ТОМ I: SCRALDSON. ПЕСНЯ ЛЬДА И ВОЯ ЗВЕРЯ
Что есть Скральдсон для тех, кто не принадлежит его мерзлым пустошам? Это — хрустальный кошмар на краю мира, земля, где сама материя вопит от боли вечной зимы. Пространства, растерзанные ветрами, что несут пыль с раздробленных ледников и шепот забытых богов, уснувших под толщей мертвого камня. Здесь солнце — бледный, ненавидящий глаз, что скупым взглядом озирает тундру, где тени двигаются сами по себе, а из щелей в мире сочится древнее, нечеловеческое зло.
Именно в этой колыбели ужаса, среди фьордов, тонущих в тумане из праха и хвои, началась история того, что позже станет известно как Иде. Но тогда у неё не было имени. Была лишь кровавая сага её рода.
Она родилась не в соломенной хижине, а в крепости из черненого дерева и грубого камня, в семье ярла, чей род вел свою линию от варваров, пивших мед из черепов поверженных врагов. Её детство не знало мягкости. Оно было выковано в звоне клинков и заученных молитвах к свирепым, требующим жертв богам. В её народе не было места для слабости, даже в дочерях. Слабые не переживали зиму. Слабые были грузом. Её отец, человек с глазами, как обсидиановые щепки, видел в ней не будущую жену и мать, а строптивого волчонка, чью дикую природу можно обратить в ярость боя. Он сам вложил в её руку первый топор, сам учил её читать следы на снегу и чуять приближение бури по вкусу воздуха. Он лепил из неё воина, ибо его сыновья пали в стычках с троллями с севера, и лишь она, с её неестественно острым взглядом и тихой, хищной грацией, оставалась наследницей его кровавой славы.
Она не стала «женщиной-воином» по прихоти. Она стала им, потому что иного пути в её реальности не существовало. Это был акт выживания, единственный способ заслужить право на жизнь в мире, где сама жизнь была постоянной войной с холодом, голодом и не-человеческими сущностями, ползающими по склонам гор. Её боевой дух был не выбором, а наследием, вбитым в плоть и кости поколениями предков, сражавшихся с тьмой, что надвигалась с моря.
Её личный конфликт с соплеменниками зрел годами. Они видели в ней — отклонение от естественного порядка, существо, нарушившее священный закон патриархата. Её мастерство на поле боя было им колючим упреком. Они шептались, что её сила — не от богов, а от чего-то древнего и неправильного, что бродит в лесах. Конфликт достиг апогея, когда старый ярл пал, пронзенный копьем рейдеров из Бугтава. Совет старейшин, видя в ней угрозу своему авторитету, отказался признать её право наследовать власть. Они назвали её осквернительницей традиций, существом, «не знающим своего места». Её хотели выдать замуж за старого, жестокого ярла с юга, чтобы обуздать её дух, обратить в собственность.
Но она была дикаркой, воспитанной отцом-варваром. В ночь, когда старейшины собрались вынести приговор, она не стала ждать вердикта. Однако не стала и врываться в зал с топором. Вместо этого она совершила нечто, что для её народа было страшнее простой резни.
Она проникла в святилище предков — пещеру за крепостью, где в каменных нишах покоились черепа и личные вещи всех прежних ярлов, включая её отца. Она не стала крушить святыню. Это был бы акт безумия, который обратил бы против неё даже богов. Вместо этого, выбрав череп самого почитаемого, первого основателя рода, она совершила над ним тихое, невыразимое кощунство. Она перевернула его ликом вниз и положила перед ним сломанную пряжку от своего отцовского ремня — знак того, что его линия прервана, его воля отвергнута, а наследие попрано.
Утром старейшины нашли это. Не было крови, не было боя. Был лишь немой укор, обращенный к ним из самого сердца их традиции. Они онемели от ужаса. Их закон, их сила, их авторитет — всё было основано на воле предков. А теперь самый главный из них лежал в самом унизительном и позорном положении, на которое только способно человеческое воображение. Это был акт не силы, но глумливого, абсолютного презрения. Это была не война — это был плевок в душу всего их мира.
Она не стала дожидаться последствий. Плевок был брошен, традиция осквернена в самом её корне. Пока старейшины метались в попытках совершить очистительные обряды и найти виноватого, Иде покинула крепость, уходя в ночь, как уходит призрак — бесшумно, оставив за собой лишь ледяной ужас и неразрешимый вопрос.
За ней была объявлена охота. Её объявили бесчестной осквернительницей рода. Но теперь её боялись и ненавидели иначе. Не как воина, а как носителя невыразимого поругания, способного испоганить саму суть вещей. Её преследовали и бывшие сородичи, и наемники, подкупленные старейшинами. Именно в эти годы скитаний по глухим чащам, в постоянной борьбе, оттачивалась её дикая, звериная сущность. Она научилась доверять только инстинктам, спать с открытыми глазами, чувствовать опасность кожей. Она стала хищником-осквернителем в мире, который хотел её смерти.
И именно тогда, загнанная, израненная, доведенная до предела голодом и отчаянием, она встретила Его...
Лес в тот вечер был не просто скоплением деревьев; он был единым, дышащим организмом, пропитанным древним злом. Воздух, холодный и острый, как лезвие обсидиана, нёс в себе запах хвои, гниющего под снегом валежника и чего-то ещё — медного, животного, страшного. Запах крови, которая скоро прольётся. Она не играла. Она выживала. Её ловушки — грубые, выверенные петли из жил, замаскированные ямы с заострёнными кольями, тяжёлые брёвна на волосяных триггерах — были не забавой, а продолжением её воли, смертоносной паутиной, сплетённой в чащобе. Это был не спорт, а ритуал. Очищение. Каждая смерть врага была жертвоприношением богам этой мерзлой земли, платой за ещё один день жизни.
Она наблюдала из своей засады, слившись с тенями вековой ели. Её дыхание не оставляло пара на воздухе; казалось, сама холодность смерти уже начала проникать в её естество ещё до её физической кончины. Отряд преследователей — десять человек, подкупленных старейшинами, — грубо вломились в её пристанище. Они шумели, как стадо обезумевших быков, их тяжёлое дыхание и громкие ругательства оскверняли торжественную тишину леса. Для неё они уже не были людьми. Они были шумом, угрозой, мясом.
Первый щелчок раздался сухо, словно ломалась кость самого леса. Крик одного из наёмников был коротким и влажным, оборвавшимся глухим ударом о дно ямы. Хаос, вспыхнувший среди людей, был сладостной симфонией для её ушей. Они метались, словно слепые котята, попадая в петли, которые с хрустом выворачивали суставы, и под расставленные колья, пробивавшие кожаные доспехи. Она наблюдала без радости и без жалости. С холодным, клиническим интересом хирурга, проводящего вскрытие. Это была необходимость. Экзистенциальная гигиена.
Когда последние предсмертные хрипы затихли, поглощённые ненасытной глоткой леса, она вышла из укрытия. Её движения были беззвучны, плавны, по-кошачьи грациозны. Она подняла свой родовой топор, почувствовав привычную, утешительную тяжесть деревянной рукояти в ладони. Она была победителем. Хозяином этой ночи.
И в этот миг её мир перевернулся.
Он не напал. Он материализовался. Из самой тени, из клубящегося между деревьями морозного тумана возникла фигура. Высокая, худая, закутанная в тёмные ткани, пахнущие пылью веков и сухими травами. Он двинулся к ней, и это не было движением человека. Это было скольжение, бесшумное и неумолимое, как движение ледника. Его лицо скрывал капюшон, но она почувствовала на себе тяжесть его взгляда — древнего, лишённого всякой теплоты, взгляда существа, которое смотрит на букашку, демонстрирующую свою ничтожную ярость.
Инстинкт, выточенный годами выживания, кричал ей об одной вещи: беги. Но её гордость, её ярость, вся её скральдсонская сущность восстала против этого. С низким рыком, больше звериным, чем человеческим, она занесла топор.
Их «битва» длилась меньше мгновения. Лезвие её топора, способное рубить сталь, с мокрым чавкающим звуком впилось в его подставленную руку, рассекая плоть и задевая кость. Но не было ни крика, ни крови — лишь тихое шипение, и плоть сомкнулась, затягивая рану за считанные секунды, будто её и не было. Холодный ужас, первобытный и всепоглощающий, сковал её внутренности. Она отпрянула, перерубила верёвку одной из своих же ловушек. Массивное бревно, с треском сорвавшись, обрушилось вниз. Но Он уже не был там — двинулся с непостижимой скоростью, и бревно лишь взрыхлило снег на месте, где Он только что стоял.
И она побежала. Бежала, и даже не думала оглядываться, чувствуя, как последние силы покидают её вместе с кровью, сочащейся из ран, полученных в предыдущих стычках. Её сердце колотилось, как птица в клетке, предчувствуя конец. А Он шёл за ней. Не спеша. Его шаги не издавали ни звука на хрустящем снегу. Он был Предопределением, от которого не убежать.
Его рука схватила её за плащ, а затем за горло. Хватка была не железной — железо можно разорвать. Она была абсолютной, как закон всемирного тяготения. Он притянул её к себе, и она увидела Его лицо в просвете капюшона. Ни морщин, ни эмоций. Лишь бесконечно старые глаза, в которых плескалась вся тьма этого мира.
— Сильная, — Его голос был похож на скрип вековых льдов, — Но смертная. В этом твой изъян.
Он тут же вцепился в её шею, не давая и шанса на то, чтобы выбраться. Её тело сопротивлялось, билось в истерике. Но Его воля подавила её. Процесс обращения не был милосердным даром. Это была агония, сравнимая с перерождением вселенной. Её человеческая сущность была разорвана на атомы, а затем собрана заново из тьмы, голода и вечного холода. Он не просто дал ей свою кровь; он выжег из неё всё человеческое, оставив лишь первобытный, незамутненный страх и инстинкт выживания. Он был садовником, выводившим новый, ужасный сорт розы из дикого колючего шиповника.
Это было уничтожение. Смерть варвара Скральдсона, и рождение чего-то иного. Иде. Его величайшего творения и вечной пленницы.
Он провёл острым, невероятно длинным ногтем по своему запястью, и оттуда не хлынула, а просочилась густая, чёрная, как нефть, субстанция. Он поднёс запястье к её рту, насыщая своей кровью.
Очнулась она одна. Лес молчал. Тела убитых ею людей исчезли. Снег был девственно чист. Но мир вокруг изменился. Он был невероятно ярок, невыносимо громок. Шёпот ветра в ветвях резал слух, как рёв толпы. Она чувствовала биение сердца спящей мыши под полуметровой толщей снега. И её терзал Голод. Не тот, что она знала при жизни. Это была вселенская, испепеляющая пустота, требующая заполнения. Требующая крови.
Он стоял поодаль, Сир, её создатель. Его глаза, старые как скалы её родины, наблюдали с холодным любопытством. Увидев, что творение "дышит", он развернулся и растворился в тенях, оставив её наедине с новым, бесконечно ужасным миром и вечным холодом, что отныне пылал в её груди вместо сердца.
ТОМ II: ПЕРВОЗДАННЫЙ ГОЛОД
В зените ночного безмолвия, под хрустальным светом луны, что висела в небесах, словно застывшая слеза божества, на снегу лежала фигура. Это была не смерть, но и не жизнь — нечто застывшее в промежутке, в кровавом союзе с вечностью. Доспехи, покрытые инеем, напоминали чешую какого-то доисторического зверя, а не творение человеческих рук. Светлые пряди волос, выбившиеся из-под шлема, пронзительно белыми нитями выделялись на фоне угольной тьмы и белизны снега. Рядом, словно забытая часть её же плоти, лежал топор — грубый, тяжелый, испещренный зазубринами. Он хранил память о бесчисленных битвах, о которых его хозяйка больше не помнила.
Пробуждение было не воскрешением. Это было падением в новое, бесконечно глубокое чрево ада. Сознание, отринутое смертью, вернулось, но не принесло с собой ни памяти, ни утешения — лишь всепоглощающий, испепеляющий Голод. Он пылал в ней вместо сердца, сушил горло, сводил разум в точку животного инстинкта.
Солнечный свет, едва пробивавшийся сквозь чащу, причинял физическую боль, жёг кожу как раскалённое железо. Инстинкт, более древний, чем разум, загнал её в глубь леса, под сень вековых елей, где царила вечная, спасительная тьма. Её миром стал узкий периметр, ограниченный слухом, обонянием и смертоносным светом дня.
Охотилась она как раненая гиена — отчаянно, грязно, неэффективно. Кровь лесных тварей — зайцев, белок, лисиц — была тёплой, жидкой похлёбкой, которая лишь разжигала аппетит, но не утоляла его. Её тело, всё ещё помнившее мышечную память варвара, двигалось с неловкой резкостью, рвало плоть когтями и зубами. Она падала в грязь, в снег, в хвою, жадно лакая тёплую жизнь из горла пойманного зверя, и рычала на собственные дрожащие руки, которые не могли насытиться.
Именно в таком унизительном положении — с окровавленным подбородком, прильнув к ещё тёплому телу оленя, — она и услышала его. Тихий, насмешливый голос, знакомый до боли в несуществующей памяти.
— Звериная кровь — вода для такого огня. Ты пытаешься затушить пожар в груди плевком.
Из тени, бесшумно, словно возникнув из самого мрака, вышел Он. Создатель. Проклявший. Его глаза, старые как скалы Скральдсона, с холодным любопытством взирали на своё творение, покрытое грязью и кровью.
— Человеческая плоть... вот единственное топливо для нашей породы. Но не показывай им, что ты ешь. И главное — как.
Он не стал ничего объяснять. Не стал учить. Он бросил ей эти обрывки истины, как кость собаке, и растворился в чаще, оставив её наедине с чудовищным откровением. Голод обрёл имя. И цель.
Первая охота на человека была не охотой. Это была бойня. Путник — торговец, заблудившийся в метели, — увидел в ней испуганную, замёрзшую девушку. Он протянул к ней руку с краюхой хлеба. Его последним ощущением в жизни был не укус, а объятие. Она вцепилась в него с силой медведицы, ломая рёбра, погружая клыки в шею и жадно глотая тёплую, густую, настоящую кровь. Восторг был настолько всепоглощающим, что она потеряла над собой контроль, рванула, разорвала…
Очнулась она сидящей в луже крови, среди клочьев одежды и плоти. Рядом валялась брошенная ею краюха хлеба. Ужас и экстаз боролись в ней. Она рыдала, но слёз не было. Её тело тряслось от оргазмической судороги насыщения и леденящего душу осознания содеянного. Она была монстром. И это было прекрасно. И это было невыносимо.
Так началась её новая жизнь — жизнь ворующего хищника. Она выслеживала одиноких путников, охотников, отставших от своих. Убивала быстро и тихо, стараясь не устраивать кровавых оргий, закапывая тела в глухих местах. Но Зверь не всегда слушался. Времена ярости, когда Голод затмевал разум, сменялись периодами леденящего, безэмоционального спокойствия. Она училась. Методом кровавых проб и ошибок.
Сколько времени она провела в этом лесу? Очень много. Она изучила каждый его угол, за которым скрывалась неизведанная тьма. Дни тянулись мучительно медленно, превращаясь для неё в бесконечный кошмар, из которого не было выхода. Её разум разрывался между зверем и человеком. Жизнь становилась невыносимой. Но можно ли было назвать это жизнью?
Однажды в её лесу снова появился человек. Странник. И голод вновь напомнил о себе. Но когда она попыталась напасть, встретила неожиданно сильное сопротивление. Это был не простой путник, а… тот самый мужчина, с которым она столкнулась после пробуждения. Она отступила, внимательно разглядывая его. Особенно её поразили его глаза. Те самые, что она видела в своих мелькающих ведениях. Отряхнувшись, он приблизился. И только тогда безымянная заметила волков, сопровождавших его. Как и прежде, он не стал медлить и заговорил.
— Не удалось, да? Ничего, с людьми так часто случается, — с легким смехом заметил он, глядя на своего птенца.
— Вижу, что в лесу тебе неплохо поживается. Пришло время сменить обстановку. Долго ты здесь не продержишься, сложно искать людей. На севере от тебя есть деревня. Рекомендую направиться туда. Но сначала вот два совета: не ешь слишком много людей, не показывай им свое истинное я, старайся вести себя так, будто ты не отличаешься от них. А, и ещё, войди им в доверие, — У него были проблемы со счетом, но это сейчас не имело значения.
— Поняла? И продумывай лучше свои атаки… Иде. Почему Иде? Узнай сама.
После продолжительной, однообразной речи безымянная… Как ни странно, обрела имя. “Иде”. Оно прозвучало, словно звон колокола в лесной тиши, и вместе с ним пришло новое, незнакомое чувство. Она сама не осознавала, что в этом простом слове скрывалось ощущение принадлежности и смысла. Будто кто-то провёл её через незримый обряд посвящения. Но в её сознании всё ещё эхом отзывались его слова: «Не раскрывай им своё истинное я».
Она взглянула на мужчину, который, казалось, понимал её лучше, чем кто-либо другой. Казалось, он знал о ней всё. «Что он знает о моём “я”?» — подумала Иде, ощущая смутное недоверие. Её воспоминания о пробуждении в этом лесу были смутными, но она точно помнила, что каждое её движение, каждый шаг говорил о её отличии от остальных. Она собиралась отказаться от его предложения, но, едва подумав об этом, почувствовала тревогу. Будто всё её тело сопротивлялось этому решению. Не страх, но что-то другое… Она не могла понять, что именно.
— П-почему в.. Вы… Вернулись? — её речь звучала немного неестественно, так как она давно не общалась с людьми, да и сам процесс обучения говорению — задача не из лёгких.
— В тебе есть что-то.. Любопытное. Не задавайся этим вопросом, — ответил он, и его глаза заискрились в свете, пробивающимся сквозь листву.
— И не думай, что я за тобой не слежу. Так что не натвори глупостей, пока учишься быть той, какой должна быть. Если понадобиться.. Я помогу. Но лишь в крайнем случае. И я этого не хочу. Так что не расслабляйся.
Он резко дернул рукой в сторону. Иде, застигнутая врасплох, отпрянула и несколько секунд смотрела на него в растерянности. Постепенно понимая его намерения, она встала и двинулась в указанном направлении, но вскоре остановилась и оглянулась — мужчина уже исчез. Иде покачала головой и продолжила идти, приближаясь к опушке леса. Её мысли были переполнены догадками о том, что может скрываться за его пределами. За последние несколько зим она ни разу не выходила за границы леса, и всё, что лежало за ним, оставалось для неё загадкой.
ТОМ III: ТИХАЯ КРОВЬ В ДЕРЕВНЕ У ГОРЫ
Пересекая границу леса, она увидела реальный мир, за пределами её понимания. Вокруг простирались бескрайние просторы, покрытые белоснежным покровом. Некоторое время она с любопытством, который смешивался с страхом того, что её ожидает тут, рассматривала открывшийся пейзаж. Но после некоторое времени продолжила путь в заданном направлении. На своём пути она увидела замерзший источник воды. Это не вызвало у неё затруднений. Нанесённый удар по тонкому льду привёл к его разрушению, словно хрупкое стекло, открыв доступ к воде. Иде погрузила руки в воду, начиная смывать кровь с тела. Закончив эту процедуру, она встала и отправилась дальше по своему длительному маршруту. Днём она скрывалась в лесах или заброшенных местах, где не было ни души, а ночью двигалась вперёд.
Скитания привели её к подножью гор, на границе с Флодмундом, в деревушку, чьё название стёрлось из её памяти сразу же, как она его услышала. Место было бедным, замкнутым, привыкшим к своему уединению. У ворот деревни её остановила стража. Расспросив её под лунным светом, они узнали, что она ничего не помнит о своей жизни, да и выглядит достаточно потрепанной, с трудом связывая слова между собой. Стражи переглянулись, явно сомневаясь в её словах, и решили обыскать окрестности на наличие разбойников, подозревая в ней ловушку. Не найдя ничего подозрительного, они немного поговорили с ней и, не получив внятных ответов, всё же впустили в деревню. Приём был холодным: кормить и обогревать лишнего рта никто не хотел. Ночь ей пришлось провести под открытым небом… Ну, кто сказал, что будет легко?
В последующие дни она старалась адаптироваться к жизни среди людей, впервые за много лет покинув лес. Её природная дикость резко контрастировала с окружающими, и потому она долго наблюдала за живыми, дышущими объектами, стремясь постичь их сущность. Она не говорила. Вернее, её горло издавало лишь хрипы и гортанные звуки. Местные решили, что она немая — божья юродивая или брошенка. Её взяла к себе вдова-кожевенница, нуждавшаяся в сильных руках для тяжёлой работы. Иде стала ночным работником. Днём она запиралась в сарае, сжавшись от ужаса перед солнечным светом, пробивавшимся сквозь щели, а ночью выделывала шкуры с нечеловеческой выносливостью и силой.
Именно здесь начался её долгий, мучительный путь к речи. Её учителем стал старый воин, отставной стражник по имени Хаггар, потерявший ногу на службе и приютившийся на окраине деревни. Он был болтлив и одинок. Он садился рядом с ней у костра, курил трубку и говорил. Говорил бесконечно: о войнах, о королях, о землях Трелива, о том, как устроен мир.
Иде сначала просто слушала. Звуки сливались в непонятный поток. Она указывала пальцем на предмет, и Хаггар называл его. «Нож». «Вода». «Огонь». Она повторяла звуки, коверкая их, её язык отказывался повиноваться, выдавая вместо слов звериное рычание. Хаггар смеялся, но не со злым умыслом, а с удивлением и жалостью. Он видел в ней дикарку, ребёнка природы, и его учительский инстинкт проснулся.
Месяцы превратились в годы. Она начала складывать слова в простые фразы. «Иде принести вода». «Хаггар, говорить ещё». Её прогресс был медленным, но осязаемым. Она узнала названия окружающих земель: Флодмунд с его дремучими лесами и суеверными жителями, Бугтава — холодная и воинственная, куда выходцу из Скральдсона дорога была заказана.
А потом наступила Зима. Долгая, лютая. Охота стала невозможной, деревня замкнулась в себе. И в один вечер голод, долго дремавший, проснулся. Проснулся яростным, неконтролируемым пламенем. Она пыталась бороться, пила кровь скота, тайком вырезая овец из загона. Но это не помогало. Зверь требовал своего.
Она зашла в хижину к Хаггару. Он сидел у камина, чинил сеть. Увидев её, улыбнулся, — Иде? Что стряслось, дитя? Выглядишь бледной.
Он протянул к ней руку. И в его глазах она увидела не страх, а заботу. Это стало последней каплей. Что-то в ней щёлкнуло. Разум погас.
Очнулась она на пороге своей конуры. Во рту был знакомый медный привкус. Память подсказывала обрывки ужаса: его сильная, но беспомощная попытка оттолкнуть её, хрип, тишина. Она вломилась внутрь. Тело старика лежало у очага. Она не просто убила его. Она... пировала.
Ужас был таким всепоглощающим, что не осталось места даже для слёз. Она сожгла хижину. Ночью, под завывание вьюги, она бежала из деревни, оставив за собой столб чёрного дыма и ещё одну незаживающую рану на душе. Урок был выучен снова, и снова ценой невинной жизни. Знание языка было оплачено кровью учителя.
ТОМ IV: ВЕЧНАЯ ЗАТВОРНИЦА ФРЕЙХЕТЛАНДА
Её бегство привело её в Фрейхетланд. Её привлекла его репутация земли вольных людей и непроходимых лесов. Здесь она нашла заброшенную ферму на отшибе, далеко от больших дорог. Место стало её новым убежищем, её клеткой и её крепостью.
Она стала «ночной затворницей». Местные знали, что на старой ферме у ручья живёт странная северянка, которая не выходит при свете дня и выдаёт невиданные урожаи. Её боялись и уважали, приписывая ей связи с древними духами леса. Иде культивировал этот образ, надевая одежды из звериных шкур и появляясь только в сумерках или в ночи.
Здесь её образование продолжилось. Она поняла, что незнание — её главный враг. Ей нужны были не просто слова, ей нужны были знания. О мире. О деньгах. О том, как люди думают.
Её новым учителем стал молодой священник, отец Элиас, пытавшийся нести «слово божье» в глухие уголки Фрейхетланда. Он был наивен и видел в ней заблудшую душу, нуждающуюся в спасении. Он научил её читать по псалтырю. Буквы давались ей не легче, чем речь. Она путала их, её пальцы, привыкшие сжимать топорище, с трудом выводили каракули на восковой табличке. Но она была упорна. Она вгрызалась в гранит знания с яростью голодного волка.
Отец Элиас был очарован своей ученицей. Он видел её странную бледность, её избегание солнца, и списывал это на болезнь. Он приносил ей книги, рассказывал истории, учил её не только грамоте, но и основам истории Трелива, географии, общественного устройства. Она впитывала всё как губка. Впервые с момента обращения её разум был занят не только выживанием и Голодом.
И снова роковая закономерность дала о себе знать. Однажды ночью Элиас задержался у неё допоздна, споря о толковании того или иного стиха. Он был полон жара, его щёки горели румянцем. Иде смотрела на пульсирующую вену на его шее. Запах его крови, молодой, горячей, смешанный с запахом пота и воска от свечи, ударил ей в нос. Она попыталась отстраниться, зажать нос, уйти. Но было поздно. Зверь уже проснулся.
— Иде? Ты в порядке? Ты вся дрожишь...
Его рука коснулась её плеча. Это было прикосновение заботы. И смерти.
На этот раз она не потеряла сознание. Она всё видела. Всё помнила. Как её тело двинулось само по себе. Как его глаза наполнились не пониманием, а тем самым ужасом, который она видела в глазах Хаггара. Тихий, подавленный хрип. Тёплая струя, заливающая горло. И тишина.
Она сидела на полу своей хижины, обняв его бездыханное тело, и качалась из стороны в сторону. Слёз не было. Была лишь ледяная, абсолютная пустота и понимание. Она была проклята. Любая попытка сближения, любой акт обучения, любая искра человечности в её существовании заканчивалась одним и тем же. Кровью.
Она похоронила его под порогом своего дома. Каждую ночь, выходя на работу в поле, она переступала через могилу своего учителя. Это было её напоминание. Её расплата.
После этого она замкнулась окончательно. Любое общение с людьми свела к минимуму — односложные ответы, торг на рынке, кивки. Её ферма процветала, становясь местной сагой. А по обочинам дорог всё так же иногда находили обглоданные кости. Путники исчезали. Иде платила ужасную цену за своё бессмертие, и эта цена росла с каждым десятилетием.
ТОМ V: ПОСЛЕДНЕЕ УБЕЖИЩЕ И КОНЕЦ ОДИНОЧЕСТВА
Остфар стал её последней надеждой. Местом, где можно окончательно слиться с дикостью, отказаться от людского общества, которое она так и не смогла принять, не уничтожив. Она стала хранителем леса, призраком, который наказывает тех, кто нарушает его покой. Её логово в пещере было храмом её одиночества, уставленным костями жертв и тотемами из когтей и веток.
Именно это варварское пренебрежение к Маскараду и привлекло внимание камарильянской шайки из Вантила. Для них, этих утончённых паразитов, живущих в паутине правил и условностей, она была дикаркой, позорящей их вид. Молодой Вентру и его прихвостни — Тореадор и Носферату — нашли её не для того, чтобы помочь сородичу. Они пришли, чтобы поставить на место, надеть узду.
Их встреча была столкновением двух чуждых друг другу вселенных. Вентру, с его напыщенной речью о долге, традициях и Князе, был для Иде не сородичем. Он был новым воплощением совета Старейшин Скральдсона, ещё одним голосом, требующим подчинения.
Её отказ был немым. Он прозвучал в оскале, в позе готовности к прыжку, в низком, предупредительном рыке, что вырвался из её глотки.
Они попытались применить силу. Это была их роковая ошибка. Они привыкли душить интригами в корчмах, а не драться в грязи. Лес стал её союзником. Ветви хлестали их по лицам по её мысленной команде, под ногами у них ломались ветки, а из чащи с рыком выскакивали вепри и волки, подчинённые её Дикости. Она не сражалась с ними — она травила их, как диких зверей. Это было не по правилам. Это было по-варварски.
Они отступили, зализывая свои раны и сыпля угрозами о Кровавой Охоте. Она стояла, слушая, как затихают их шаги. Победа была пировой. Её уединению пришёл конец. Цивилизация, в лице её же проклятых сородичах, выследила её и теперь не оставит в покое.
В ту же ночь, не взяв ничего, кроме своего старого топора, Иде бежала. Она шла на север, к холодному морю, оставляя позади ещё одно пристанище. Она не знала, куда идти. Её путь снова вёл в никуда. Но теперь она понимала, что одиночество — не свобода. Это такая же клетка. И её дверца только что захлопнулась навсегда.
Её история не заканчивалась. Она просто переходила в новую главу — главу бегства. Вечного, как сама ночь.
