ООС ИНФОРМАЦИЯ
БИОГРАФИЯ
OOC ник: -
Имена и прозвища:Колен, Саманта Керриган, Саманта, Мелочь. Рессе, Рессе Керриган, Рессе де Коста. Синица.
возраст: 22 на момент обращения (28 на момент прибытия в Предел)
раса: человек / флор родом с друнгара
Внешний вид: девушка крепкого телосложения, среднего роста (примерно 165~ см) с длинными слегка волнистыми волосами, светло-русого оттенка. Выражение вечной усталости застыло на лице вместе с обычно внимательным и оценивающим взглядом серых глаз. На руках, спрятанных в кожаных перчатках, видны многочисленные шрамы и порезы - свидетельство ее работы в прошлом.
Характер:
Вера - сталь в ее костях, наивная при жизни но столь глубокая что отзывается даже после становления хотя уже не выходит на первый план как это было несколько лет тому назад. Она продолжает молиться, но теперь это скорее отчаянная попытка ухватиться за прошлое, убедить себя в испытании своей преданности и в том, что ещё не потеряна для служения.
Колин изначально была не подарок но Фирмарий и последующая практика в
лекарском деле оставили свой след, сделав окончательно девчонку тихой и замкнутой,
говорящей четко,но местами довольно суровой словами, а ее доброта проистекает
не столько из сострадания, сколько из страха причинить вред по неосторожности.
привычки:
Ведет дневник, где записывает имена своих случайных, ненамеренных жертв.
Таланты, сильные стороны:
- Знание языков: Флоркский, амани - все как устно так и письменно.
- владение оружием: меч, копье.
- познания в травах и изготовлении изделий из них.
- потенциал обучаемости.
Слабости, проблемы, уязвимости:
- Милосердие vs Жестокость - может спасти ребёнка, но зарезать небогоугодного и тд.
- малая образованность и молодость не-жизни.
- Все вытекающие из не-жизни и дисциплин.
- развивающиеся пристрастие к боли как своей так и чужой.
- на фоне разрыва уз страдает от паранойи по отношению к себе, метаясь между эпизодами депрессии и вспышками ярости.
Клан: Вентру
Дисциплины: Власть над сутью, Затемнение
аспект: -
поколение: 7
Мораль: 6
Мечты, желания, цели:
- Найти Эфиль
- Презирает сородичей, но тайно мечтает найти “Брата по духу”
БИОГРАФИЯ
Северо-Западные земли друнгара только просыпались, а пылающий рассвет по яркости можно было сопоставить только с костром в котором горели трупы в это утро. Тут на границах любили прятаться не только злобные ночные твари, налетчики c враждующих земель и любители поживиться на свежих трупах, кои в краю крови появлялись каждый день, а то и час, пытались тут укрыться и последовали культа смерти, порою даже весьма удачно, но за белой полосой как известно всегда следует черная. Вот и теперь костры горели по души фанатиков до которых добрался “Соплячий” отряд… Им было приказано сечь и жечь всех, кто был причастен к Мессорему, только разбираться никто не собирался.
“Соплячий” отряд. - наемники обосновавшиеся в Друнгаре и промышляющие в основном на границах с Хакмарри последние 30 лет, сплоченные несколько общими идеологиями сколько случайным стечением обстоятельств и бед, десятилетиями службы самым разным хозяевам, что сделало их братством, семьей, где верность своим превыше всего. Они могут служить кому угодно, но предательство своих - единственный непростительный грех. Их девиз: "Один за всех, и все за одного - или умрём в одиночку". Честь - в верности контракту, а не в благородстве, за заслуги они и получили в распоряжение кусочек земли в Фейлор-банде на которых расположилась крепость Сангреаль, стенам которой не помешала бы рука мастера каменщика.
Мужчин прикончили в первую очередь - мало ли кто успеет схватиться за вилы или вытащит из-за печки дубину. Не хватало ещё, пройдя сквозь огонь сотен сражений, сложить голову от руки какого-то деревенщины на обратном пути домой.
Клинки, закалённые в бесчисленных боях, работали быстро и без лишних слов.
Женщин с детьми загнали в амбар. Они сбились в дрожащую кучу, их рыдания и мольбы сливались с завыванием ветра в щелях.
Братья заранее договорились: отберут десяток - самых крепких, молодых и пригожих. Выдернули из толпы, поволокли подальше, чтобы вой остальных растворился в наступающих сумерках. Не прошло и четверти часа, как наемники вышли из амбара, растащили добычу по избам. Ветер снова унёс последние крики, а опустевшие комнаты, теперь ничьи, хранили лишь следы насилия.
Когда отряд окончательно покинет это место, от деревни останется лишь горсть пепла на ветру.
Пальцы Огюста судорожно рылись в спутанной бороде, ставшей за долгий путь настоящим пристанищем для вшей.
Лес стоял в золотом убранстве, залитый осенним солнцем. Берёзовые листья, словно потускневшие медные монетки, трепетали на ветру, создавая живой контраст с тёмными стволами над которыми раскинулось светлое небо.. Низко ползли комки белесых облаков, темных и грязно-серых по низу - такие только осенью увидишь. Дождь из них не прольется, но, взглянув, сразу поймешь, что воздух напитался влагой и что в него пришла острая нотка подступающей прохлады.
Для Огюста этот пейзаж был глотком покоя после вчерашней кровавой работы.
Из-за дерева выглядывала девчонка. Кора царапала её пальцы, оставляя на и без того грязных, почерневших ладонях новые следы. Она опасливо топталась голыми ногами по траве - та ещё сохраняла зелень, но уже не летнюю, а жухловатую, осеннюю.
Смотрела, как затравленный зверёк готовый в любой момент рвануть в чащу.
Мужчина готов был клясться, что совсем недавно никого тут не было - аж вздрогнул. А задумавшись, только сильнее удивился - и не должно быть никого: ни городов, ни замков здесь - безлюдная округа. Только раскиданные небрежно деревеньки - будто на карту кто крупу просыпал. Но ни садов, ни поля он не видел - что за село без них?
Но девочка стояла и таращилась огромными запавшими глазами. В спутанных волосах - сплошной сор, вся чумазая, одежда - дрянь. Возле рта заеды растекались, губы обветрило до белых пленок. Мерзкий вид.
Огюст остановился. Сам не заметил, как рука меча коснулась: уж мало ли какая погонь по округе шляется. Дурные здесь места. Дурные, хоть и красивые. Граница между Хакмарри и Флоревенделем - здесь много лет спокойно не бывало.
Его учили: дети до семи - чистые листы, чем их заполнишь, тем и станут, а потому - сирых, убогих и пришедших из любой дыры.. даже еретики - брали в приюты и учили.
Детей еще можно вразумить. Все едино: выйдет толк. Как подозвал - девчонка не спешила, будто чувствовала - всего-то шажок в сторону от дерева сделала, взгляд пристальный. Следом ещё шажок.
Умная девочка. Или тварь хитрая и осторожная.
Огюст внимательно следил, ждал и не шевелился, хотя борода и зачесалась снова. Он терпел. Гадал, что если не девчонка. При жизни в отряде ему выпало доля увидеть многое, а что не видел - то слышал от пришедших, некоторые были выходцами с Друнгарского охотничьего цеха - мертвой рощи Флоренда, ныне покрывающая липкой пленкой воспоминаний тех кто о ней ещё помнил. Пальцы на рукояти меча мужчина сжал крепко, плечи напряглись - небось прокаженный - под грязью, может не понять насколько помертвела кожа, но глазища ясные. Сам таких он видел редко - Святой Флоренд миловал, но слышал, что возрасту покорны любому. Небось и вот настолько юные бывают.
Девчонка приближалась медленно и неуверенно, опасливо. Огюст ей улыбнулся - морщинки вокруг глаз да складки возле носа избороздили за гроревшую за лето морду. “Поближе, - думал он, - поближе подходи…. Ещё…”.
Плечо тянул мешок с броней - и Огюст знал, что слишком уж рискует, подпуская без нее невесть кого, но не боялся. Небось не сдохнет с одного удара, раз уж за столько лет в боях не удосужился, а там уж справится: тощую девку-то перешибить - дело не хитрое. Вместе тут и помрут. Одна - за то, что лезет непойми почем, второй… ему, по совести, давно пора.
Девчонка наконец-то оказалась на длине удара. Рука сильнее сжала рукоять, глаза из вязи трещинок-морщин следили пристально.
"Бей, - говорил он сам себе. - Бей, нечего жалеть".
Всего-то один взмах - и дело кончено. Не пикнет - не успеет. Ему же больше не гадать: тварь или нет, в приют ее или еще куда… Никто не сможет отыскать здесь тела, а если и найдет - не обратит внимания. Тут этой осенью трупов и без того в избытке.
Девка остановилась, замерла. Голову запрокинула и пристально смотрела Огюсту в лицо - так пристально, что он засомневался и замешкался.
- Дя-я-ядь… - затянула она.
- Ну?
- Вши в бороде у вас, дядь. Гадость.
Внятно разговора в конечном счете не состоялось, выбить из ребенка слова оказалось неимоверно трудно, одно было понятно - она во чтобы-то не стало вознамерились присоединиться к наемнику. Откуда вообще знала кто он таков вопрос хороший, но стояла на своем стойко, а показанное ей кольцо-печатка точно было Братским, выгравированный символ был уже потертым, может чей-то отпрыск, все же такие безделушки у кого попало не водятся, а может с трупа забрала - множество членов отряда на этих землях полегло. Пытать малявку Огюст не стал, ему было не до того, время поджимало и нужно было догонять Братьев, он и так весомо он них отстал пока прощался с тенями своего прошлого. Только имя дал ей новое - Колен, своего малявка так и не назвала.
Девчонка плелась следом, тихая и смирная, не смеющая ныть, даже когда с трудом могла поспеть за его шагом. Он временами пробовал замедлиться, но плюнул - с тех пор, как в Сангреаль пробралась какая-то зараза, и померло по болезни множество скакуном, он слишком привык к маршевому темпу; казалось, ноги набирают его сами.
Быть может, потому девка была тиха - все силы тратила на то, чтобы не отставать. Лишь изредка, особенно в ночной тиши, готовясь засыпать, он слышал, как она негромко шепчет ерунду под нос - случалось ему разобрать, как она повторяет данное ей имя, привыкая, или бормочет что-то про рассвет.
Он пробовал с ней заговаривать - утром и вечером, когда запаливал костер, и днем, когда они вставали, чтобы коротко перекусить - но девка мялась и дичилась, отвечала односложно. Только и выбил из нее, что и сама не знает, сколько по лесу шаталась - не учили счету. Сама не знает, сколько это - полудюжина - за взрослыми бездумно повторяет.
И все-таки девка смелела, привыкала. Порою он ловил ее на том, что она долго, пристально его разглядывала: ей непривычно было острое и угловатое лицо, столь характерное для Восточной Земли Хобсбурга, из какой он родом, но необычное и чуждое здесь; ей странно было видеть рыжий клок в отросшей бурой бороде и чуть косящие в разные стороны глаза; ей любопытно было, почему кольчужный капюшон он, считай, вовсе не снимал, хотя волок весь остальной доспех в мешке - все эти мысли проступали на замызганном детском лице. Еще денек другой - и с нее станется начать расспрашивать. Пока же ей хватало смелости только на то, чтобы зажато и неловко, словно между делом, начать помогать по вечерам: она запомнила, как он укладывал шалашиком тонкие веточки, чтоб развести костер, и повторяла за ним, в сущности, недурно; дотошно разбирала на волокна жесткое и неподатливое вяленое мясо, чтобы накрошить в жидкую и почти безвкусную похлебку.
Крепость
От детского любопытства Огюста спасли знакомые стены крепости.
Над воротами мирно развивались флаги а в самом Сангреале - суета. Бегала детвора: стелили Братьям постели и белье таскали, натирали столы в общей столовой - снова за ними собирался весь конвент и лавки больше не были пусты. Пусть и не все вернулись, но даже эти сиротливые места теперь заполнятся с приходом новой крови. Замок оживал.
Детей в нем стало много - негде яблоку упасть в приюте, уйма их набилась. Кто здесь, в Фейлор-банд, без родни остался, кого привели с собою наемники, кто приблудился сам… Мал мала меньше, и взглянуть смешно.
И долго теперь ризничему не видать покоя: Братья-то вернулись многие в обносках, каждому второму хемд или же котту, а иным и плащ бы заменить да фелле к холодам достать, и малышня еще теперь - а этих тоже надо одевать, у них у половины ни рубахи, ни портков, подвязку делят на троих одну.
А меж тем истекал второй осенний месяц: повымело все листья с верхнего двора, и сквозняки по замку загуляли; и оглянуться не успеешь - уже последний праздничный день минет, а вслед за ним придет зима. На холода всем подавай вторую котту потеплей, потолще, а иначе сестры из фирмария берутся проедать всю плешь, что, де, сопливых много да охрипших - а где же ризничему столько шерсти напастись всего за месяц?
С этими мыслями смотрел он на очередную оборванку и раздумывал: что с вами-то со всеми делать и куда девать? Добро б еще хотя бы с половины вышел толк…
А эту кровь из носу надо одевать: при ней вещей - бурая котта, насквозь рваная и легенькая, хемд под ней. Голые пятки стоптаны до черноты, а руки все в гусиной коже. Башмаки ей надо да чулки. Он достал из новых, в прошлый раз заказанных - считал-то на тогдашнее количество детей. Теперь кому-то не перепадет, да что ж поделаешь, пусть и за то спасибо скажут: крышу дали и еду, учение…
Как увидел что прижала вещи чистые к себе - ругаться стал, но все бестолку, девка прижала вещи лишь тесней и голову втянула - мелкая совсем, добро, если мужчине чуть повыше пояса.
- Что ж ты такая дурища-то, мать твою!… - он вырвал вещи, руку ее вытянул, в нее же и вложил. - Вот так неси, на вытянутой! Девка кивнула, прочь засеменила - мелко и почти беззвучно, точно мышь. На каменных полах любую обувь слышно, ризнечему по одним шагам ее узнать - раз плюнуть, эту же - и вовсе не слыхать.
- Гасто-о-он! - Заголосил он так, что девка аж подпрыгнула. - Зад от скамейки подними и притащи сюда! Шустрей! Крик не затих еще под сводами, когда мальчишка оказался перед ним. Малой, примерно тех же лет, что девка, но куда опрятней и смелей - на полусогнутых не ходит, не шарахается и одет добротно да причесан, морда чистая.
- Вот эту до купален проводи, а то дурная - где-нибудь заблудится или же за калитку на тропу шагнет, а мне потом из задницы у какой твари вещи выдирать: ведь новые…
- Сейчас!
Он мигом девочку догнал и поманил за ним последовать. Она руки не опустила, так на вытянутой вещи и несла. Мальчишка шел проворно и уверенно - знал каждый угол, каждую щербинку в старом камне; она - за ним: босые пятки шлепали по ледяному полу. Из-под запутавшихся патл сверкали серые глаза, что изучали замок с жадным, но пугливым интересом.
Ей было непривычно все: чтобы людей так много собралось, и чтобы все спешили так, едва кивая на ходу знакомым; чтобы из камня все, порою даже своды высоченных потолков, сходящихся крутыми стрельчатыми арками, что будто бы держались лишь на воле высших сил; чтобы одежки разные настолько и цветные…
И девочка сдирала с губ обветренные корки, чтобы не щипало так в глазах.
Пока шли мальчонка с ней заговорил, все расспрашивая откуда такая будет и хвастал с гордостью рассказывая о себе, что никакой он не сирота а сын одного из наемников, и о том как выучиться и станет таким же Братом как старшие. Колин кивала, иногда перебивая вопросом по незнанию того или иного слова.
Возле нужного поворота Гастон махнул рукой на темноту в нем, из которой веяло густым и влажным жаром, дескать он туда тебе надо и быстро убежал.
Долго спускаясь в пещерный проем ей наконец повстречались люди - женщины в белых сорочках, как вспомнила полу-сестрами их называли. Забрав вещи, ей приказали раздеваться и ступать в дальний угол, где поток воды срывался из трещины в потолке. Подведя под самую эту струю, принялись тереть и мыть.
Мочало натирало кожу чуть не до крови, щипало глаза мыло - но никто не замечал; только ругались, что какая уж вода с нее чернильная течет - как только видели в таком-то полумраке. Дольше всего возились с волосами - спутанными, свалянными, с намерво застрявшим сором. Как их ни разбирали, как ни мучились - не справились. Тогда ее устроили в сторонке на скамье и принялись чесать - гребень не лез. С час провозились да и плюнули - взялись за ножницы. Пряди опали вниз, тяжелые и мокрые, а девочка почувствовала вдруг себя так странно, непривычно - волосы шевелились до корней у шеи, следовали за движением и полегчали. Мокрые кончики липли к плечам.
Только тогда ей наконец позволили уйти из душной комнатки купален, укутали в большое полотенце, вывели. Девочку долго оттирали, выбрали до капли все и с кожи, и с волос, и одевать взялись - сами, ей не позволили. Новенький хемд приятно гладил непривычно чистой, не стоящей колом тканью - пришелся по размеру, даже клинья на боках на место сели, словно для нее и шили.
- Ты из ее тряпья нарежь, потом остатки на какую ветошь приспособим. И лоскутов-то уж приличных не нарежешь, надо же…
Девочка не сказала ничего, только сжимала кулаки и наблюдала: не просто котту резали - жизнь ее старую кромсали на куски. Колин закусила губу до крови, но удержалась и не всхлипнула; глаза и без того сухие были - пламя в них все высушило. С тем, как темнел разрез за ножницами, будто обнажила черное нутро та ночь в родной деревне, а из зияющей дыры на месте вырванного рукава, казалось, потянулся затхлый запах погреба, в каком она сидела. За лезвиями все тянулась и тянулась ленточка на всю длину - и так тянулась та глухая ночь, конца какой Колин и не чаяла дождаться.
Обрезки котты скомканными бросили куда-то на пол - так раскромсали ее жизнь мечи, и ничего, кроме руин и сора, не оставили. Пламени, что деревню сожрало, она уже не видела, но это пламя поселилось у нее в глазах и так; всю осень выело и выжгло, собой подменило. И чтобы спрятать его сполохи теперь, когда лицо не прятали запутанные волосы, Колин через боль в кровящих трещинках наметила улыбку.
И пары декан не прошло как недобрый шепоток о мессоремке разлетелся среди ребятни и те быстро прозвали её синицей за цвет волос, чтобы по имени не обращаться, боязно многим было это делать. Взрослые развеять опасения не спешили, то и дело сами подливая масла в огонь колким замечанием или упреком.
Больше всех взъелся тот противный мальчишка Гастон, он то и разнес этот слушок, подслушав разговор Огюста с настоятельницей приюта. Потом нагнал в коридоре после утренней трапезы и от всей души толкнул девчонку в плечо, она в этот же миг встретилась боком со стеной. Обвинил её во всех бедах какие приходились на крепость, не забывая припомнить между ударами сколько Братьев полегло в борьбе с мессорескими еретиками, и ведь невдомек ей было за что он так. А у того семья распадалась на глазах из-за вернувшегося отца, теперь уже не способного держать меч калеки, да что уж там, он и стоять не мог.
Она взглянула мельком на него, увидела, как он шатается от слишком сильного замаха, и вдруг кинулась вперед, вцепилась в ногу, что есть мочи дернула. Гастон упал, а она, даже не вставая, бросилась к нему по полу, точно ящерица. И в этот миг он испугался - этой дикости ли и отпора, самого себя ли - но взгляд вдруг перестал быть таким жутким, а за ним ушла и спесь. И вместо драки он отдернулся, вскочил, и выплюнул распластанной девчонке: - Бешеная! Она лежала до тех пор, пока он не заторопился вниз, расталкивая остальных детей и перепрыгивая через две ступеньки. Тогда лишь поднялась и шмыгнула. Утерла нос - из-под него бежала струйка крови, вымаравшая рукав. Вокруг стояла тишина.
Дети смотрели.
Колин знала одно - теперь он не простит. Ее-то матушка и вовсе умерла - и ничего, не лезла ни пинаться, ни кричать, и даже пойти с наемником смогла, хоть страшно было и хоть много раз хотелось ночью подойти и удушить его - за всю деревню. И ей стало почти смешно, что этот вот, не потерявший никого, - такая неженка.
И ведь была права - не забыл, цепляясь даже когда остальным давно надоело и прижилось. Строя пакости или подкарауливая за углом, иногда подговаривая других.
Время побежало с неимоверной скоростью, иногда замедляясь или скача двойной припрыжкой. Усталость с голодом перекрыла все первые месяцы ведь ели недоеденное, буквально вылизывая деревянные миски, после их можно было только немного сполоснуть для пригодности. Это же время было самым интересным, настолько интересным, насколько и пугающим, ведь приходилось вливаться в совершенно другой устой жизни.
Вставать рано по утру по зову вместе со всеми, ложиться с ними же в одной комнате на тюфяк, слушать перешептывания ребятни после отбоя вместо привычной тишины и запах табака, прочитавший все стены, вместо травяной свежести.
Колен было страшно. Ей не привыкнуть к этому, хотя она не первую уж ночь лежала на приютском тюфяке. Едва смыкалась темень тесной комнатки, как становилось ясно, что назад дороги нет, и её деревенской нет - из прошлой жизни не осталось ничего. Есть только странная, чужая, незнакомая ей девочка - ее зовут иначе и другого ожидают от нее, и даже выглядит она совсем не так. Жизнь у нее такая же чужая, незнакомая и непонятная, и как она ни старалась, не могла взять в толк, что с этой жизнью делать.
К занятиям их собирали в комнатке с соломой на полу - та пахла пыльной сухостью и временами шебуршала. Порой мелькал крысиный хвост.
В углу стояло кресло, крупное и мягкое, и в нем сидел старик - казалось, он и вовсе не вставал. Сквозняк чуть шевелил на почти лысой голове смутную паутинку белых волосков, ложащихся на плечи. Когда он злился и был недоволен детворой, он начинал рассказывать, как крысы жрали людей заживо в дурные годы, и добавлял, в задумчивости потирая пальцы, искривленные суставной хворью: "… а нынче год - дурнее некуда. После того шорох в соломе вызывал мурашки и желание вскочить и убежать. Но кто бы позволял?
- Да сядьте уж! Долго вас ждать? - рявкал старик из раза в раз вместо приветствия. И, не дождавшись, омерзительно скрипучим голосом брался рассказывать про Книгу - лишь складки на лице, что почти полностью скрывали мелкие глаза, потешно шевелились. Порой он спрашивал о том, что рассказал. Когда девчонка в первый раз ответила, с уверенностью повторив все то, что Огюст говорил про Святого Флоренда, какие заповеди идет первыми в писании, про Древо Жизни, величественный источник мудрости, старик ужасно больно всек ей хворостиной.
- Не смей коверкать! - кричал он. - Там было "Береги", не "охрани"! Она тогда обиженно смотрела на горящий красный след, а тот все бесновался. - Каждое слово важно, - учил он, - каждое слово ценно! И ни одно нельзя забыть или же изменить. К нам сквозь века дошел бесценный дар - летопись тех времен! И непростительно так обращаться с этим даром - это вам не песенка похабная, чтобы хоть все слова сменить - а все едино! Каждый из вас, тупиц, заменит по словечку и в этом искаженном виде понесет святые строки дальше. За вами повторят другие и заменят что-нибудь еще, а следующие - еще. И так родится ересь. Непростительно забыть ни слова, ни строки! Вы выучите все, иначе я вам ух! - и он тряс хворостиной.
Покончив с книгой, он приказывал им взять дощечки - порою в глине, а порою в воске - и выводить на них слова, учась писать. Дети скребли по ним тонкими палочками - получались лишь каракули, и из-за них старик стегал всех по понурым спинам и рукам. - Учите буквы! - говорил им он. - Учите! Это самое простое, чем вы можете за милость отблагодарить. И так изо дня в день. Колин быстро перестала отвечать, пока не спросят ее лично, прятала глаза и про себя клялась: все, кто ее обидели, однажды ей ответят - и этот вот старик, и мерзкий Гастон…
После занятий их ждала работа. На ноющих ногах все волоклись к приютской спаленке, где грузная строгая женщина, чье имя так никто и не назвал, давала поручения. Порой везло и доставалась легкотня, но иной раз и что-то сложное.
Уже никто толком и не помнил почему так повелось, может если заглянуть в старые страница анналов ответ найдется сам собой, но страницы их затерты и крошатся от малейшего прикосновения. Имя первого прибившегося монаха к наемникам так и сгинуло, а вот дело процветало и сейчас. Прикосновение веры чувствовалось практически везде: в рисунках украшающих стены, в строе и быте, в проводимых праздниках и обрядах посвящения.
Мальчишки становились облатами тренируясь управляться с мечом как только попадали на территорию приюта. В 14 им предстояло стать полноценными членами отряда. Другие же становились слишком взрослыми чтобы оставаться в приюте, и попадали кто куда - это и было самым страшным, ведь можно было остаться на улице без гроша за душой. В противном случае если девка была слишком брыкучей могли навсегда закрыть в доме терпимости, прикрываясь благими целями. Может оно и к лучшему, не всем дано выучиться и пригодится.
Разместить храм на территории крепости было слишком большой роскошью, все его функции заменяла небольшая молельная. В ней собирались в основном только по праздникам, или особенным случаям - малое пространство не давало проводить постоянных богослужений. Только ничего святого в этом месте не осталось, многое делалось просто потому что так было заведено, потому что так привычней. А может потому что просто были уверены в своей правоте, да и так было удобней, просто не задумываться.
За порядком тут следили несколько выделенных полубратьев и полусестер, а духовными делами заведовал приглашенный пастырь. Его мягкий, теплый голос какого практически не доводилось слышать в этих каменных стенах с непривычки многим резал слух, но дети его особенно любили - и не дурно дело когда на время проповеди не приходилось заниматься другими делами, а иногда можно было пропасть и на целый день сказав: “я помогал с делами в молельне”. На самом деле помощь там не требовалась, просто кто-то нашел очень хорошую отговорку ничего не делать.
«Она способная девочка, — говорит пастор. — Она многого добьется, если не свернет с пути праведного».
«Не свернет», — смеется Огюст, и вода, в которую он смотрит, — мутная и черная, потому что — свернула ведь, прямо сейчас сбежала с занятия, мышью по коридорам в сторону кухни в поисках остатков.
Теперь уже не полудюжина а целая пошла малявке, подросла она и окрепла, шли последние два года в приюте и надо было думать куда податься в будущем. Иногда мельком встречаясь взглядом с одной из бывших воспитанниц, что теперь была при доме терпимости и появлялась раз в месяц для ухода за лекарским садом фирмария промелькнула мысль что это и ее будущее тоже, противное и липкое. Жизнь, омерзительная ей заранее. Надо было избежать подобного любой ценной.
Цепочка размышлений привела к весьма неоднозначному решению, а взгляд стал все чаще цепляться за долговязую Арабель, она была слаба на голову и от того всегда за ней требовался особый присмотр, но уделять столь нужное внимание никто не хотел, кроме возможного отца в виде Огюста. Он конечно не бегал за ней по пятам, но делал все возможное для улучшения положения. Отцом он ей конечно не назывался, то и не нужно было для понимания, все было видно в делах и взгляде.
И это до жути бесило, как не старалась Колин за все эти годы пытаться заменить эту прореху и стать ближе с наемником, то все жил горем своего прошлого, тем как потерял суженую изменившую ему, и даже так он продолжал ее любить и заботиться о возможно даже не его ребенке. Недоношенном и убогом, с одной только дорогов в шлюхарник, ведь не возьмут её женой или прислугой.
Эту историю девчонка услышала по случайности напоив хобса вытащенным из тайника на кухне вином, полусестры немного отливали себе и прятали, а утаивание наказывалось, потому о пропаже никто не пискнул. На следующее утро Огюст ничего не помнил из сказанного, или просто очень старательно делала вид, дав с лихвой понять что все услышанное не её собачье дело.
“План был прост, просто немного подучить ненормальную и она сама себе вредит а Колин проявит милость и поможет, отведет в госпиталь и будет заботиться. Тогда такое старание и доброту обязательно заметят… Жаль только все вышло из-под контроля”
Фирмарий всегда полнился особой атмосферой, залежавшейся под сводом стрельчатого потолка. Даже в моменты суеты казалось, что вокруг царил покой, и никакая беготня не прогоняла его из углов арочных пролетов меж нервюр. Так было и теперь. Просторный светлый зал делили занавеси, колыхающиеся на сквозняке, меж них порой мелькали силуэты.
Огюст запыхался пока бежал - с другого конца замка вышло далеко. Он чуть затормозил в дверях, чтоб отдышаться, и углубился в марево занавесей, зло откидывая их с пути.
Его ждала паскудная картина: Арабель лежала слабая и хнычущая, явно чем-то одурманенная, руки ее, забинтованные, примотали к койке, а зрахарка медленно возилась с терпко пахнущим компрессом на лице. Рядом сидела Колен, помогала той.
Мужчина сразу же расплылся в вопросах о том что произошло. Под компрессом вспухли волдыри, огромные и желто-водянистые, закрывшие собой весь глаз. Один или два содраны.
Как выяснилось бестолковая додумалась смотреть в борщевик, точно в подзорную трубу. По предположению женщины это кто-то из приютских подучил, ведь все дети играли с ним, только остальным хватало мозгов прямо к глазу не прикладывать срезанным концом стебля. Чувство вины противно растекалось от груди по всему телу, хоть и понимала что она её только отчасти. Все таки слабоумная сама понесла стебель к глазу, Колин этому не учила, но показать-то показала. Будь кто нибудь другой приютский на её месте и никаких терзаний испытывать не пришлось, на них Колин было все равно.
Женщина смотрела Огюсту точно в лицо, открыто и спокойно, пока доносила свои слова о лечении и возможных последствиях. Тот смотрел в ответ. И сдерживался, чтобы то ли не перевернуть здесь все вверх дном, то ли чтоб не завыть.
Спасти зрение девчонке не удалось.
Колин оставалась работать в фирмарии на протяжении всего периода лечения долговязой, к ней самой больше не лезла и под руку полусестрам тоже. Выполняя приказываемое и то, что наверняка не смогла бы испортить по случайности: штопала наволочки с простынями медицинским швом, каким полусестры научили, и ухаживала иногда за лекарским садом под присмотром, а в остальном “принеси и подай”.
Отношения с наемником испортились окончательно, она ужасно не любила, когда он был вот в таком паршивом настроении. В хорошем он охотно ей рассказывал про всякое, мог показать поближе меч или броню, и каждый раз, каждый короткий миг она готова была слушать все взахлеб. Теперь о подобном можно было только мечтать.
В подобные моменты полного одиночества в голову девчонке лезли мрачные мысли о том что все это бесполезно, что зря выжила и пробивалась дальше, что нету и небудет никогда души которая будет в ней по настоящему нуждаться или любить. Вера выручала в такие минуты слабости, когда мысли о ненужности затмевали все прочие. Тогда молитвы дарили чувство будто не одинока, что сам Флоренд присматривает и не посылает испытаний с которыми человек справиться не способен. Значит вытерпит, все вытерпит и будет выше прочих, что сотворенный грех будет прощен собственной болью и трудом - так она решила в очередное утро, шатаясь по темным коридорам, да прячась от чужих взглядов пока направлялась в обитель болезней.
Жюль смотрел, как доцветали георгины. В саду фирмария они цвели из года в год, и в этом срок их истекал - скукоживались лепестки, и повисали головы, дряхлая седина вымарывала цвет. Он сам увял в точности, как они. В привычных, ставших за минувшие года родными стенах он почувствовал себя лишь хуже - помнил, каким раньше в них ходил и руки его были куда тверже, не зря же прозвали “Железной ладонью” а теперь то что? Дряхлый старик который только и может вспоминать былое, благо сил пока хватает не погрязнуть в собственном горе. Старик удивился своей ухмылке, когда деваха смело подошла к нему и стала проситься обучить, он её и прекрасно тут и до этого видал, но браться за не пойми кого точно не собирался.
Думал: ещё сбежит от всей этой дряни, но если рвется так то пусть, лишние руки всегда есть куда пристроить. Поколебавшись для вида он согласился приписать Колин к фирмарию как учащуюся в полусестры.
“Мастерство начинается со страха. А заканчивается - смирением.”
Шкафы возле стен пополнились склянки с мутными снадобьями, пучки сушеных трав украшали их поверх и привлекали не только своим видом но и душистыми запахами, особенно выделялась сочетанием полыни, шалфея и мяты. Некоторые из травинок уже были ей известны, потому как росли прямо под ногой или в саду, такие как одуванчики да ромашки. Другие были известны по горькому опыту, а не названию, но теперь юному уму предстояло узнать куда больше чем она могла себе вообразить, хоть и знала что будет не легко.
Были тут и диковинные цветы, успокаивающие дымом своих семян - шаволга как позже выяснила правильное название Колин, но помимо сушки и успокоения у висячих трав было и иное предназначение - прятать запах гнили, крови, зловоние испражнений, скисших бинтов и рвоты. Эта буйная смесь со временем впиталась в одежду и преследовала девчонку абсолютно везде.
Названия растений приходилось запоминать из разных уст, кому как под руку попадалась с вопросами пока училась штопать разными иглами, все так же поначалу на обычных тряпках, но кожа не холст её нельзя уродовать как старую рубаху криво и вкось, да только и за рубахи ругались. Ушел месяцы на то, чтобы научиться сшивать без лишних движений и рубцов вперемешку с другими делами, от которых хотелось воротить носом и душой. Присмотр за больными как раз входил в этот список, не все тут находящиеся были ранены по недавной битве, кто-то просто был уже достаточно стар и покалечен, ни столько телом как душой, и плохо им было до такой степени, что могли смотреть мутными налитыми глазами и едва ли понимать где находится. По ночам нередко раздаваться крики ужаса и боли, будто на живую кожу снимали. А порой проснешься ночью в горшок сходить и встречаешь кого нибудь на пути а тот свечу увидив затрясется, зарыдает, и умолять начнет, чтобы его не трогали, и смерть пришла за другим. Терпко пахнущая мочой лужа, уже начинающая подсыхать сразу понять дава - давно “ночной” сидел.
Таких приходилось одевать как малых детей, выносить испорченные вещи и кормить с ложечки, менять бинты по возможности смоченные в отваре маховицы. Такие использовались для тяжелых случаев и Братьев.
на четвертый месяц Гертвиг кинул перед Колин на стол тушку кролика, окровавленную и ещё тёплую.
“Швы, девочка. Аккуратные, ровные, как училась.”
Пальцы дрожали. Игла скользила, нить конского волоса путалась, а Старик хмурился, поправляя каждый стежок грубыми, покрытыми шрамами руками. «Кожа - не холст, её нельзя штопать как старую рубаху, повторяла она про себя слова будто мантру. Мало рану только зашить, нужно было ещё понять как техникой её лучше штопать и обработать. Жюль показывал это уже во время своей собственной работы когда прижигал края ран кипящей смесью из масла и вина, говорил, что можно и железом, если ничего прочего не будет кроме кинжала и возможности развести костер. С ухмылкой он иногда давал ране “подышать” оставляя открытой чтобы дурная кровь вышла, считая что страдания - урок а не наказание, но и не повод отказываться от обезболивающих. Подобные мысли укоренились и в его многочисленных учениках, заставляя видеть божий промысел, зашитый в законы природы. Но чаще просто прижигал края, промывал чем попадется и по нужде выцарапывал гной с мертвой плотью, только закончив со всем этим принимался зашивать. Требовал с дотошностью потом повторять подобное.
“Они молятся за здоровье и на здоровье, а мы - работаем. Кто из нас ближе к богу?”
- Жюль “Железная ладонь”
Потом были люди - пьяницы с рассечёнными бровями, полубратья, с ушибами по собственной неосторожности. Каждый шов урок. Каждый стон - напоминание: “лекарь не имеет права бояться крови и гнили”.
В относительно свободные минуты принудительным развлечением становились травы, их Колин училась различать по виду и запахам, чуть-ли не с закрытыми глазами: горький дым полыни, сладковатая мята, терпкий дурман. Варила первые отвары, обжигалась, путала рецепты. С восхищением смотрела на некоторые баночки в которых хранились редкие снадобья, иногда подобные покупались у ухаживающих на территорию торговцев, в ином случае раз в год ездили в Цнард для закупок. Примером на стене висел засушенный гриб Калиостас, просто как оберег и чтобы хоть в глаза не забывать ведь покупали обычно уже сразу в выжимке для промывания ран, но давали только братьям - дорогое было удовольствие но куда эффективнее большинства других средств. Увидав в первый раз работу такой выжимки, приняла за чудо и не иначе - рана запенилась и кровь и гнилью сами отошли.
Более неприхотливые растения росли в саду, разделенные между собой: Шалфей, зверобой, несколько видов ромашек, до боли вонючий пастуший посох и некоторые другие. Даже смотря на них ежедневно было сложно отличить одну ромашку от другой если не приглядеться, а то и вовсе в раздумьях о другом забыть где растет правильная. В начала теплых сезонов выходили за стены собирать тысячелистник, некоторые ягоды и бросянку. Из последней делали краску, украшая зеленым узором Великого Древа черные плащи, дозволяющиеся носить только Братьям.
“Исповедь лечит душу, а ромашка - живот. Не путай, а то получиться ересь”
- Жюль “Железная ладонь”
К 16 годам Колин приспособили помогать при более серьезных вещах.
Первый перелом. Приютский мальчишка, упавший с лестницы во время игры. Кость торчала из голени, белая и страшная.
Жюль схватил ногу, резко дёрнул - хруст, вопль. Девушке хотелось отвернуться, но наставник впился в неё взглядом не позволяя своевольничать. Она наложил шину из дощечек и тряпок, залила рану хмельным отваром для усыпления боли а в рот тому влили пол ложки древесного сока блурга.
- Бестолочь ты жуткая, - угрюмо бросил после этого старик. - Но может из тебя со временем чего-нибудь и выйдет. Мальчик выжил. Хромал, но ходил.
Ещё парой годков спустя она бегала уже наравне со всеми, не опуская головы и не отворачиваясь ни от какой напасти.
Цнард
Лето раскалило дорогу до бледного, выжженного зноя. Дорога в Цнард в это время года была тихой, не то что зимой, когда каждый сугроб скрывал что-то голодное и злое. Сейчас лесные твари, сытые и ленивые, не высовывались из чащи, и только редкий шорох в кустах напоминал, что они всё ещё там. Отряд был небольшим, всего с дюжину человек, из молодняка и закаленных в пограничных стычках старичков взятых за теми следить. Им предстояло добраться до Цнарда, раздобыть всё по списку ризничего и вернуться за четыре декады. Не быстро, но и не медленно, расчетливо, как всё, что делали в Сангреале.
Наставник, обычно ходивший в такие походы, на этот раз остался в замке. Его старая рана скрутила ногу в прошедшую зиму и не позволила бы идти быстро. Вместо него вызвалась Колен желая немного выслужиться перед тем. Она стояла у ворот, проверяя ремни на сумке с травами и бинтами когда один из наёмников спросил о готовности, положив руку ей на плечо и девушка кивнула, не глядя, пока мысленно пробегала список: коренья, бальзамы, новые иглы для швов - всё, что было что было указано. Кое-чего не было в списке ризничего, существовав только в личном пожелании Жюля к ней.
Первый шаг на раскалённую дорогу был как погружение в печь. Пыль тут же облепила сапоги и копыта коней, а где-то вдали, за лесами и горами ждал Цнард - шумный, вонючий, полный чужих глаз… чужих правил… С поджидающей улыбчивой смертью.
Дорога оказалась больше выматывающей морально. Колин, почти всю жизнь прожившей в каменных стенах и лишь изредка ступавшей их пределы побродить по округе было жутко непривычно, и она оглядывалась на малейший шум, невольно вздрагивала, озиралась, отвратительно спала. И ехала всегда в кольчуге, слишком нервничая, чтобы её снять, как бы ни уставала.
Столица встретила станами в царапинах от когтей и зарубками топоров.
Жаль времени ходить и любоваться красотами города было в обрез, а потому с лавочниками мало церемонились и переходили сразу к делу, торгуясь за каждый лишний медяк. Торговцы и сами не спеши весело зазывать к себе как это могло произойти в других провинциях, а только хмуро кивали на товар. Некоторым из молодых ещё хотелось тут досыта наесться, их желудки, измученные неделями сухарей и вяленого мяса, предательски урчали при виде дымящихся котлов, но старшие лишь укоризненно цепляли их взглядом.
Главным подстрекателем отбится от остальных выступал возмужавший Гастон, уже давно превратившийся из мальчика в юношу, а вместе с этим выросли и все его проблемы. Нет он не стал с годами привычнее к “Иноверным что несут кровь” просто его интересы стали обширней, а обязанностей после принятия - больше. Характером стал только хуже.
Отмашки он добился только под вечер и ушел с ещё тремя Братьями, получив подзатыльник и напутствие вести себя прилично. Ещё через минуту другую возглавляющий отряда отправил за мини Колин, чтобы “приглядела” мышью и отчиталась по возвращению.
Компашка ввалились в таверну, громко требуя эля и жареной баранины. Колен вошла следом, прижимаясь к косяку. Ее тень сливалась с почерневшими от копоти стенами, пока она наблюдала, как парни жадно набрасываются на поданные кружки.
Первый час прошел относительно спокойно. Наемники глушили спиртное, заедая его копчеными ребрышками, пока один из них не затеял спор о том, кто дальше плюнет косточкой в потолок. К третьему кувшину они уже начали вспоминать мотивы похабных песенок, перебивая местных музыкантов.
К полуночи дело приняло опасный оборот. Гастон швырнул на пол кружку и разошелся руганью о деньгах, успев оскорбить между делом и хозяина трактира. Остальные поддержали его смехом, а самый трезвый из них, неуверенно оглянулся – и тут заметил Колен.
— О, смотрите! – засмеялся он, тыча в нее пальцем. – Маленькая крыса следит за нами! Может, она и заплатит? Колен стиснула зубы, но не ответила. Она видела, как хозяин таверны – широкоплечий детина уже шел к их столу, сжимая в руке дубовую палицу.
Только ему стоило открыть рот как наемники переглянулись, опрокинули стол и рванули к выходу, толкая друг друга с криками. Девушка попыталась отпрыгнуть, но её намеренно задели плечом, отправляя в сторону хозяина.
— Вот кто за все заплатит! –
Очухавшись она уже было тоже хотела убежать, только как назло в проеме показалась высокая фигура, облаченная в доспехи с которой она столкнулась отлетев назад как от удара в стену и упала на пол. Тут же уже стоял и громила-тавернщик собирающийся забрать свое.
Внезапно выросшей преградой по голосу оказалась женщина, а подняв на незнакомку глаза стало понятно что она морфитка. Последовала тихая перебранка, прерываемая скрипом лат, когда незнакомка повернулась, доставая кошель. Слабый звон монет и на ладони тавернщика осела горстка серебра. Тот, недовольно хмыкнув, сжал кулак, но после оценивающего взгляда на доспехи женщины резко развернулся и исчез в глубине зала.
Поднимаясь с пола девушка рассыпалась в море благодарностей, но спасительница, кажется, уже потеряла интерес. Её пальцы, холодные даже сквозь перчатки, сжали её запястье, подняв упавшую она уже собиралась уйти, однако Колин представилась, задержав ушастую ещё на мгновение чтобы назвать свое имя в ответ.
“Один раз - это случайность, два раза - совпадение, три раза - вражеские происки”
Во второй раз они встретились уже через пару дней в придорожной корчме. Отряд остановился здесь всем составом, намереваясь пополнить запасы провианта в дорогу. Наемники, развалясь за длинным столом, обсуждали маршрут, попутно опустошая глиняные кружки с мутным пивом. Колин, сидевшая в конце скамьи, как раз собиралась откусить кусок черствого хлеба, когда у входа раздался скрип и "Эфиль" неторопливо вошла, словно давая всем возможность рассмотреть ее как следует: потертые латы с выгравированным гербом торгового дома Керриганов выглядели как будто не от мира сего на фоне всех остальных посетителей. Ее конь, великолепный серый жеребец с плетеной гривой, нетерпеливо бил копытом у коновязи, сверкая дорогой сбруей.
С мягкой, но не лишенной надменности улыбкой, морфитка подошла к столу. Серебряные монеты рассыпались по дереву, когда она оплатила очередной раунд. Колин заметила, как сжались челюсти у старого Гарда - его пальцы нервно постукивали по рукояти кинжала. Но возразить никто не посмел - ни против выпивки, ни против неожиданной попутчицы.
Во время трапезы Колин ловила на себе случайные взгляды остроухой, это напрягало, заставляя непроизвольно ерзать на месте. Особенно когда разговор зашел о сопровождении морфитки до ближайшего селения.
Решение приняли быстро, слишком быстро. Когда компания поднялась из-за стола, девушка заметила, как старшие наемники переглянулись - в их взгляде читалось недоверие, но и расчет тоже. Ведь золото торговых домов пахло не менее сладко, чем кровь врагов. А этот запах они узнавали за версту.
Путь по лесу был невыносимо долог - и в особенности оттого, что вечер опускался на дорогу, прятал в сумерках туман. Заметно холодало, лес сливался в один кряжистый массив, и в черноте едва ли различались ветви и стволы, сама дорога. Только небо, мутное и низкое, казалось светлым против черноты, что густо собиралась у земли.
Невыносимо долгожданное "Привал!" звучало уже ранней ночью.Лагерь разбивали усталыми и без обычных шуток или смеха; старались управиться побыстрее и осесть отдыхать. Распределили обязанности, кто-то вяло взялся за разведение костра, другой - за расстановку часовых. Но большинство, едва сбросив поклажу, тут же валились на землю укладываясь спать.
Гастон сукин сын всегда был излишне любопытным и сующим свой нос куда не следовало.Он первым уселся у чахлого костра, когда заметил, что Эфиль не спешит укладываться на боковую. Его голос звучал слащаво, с той особой интонацией, которую он использовал, когда хотел что-то вынюхать. Предложенную флягу гостья проигнорировала, Гастон не сдался и начал рассказывать байки о своих "подвигах", размахивая руками. Колин, свернувшись калачиком у дальнего дерева, наблюдала за этим спектаклем сквозь дремоту. Вначале ее раздражала эта настырность - Гастон всегда был как слепень, который вьется, пока не получит по зубам. Но чем глубже ночь затягивала ее в объятия, тем меньше это становилось важно. Пусть ушастая разбирается с этим болваном сама, главное, что ее внимание теперь приковано к нему, а не к другим.
Где-то в последних проблесках сознания Колин уловила, как Гастон, уже явно перебрав, тянется к пряди волос морфитки и как его рука резко останавливается в воздухе, будто наткнувшись на невидимую стену. Но ей уже было все равно. Сон накрыл ее.
“Сон был неспокойным, девушка все ворочалась и неосознанно сжала медальон в руках. В какой-то момент она почувствовали что то неладное и медленно открыли очи. Картина перед глазами была до ужаса неприятна”
Клинок вошел Эфиль ровно под ключицу, скользнул между ребер, нашел сердце, но вместо того, чтобы пасть ниц, остроухая схватила паренька и отбросила, через костер к дереву.
Паренек даже не вскрикнул, только широко раскрыл глаза, когда встретился спиной с твердой корягой. Удар был настолько сильным, что раздался хруст… и хрустнула далеко не древесина. На землю он упал уже неспособный пошевелиться, его глаза все еще смотрели на морфитку с немым вопросом. Как? Почему она все еще жива после его удара? Его губы дрогнули, но вместо слов из них хлынула алая пена. Смерть не спешила забирать его, и это было вдвойне жестоко прямо сейчас.
То, что случилось дальше, даже нельзя было назвать боем. Это была бойня. Поднятые возней наемники хватались за мечи, тратили мгновение на понимание происходящего и кидались на врага, каким видели ушастую. Морфитка двигалась с какой-то просто невероятной скоростью, её клинок сверкал в свете затухающего пламени, оставляя за собой алые брызги. Один удар - и седой ветеран захлебнулся собственной кровью. Другой - и командир рухнул, пытаясь удержать вываливающиеся кишки. Тех кто пытался убежать останавливала непонятная чертовщина, хватая за ноги прямо из тени и утаскивая обратно к месту бойни. Колин застыла, прижавшись к дереву.
Она видела, как морфитка, вся в крови, повернулась к последнему сопротивляющемуся - молоденькому парнишке, который еще вчера делился с ней хлебом. Его губы дрожали, шепча молитву, когда клинок прошел сквозь горло. Воцарилась тишина в которой девушка слышала свое стремительное сердцебиение. Эфиль стояла среди тел, всматриваясь в ещё хватающегося за жизнь Гастона, потом она медленно повернула голову посмотрев прямо на Колин. В ее глазах не было ни злости, ни радости, только холодная пустота. Кровь капала с ее клинка и каждая капля звучала, как удар колокола.
А потом все резко погрузилось во тьму.
“Ты так сладко поешь, так встреться с подобным чудовищем по настоящему”
Тьма. Сначала только она. Густая, вязкая, как деготь, заливающая легкие, закупоривающая уши, прилипающая к векам… она такая теплая, в ней спокойно и нет боли, нет страха, нет времени - только тихое, абсолютное ничто. Безопасное ничто.
Хочется остаться в этом беззаботном состоянии сна навечно, но что-то тянет проснуться. Будто стучит.. Потом зуд под кожей из тысячи мурашек бегущих по венам. Кости шевелятся, с хрустом смещаясь. И тогда тьма трескается…
Сквозь сомкнутые веки пробивается красный свет - не солнечный, не факельный, а внутренний, будто собственные сосуды вспыхнули в кромешной черноте.
Колин не хочешь просыпаться, но Зверь внутри уже рвётся наружу в панике. Она пытается вдохнуть но земля набивается в нос не давая этого сделать.. Земля.. она повсюду, это можно понять не открывая глаз.. Сердце... сердце не бьется, а боль раскалывает череп, будто кто-то вогнал в лоб раскаленный клин. Но хуже всего этого только жажда.
Не пустота в животе, не слабость а безумие, ярость, огонь в глотке. Она слышит, как где-то там, наверху, бьется чье-то сердце. Тук-тук. Тук-тук.
Тело двигается само по себе, с невероятными усилиями стремясь выбраться на свободу. Пальцы рвут землю. Глина забивается под ногти, но она не останавливается. Вверх. Всегда вверх. Туда где можно было насытиться.
Выровшись из могилы на поверхность жертва была найдена мгновенно, ведь её заботливо оставили валяться рядом. Скулящий от боли и живой только благодаря тому, что ублюдки живучи. Гастон трепыхался в попытках перевернуться с одного бока на другой, выкашливая неразборчиво слова когда с ужасом почувствовал как его схватили за ногу. Какие-то остатки разумности бились в истерике, понимая что все происходящие неправильно, выходит за грань и противоречит всем устоявшимся принципам. Вот только голоду было плевать и он вытеснил в мгновение все прочие мысли, встав пеленой пред глазами с требованием утолить хоть самую малую долю этой жажды. Крики юноши утихли через минуту, теперь здесь не было ни одного живого, только мертвецы.
Ушастая, что сидела неподалеку все это время, вдруг разразилась саркастичными аплодисментами, словно на театральной премьере. В порыве гнева девушка бросается в её сторону и мир снова погружается во тьму.
“Кажется мне снился сон, но я не помню что в нем происходило”
Второе пробуждение стало отрезвляющим, по крайней мере отчет своим действиям девчонка уже отдавала, просыпаясь в заброшенной хижине.
Немного до..
Теневая сопля ползала по стенам скромного помещения, уже давно заброшенного и полуразвалившигося дома. Проклятый не скрывался, показывая себя во всей красе и шаря по углам множеством взглядом, будто что-то ища или кого-то, но Эфиль прекрасно знала что это было не так. Морфитка небрежно швырнула тело лекаря к стене и осталась стоять напротив. Она хотело бросить этот баласт ещё там в лесу, избавиться от своего порыва поиздеваться над тщеславным соплежуем сожгя неоната на солнце. Разрешения на потомство ей никто не давал, да оно и не было нужно. Впрочем, морфитка и не думала об успехе этого становления, все произошло слишком спонтанно. Теперь же она смотрела на свое творение и колебалась в том, как лучше поступить.
Оставить её в живых была идея мельтишащего на фоне Ривона, он якобы порывшись в голове девушки увидел там нечто полезное или интересное. В шепотах на ухо его слова не всягда получалось правильно понять. Даже сейчас этот кусок тьмы скоре придумал для себя новую игру, нежели действительно нашел причину происходящего… но действительно ли это только его идея?
“О тебе должен кто-то заботиться”
Бестолковая фраза прозвучала прямо над ухом Эфиль, и она была готова над ней посмеяться, но вместо этого прикусила себе язык. Может в чем-то этот проклятый был и прав, только морфитка в этом никогда не признается. А если так присмотреться… то они внешне чем-то даже похожи, обстоятельства тоже частично знакомы. Двух подобных сородичей она потеряла практически совсем недавно, можно ли “это” назвать заменой лично для себя? Подобие жалости в размышлениях всплыло ой как некстати и усевшись на пол она стала ждать пока теневая зверушка выпустит Колин из мира сновидений.
По пробуждению увидев кто сидит рядом девушка хотела продолжить начатое, её желание наброситься было отчетливо видно, но вместо этого она отодвигалась шаря руками по полу в надежде ухватить что нибудь для защиты, пока не вжалась в угол. Со стороны это выглядело до жути потешно, несчастная напоминала какого нибудь маленького зверька, пытающегося казаться страшным.
Морфитка наблюдает за этим с улыбкой и разочарованием во взгляде - она представляла начало этого разговора совсем иначе. Ещё больше удивила и взбесила дерзость птенца, на пару с глупостью: когда та, отвечая на вопросы только краткими ругательствами, с криком подскочила и попыталась повалить Эфиль на пол. Сделав это ровно в момент, когда та уже думала, что обезоружила её, отобрав ножку стула, кою Колин судорожно сжимала.
Пойманная за шкирку девушка незамедлительно была отброшена в стену, а потом ещё раз и ещё... Ушастая не скупилась на показ своей силы, продемонстрировав, что способна остановить неоната даже не прикасаясь к той. Без взаимного проклинания друг друга разговор продолжился только когда Колин не смогла подняться с пола. Готовая покорно слушать пропитанную издевками речь своего сира о дивном новом мире, частью которого ей возможно посчастливиться остаться.
Осознать плачевность своего положения было не так трудно, как смириться с ним. И именно на этом этапе начались настоящие мучения. В первые ночи девушка яростно сопротивлялась своей новой природе, отказываясь пить кровь до тех пор пока не доводила себя до истощения, но рано или поздно Зверь брал свое.
Она отрицала реальность происходящего, пытаясь убедить себя, что это всего лишь кошмар, от которого она вот-вот очнется. Каждую ночь проверяла: щипала кожу, молилась - но все это было бесполезно, как и повторные попытки убить Эфиль - нет, хотя бы просто нанести ей существенный вред. Бросалась на морфитку с голыми руками, с ножами, с обломками мебели и даже если ей удавалось впиться в неё ногтями, та лишь смеялась.
Самым унизительным было то, что из-за дарованной силы дисциплины обыденные вещи теперь стали ей неподвластны. То, что раньше делалось на автомате, теперь требовало невероятных усилий: тонкие иглы в её руках гнулись, ткань рвалась, она ломала перья, пытаясь писать, стирала в труху страницы книг едва прикоснувшись к ним. А Эфиль лишь наблюдала за этими жалкими попытками с равнодушным любопытством, словно следила за муравьём, тщетно пытающимся сдвинуть камень.
В догонку все усугублялось медленным продвижение парочки в сторону Хобсбурга.
“Если Флоренд допустил это - значит на то была нужда. Они есть высший замысел”
Ребячество птенца, хоть и забавляло поначалу, быстро наскучило. Морфитка устала наблюдать, как тот ломает все вокруг себя в приступах ярости и царапает стены, будто надеясь прорыть путь назад в человеческую жизнь. Решение пришло простое и изящное - узы крови.
Пара глотков и фанатичная натура девушки обрела новый фокус. Религиозное рвение никуда не исчезло а напротив, укоренилось глубже, обретя четкие границы. Теперь её вера нашла ложное успокоение в слепом подчинении. Она приняла окружающую действительность не потому, что смирилась, а потому, что переиначила её под свои нужды. В Эфиль она увидела не мучительницу, а проводника, избранного самим Богом для испытания её веры. “Раз Флоренд допустил, чтобы именно эта ушастая тварь стала моей госпожой - значит, в этом есть высший смысл”, убеждала себя новообращенная, сжимая в руках самодельное распятие из обломков мебели. Морфитка стала для неё крестом, который нужно нести.
В Хобсбурге было довольно сложно убедить “учителя” в лице Манфреда оставить Колин в живых. Старый вампир скрипел зубами, и его пальцы нервно постукивали по столу, но в итоге уступил. Как и в случае с Анникой, Эфиль удалось добиться своего - правда, ценой клятвы лично отвечать за каждую пролитую ученицей каплю крови.
Год обучения пролетел в изнурительных тренировках. Колин приходилось осваивать не столько свои дисциплины, сколько боевые навыки, ведь до этого размахивать оружием ей не приходилось. Каждое движение требовало концентрации - чтобы не сломать рукоять меча в пылу спарринга. Пришлось заново учиться писать, обматывая пальцы тканью, чтобы не сломать перо. Ввиду своего слабокровия большего все равно не ожидалось, и когда первые плоды обучения дали о себе знать морфитка стала всюду её таскать с собой в роли “девочки на побегушках”.
В этих поручениях по устранению неугодных ушастую заносило в разные концы страны, а иногда и за её пределы.
Ещё несколько лет рутинного существования закончились, когда во время пребывания в столице Флоревенделя, произошла случайная встреча морфитки с Акселем. Узнав о событиях в Хакмарри, а после и в Пределе, Эфиль сильно удивилась тому, что Анника мало того что жива, так ещё и занимает пост князя в тех землях.
Вернувшись в Хобсбург, Манфред направил Эфиль в Мэр-Васс, для дальнейшего следования в предел.
Колин же осталась выполнять мелкую работу, ещё не зная как ей дастся это расставание.
Ломка разрывала её изнутри. Каждую ночь девушка выворачивалась наизнанку, а голос Эфиль звучал в её ушах - то насмешливый, то холодно-приказной, то почти ласковый. "Ты же сильная, птенец. Разве Флоренд дал бы испытание, которое ты не сможешь вынести?" Но она не была сильной. С каждым днём пустота в груди росла, как червоточина, выедая остатки разума. Она пыталась заглушить её молитвами, но слова застревали в горле, превращаясь в хрип. Пыталась утолить жажду кровью животных и “грешных душ” но их слабый, тёплый ручеёк лишь обжигал, напоминая, что настоящее насыщение возможно только от одного источника. От неё.
В конце-концов она сбежала вслед за ушастой. Ведомая своей жаждой и желанием остановить это безумие.
Последнее редактирование:
