БИОГРАФИЯ
Ричард явился в этот мир не под звон колоколов и не под благословение священника, а в смраде гнилого сена и навоза. Его мать, измождённая бесконечной работой на чужих полях, рожала прямо в скотском сарае — не из-за прихоти, а потому что в их доме не нашлось ни места, ни сил для такой муки. Схватки терзали её нутро, крики разрывали ночь, и соседи, сбежавшиеся к хлипким стенам, решили сперва, что кого-то режут ножом или душат зверем. Помочь пришла старая баба из соседнего двора — полуслепая, с кривыми пальцами, пропахшая дымом и сырой землёй. Она повивала многих, но редко кто из младенцев доживал до первого снега. В руках её дрожала железная миска с водой, в кармане — ржавая игла для разрыва пуповины. Отец Ричарда не был рядом. Он лежал в доме, кашляя кровью и мокротой, гниющий изнутри, как старый бык, которого ещё не успели зарезать. Вся его жизнь прошла среди скота: сперва телятником у собственного отца, потом пастухом. Теперь же он сам напоминал животное, готовое сдохнуть в стойле. Когда Ричард появился на свет, в сарае запахло железом и потом. Но то, что увидели глаза повитухи, заставило её перекреститься: ребёнок родился странным, словно не от людей. Правая рука и нога были укорочены, позвоночник выгнут, тело перекошено. Голова казалась слишком тяжёлой для маленькой шеи, и младенец дышал, словно рваным мехом, сипло, будто сквозь воду. Мать закричала снова — не от боли, а от ужаса. Но слёзы сменили её крик, и, прижав уродливое дитя к груди, она шептала молитвы вперемешку с проклятиями, которые никто не решился разобрать. Так родился Ричард — вонь скотины стала его первой колыбелью, солома — первым покрывалом, чужая брезгливость — первым взглядом. Соседи, разглядывавшие его потом, говорили:
— Это метка! Такой не живёт долго!
Но Ричард жил. И с первых своих дней он лежал на единственной семейной кровати, как будто сам дом стал его клеткой. Он не мог бегать за другими детьми, не мог стоять долго на ногах, а когда пытался — падал, скрючившись, словно кукла с переломанными нитями. Уродство делало его чужим среди своих. В каждом взгляде соседей — страх и брезгливость, в каждом шёпоте за спиной — слово «чудовище». Ричард рос — если то жалкое существование можно было назвать ростом. Его тело оставалось уродливо искривлённым, но не прикованным к кровати. Он мог вставать, осторожно, опираясь на короткую руку, хромая на укороченную ногу. Каждое движение давалось ему с болью, каждое усилие заканчивалось дрожью и потным лбом. Но он всё же ходил — медленно, неуверенно, будто тень, которая тащила за собой своё кривое тело. Отец умер, когда Ричарду было семь. Сначала он просто кашлял и худел, потом превратился в жалкую оболочку, что лежала на гнилой соломе и захлёбывалась собственной мокротой. Скончался он ночью, тихо, почти незаметно, и даже смерть не сочла нужным потревожить его последний сон. Мать не имела ни гроша, чтобы заплатить священнику за службу. Тело вынесли деревенские мужики и унесли прочь. Куда? Никто толком не сказал. Одни говорили — кинули в овраг за лесом, где кости глодали вороны. Другие — что бросили в яму старого скотобойного двора. Так или иначе, земля не приняла его, церковь отвернулась, и память о нём угасла быстрее, чем запах смерти. После этого мать осталась одна. Она надрывалась на полях и чужих хозяйствах, возвращалась поздно, уставшая, с руками, изодранными до крови. В доме всегда пахло голодом: в лучшем случае их стол украшала похлёбка из корней или крыс, пойманных в сарае. Иногда — лишь вода с крошкой хлеба. Ричард не мог помочь. Его тело было слишком слабым для труда, руки — слишком короткими, дыхание — слишком тяжёлым. Но он пытался. Выходил на улицу, пробовал таскать дрова или воду, но спина быстро ломалась от тяжести, и он падал в грязь. Соседи смотрели и плевали в его сторону:
— Что за карлик! Что за урод! — шипели они, подталкивая друг друга локтями.
Дети издевались над ним чаще всего. Когда мать уводила его к колодцу, они собирались вокруг и показывали пальцами:
— Смотри, монстр! Хромой бес!
Камни летели в его сторону, и грязь липла к его лицу. Ричард не плакал. Глаза его были сухи, словно слёзы иссякли ещё в колыбели. Мать пыталась защищать его, но сама дрожала под взглядами соседей. Для всех он был не просто больным мальчиком — он был знаком проклятия. Люди шептались: такое рождается только тогда, когда дьявол касается чрева женщины. Ночами Ричард слышал, как мать молится. Иногда — о спасении, иногда — о смерти. Иногда он думал, что молится она вовсе не за него, а против него. Деревня жила своей жизнью: мужики пили эль в корчме, дети бегали по полям, женщины рожали здоровых младенцев. Только в их доме время застыло. Мать гасла, отец гнил где-то в безымянной яме, а Ричард, изогнутый, хромой, с лицом, напоминающим карикатуру на человеческое, всё чаще ощущал: он не сын, не человек, не часть мира. Он был чужим. И чем старше он становился, тем сильнее это чувство распухало в его груди, как гнойник. Иногда ему казалось, что именно эта боль и есть сама жизнь, что без неё он вовсе исчезнет. Отец умер, когда Ричарду исполнилось семь. Его кончина никого не удивила: он давно сгнил изнутри. Умирал он тихо, ночью, захлёбываясь хрипом, и лишь к утру мать поняла, что в доме стало тише. Тело отца деревенские мужики вынесли в молчании, куда — никто не сказал. Одни шептали про овраг за лесом, другие — про яму на бойне, где сгнивали туши скота. В любом случае, он не получил могилы, не услышал молитвы. Земля не приняла его, и память о нём растворилась в сыром воздухе. Мать осталась одна. Её руки кровоточили от работы на полях, одежда вечно пахла плесенью и потом, а глаза — слезами, которые она прятала. Она кормила сына чем могла: горькими корнями, чёрствым хлебом, крысами из сарая. Иногда еды не было вовсе, и тогда они делили пустую воду, словно это было вино. Ричард не мог быть опорой. Он пытался помогать — носить дрова, воду, но каждый раз падал, а тяжесть мира вжимала его в землю. И чем больше он старался, тем яснее понимал: он бесполезен. Никому не нужен. Даже для собственной матери он был лишь грузом. Он видел это ночами. Притворялся спящим, но в полутьме различал её силуэт у окна. Она сидела, обхватив голову руками, и плакала. Иногда молилась, иногда ругала жизнь, иногда шептала что-то тихое, едва слышное. Слов он не всегда разбирал, но смысл был ясен. Она не знала, что делать. Она не знала, как жить дальше. В такие ночи Ричард смотрел на её согбенную фигуру и думал: Я виноват. Это я сожрал её силы, её надежду, её жизнь. Если бы не я — отец бы жил, она была бы свободна. Если бы не я — ей не пришлось бы гнуться в грязи. И чем чаще он думал об этом, тем сильнее верил: он — ошибка. Не дитя, а уродливая насмешка над самой идеей жизни. Соседи видели его днём и кидали камни. Дети плевались в него и называли монстром. Но это не мучило так сильно, как ночи. Ночи, когда он видел, как мать ломается, как её душа тухнет рядом с ним, и понимал: всё это — из-за меня. Мир деревни жил обычной жизнью — пахал, сеял, собирал урожай. Только их дом был домом без будущего, домом, где каждый день гниль становилась всё тяжелее. И с каждым годом Ричард всё яснее ощущал: он не человек. Он — бремя. Годы складывались в одну серую петлю: голод, холод, слёзы матери и вечная тень уродства, что лежала на Ричарде. Он привык к ненависти соседей, к насмешкам детей, к их камням, что били по телу и душе. Но к матери он привыкнуть не мог. Она была единственной, что держала его на этом свете. Её руки, хоть и израненные тяжёлой работой, были его укрытием, её голос — его единственной музыкой. Но с каждым годом её любовь таяла, гасла, как свеча на ветру. Ночами он видел, как она сидела у окна, тихо плача, когда думала, что он спит. Сначала она молилась, шептала имена святых, просила милости, спасения, хоть какой-то надежды. Но со временем молитвы сменились горьким шёпотом: «За что, Господи? За какие грехи ты дал мне его? За какие муки я должна расплачиваться им?» Эти слова, будто иглы, оставались в сердце Ричарда навсегда. И вот однажды в деревню пришёл чужой шум. Сначала — звон медных колокольчиков, грохот барабанов, свист флейт. Потом — разноцветные повозки, разукрашенные огнями и грубыми рисунками. Люди сбежались посмотреть: цирк уродцев шёл из Брегдефа по деревушкам. Для бедных деревенских это было чудо: вместо грязи и серых будней — ярмарка, музыка, крики зазывал. Но цирк этот был особенным. В нём не показывали акробатов или дрессированных зверей. Здесь демонстрировали самих людей — изломанных, обезображенных, уродливых. Их выставляли на потеху публике, как животных. На помосте стояли карлики с огромными головами, женщины с бородой, люди с лишними конечностями, и каждый кланялся толпе, каждый терпел насмешки и монеты. Слух о цирке разнёсся быстро, и вскоре в их дом постучали. Двое мужчин — бродяги в ярких плащах, пахнущие вином и конским потом. Они говорили громко, улыбались широкой, фальшивой улыбкой, но глаза у них были холодные, будто у мясников, выбирающих тушу.
— Мы слышали, у тебя есть сын, — сказал один. — Особенный. Люди платят, чтобы взглянуть на таких. Он принесёт пользу.
Мать сперва закрыла дверь. Она кричала, что они бесы, что сын её — просто больной ребёнок, что Господь защитит его. Но ночью Ричард видел, как она снова сидела у окна и плакала. Видел, как в руках у неё блестят несколько медных монет — те самые, что мужчины бросили ей «на подумать». Она понимала: работы мало, еда кончается, соседи отворачиваются. Ричард не мог помочь, а только тянул её вниз. Каждый его день был страданием, каждый её день рядом с ним — пыткой. Когда цирк уходил из деревни, мать не пришла домой к ночи. Ричард ждал, сидя на кровати, глядя в темноту. Он слышал звуки барабанов, смех толпы где-то далеко. А под утро дверь открылась, и в дом вошли те же двое мужчин. За ними — мать, с опущенной головой. Она не смотрела ему в глаза. Не сказала ни слова. Только протянула руку и взяла у одного мешочек с медными монетами. Другой же схватил Ричарда за плечо, поднял, словно мешок костей, и выволок наружу.
— Тише, малец, — сказал он, — теперь ты часть семьи. Люди будут платить, чтобы увидеть тебя. А твоя матушка будет сыта.
Ричард молчал. Он не сопротивлялся. В груди не было ни крика, ни слёз. Только пустота. Он видел, как мать стоит у порога, сжимая монеты в ладони. Она не подняла взгляд, не перекрестила сына, не сказала прощального слова. Лишь отвернулась, чтобы не видеть, как его увозят в тёмной повозке, украшенной грязными лентами. Так закончалось его детство. Не смертью, не болезнью, а продажей. Он стал товаром.
ГЛАВА II
Повозка, в которой везли Ричарда, была тёмной и вонючей. Пол её был устлан соломой, пропитанной мочой и прелой водой, а по углам валялись цепи с ржавыми кольцами. Дверь захлопнули, и в темноте он услышал дыхание — не своё.
— Ещё один, — раздался хриплый смешок. — Ну-ну, посмотрим, долго ли выдержит.
Глаза привыкли к темноте, и Ричард различил силуэты. В углу сидели двое маленьких людей — карлики-близнецы. Лица у них были одинаково морщинистыми, с огромными лбами и слишком длинными руками, словно чужими к их телам. Они глядели на новенького с любопытством, будто на щенка, которого привели в стаю.
— Ты кто такой? — спросил один, с сиплым голосом. — Хромой? Горбун?
— Он оба сразу, — засмеялся второй. — Смотри, спина кривая, да ещё и нога короче. Будет толпе в диковинку.
Они загоготали, и Ричард сжал кулаки. Но отвечать не стал.
— Молчит, — сказал первый. — Это к лучшему. Тут много болтать не выйдет.
Дверь снова распахнулась. Внутрь заглянул один из работников цирка, крепкий мужик с хлыстом в руке.
— Тихо, мрази! — рявкнул он. — Завтра показывать вас будем, а вы мне тут сцепились. Ты, новенький, встань!
Ричард попробовал подняться, но хромота и узкая повозка сделали своё. Он пошатнулся и упал на колени. Мужик засмеялся и хлестнул его плетью по спине.
— Вот так-то! — сказал он. — Народ любит, когда вы корчитесь. Так что привыкай, уродец. Здесь вы все — скот. Но скот, что приносит деньги.
Он ушёл, оставив их в темноте.
— Запомни, — сказал один из близнецов, уже тише, когда шаги стихли. — Здесь ты не человек.
— Здесь ты товар, — добавил второй. — И лучше привыкни к этому быстро, иначе сожрут.
Ричард сидел, прижавшись к стене, и впервые почувствовал, что его жизнь стала ещё хуже, чем была в деревне. Там хотя бы была мать, пусть и с пустыми глазами. Здесь не было ничего, кроме цепей и насмешек. Среди «уродцев» он встретил других: женщину с бородой, которую заставляли надевать платье и красить губы; старика с огромными, водянистыми глазами, который едва видел и всё время плакал; парня с кожей, покрытой пятнами, будто обожжёнными. Все они были разными, но всех объединяло одно — сломанные судьбы и общая участь. Главные же хозяева цирка — братья Ламберты, два дородных жулика, — обращались со всеми жестоко. Для них эти несчастные были не людьми, а кошельками с монетами. Били плетью, заставляли репетировать выходы, орали, если кто-то падал или шёл не так, как надо. «Толпа любит страдание, — говорили они. — Чем страшнее вид, чем больнее крик — тем больше серебра». Ричард впервые понял, что здесь никто не сочувствует. Даже уродцы не были братьями по несчастью. Каждый жил в страхе и зависти, каждый боялся потерять своё место, даже если это место — в клетке. И только ночью, когда все расходились по своим углам, он услышал от одного из близнецов тихий шёпот:
— Не жди жалости. Здесь её нет. Здесь ты либо станешь частью зрелища, либо умрёшь.
Ричард закрыл глаза и впервые захотел умереть. Но смерть, как назло, не приходила. Повозки тронулись на рассвете. Скрип колёс был тяжёлым, будто кости ломались под гнётом земли. Лошади фыркали, тянули навьюченные телеги, а внутри трясло так, что каждое ухабистое движение отзывалось болью в его искривлённой спине. Ричард сидел, прижавшись к стенке, и молчал. Он впервые покидал родную деревню — и не как свободный человек, а как товар, выставленный на продажу. В повозке пахло потом, мочой и страхом. Карлики-близнецы, сидевшие рядом, разговаривали между собой, почти не обращая на него внимания.
— Дорога длинная, — буркнул один. — Опять будем жрать холодный хлеб и вонючую воду.
— Зато в городе дадут мясо, — ответил второй, облизнувшись. — Народ больше платит, значит, хозяева щедрее.
— Ха! Щедрее они только на удары плетью.
Они засмеялись. Смех их был злым, но в нём звучала какая-то горечь, привычка смеяться над собственной бедой.
— А ты чего молчишь? — вдруг спросил один, поворачиваясь к Ричарду. — Боишься нас или надеешься, что проснёшься и всё окажется сном?
— Он ещё верит матери, — усмехнулся второй. — Думает, она его любит.
Ричард впервые поднял взгляд. Его глаза блестели от усталости и злости.
— Она… — выдохнул он. — Она не могла иначе.
— Не могла? — карлик расхохотался. — Да могла, мальчик. Но выбрала монеты. Запомни: все выбирают монеты. Даже те, кто клянётся в любви.
Слова вонзились в него, как нож. Он отвернулся, глядя на узкое окошко в дверце. За ним мелькал лес — серый, влажный, туманный. Казалось, деревья смотрят на него длинными сучковатыми руками, будто жалеют или тянут к себе.
На закате повозки остановились у костров. Хозяева бросили пленникам корки хлеба и деревянные чаши с водой, больше напоминавшей болотную жижу. Ричард осторожно попробовал хлеб — он был черствым, как камень, но голод не оставил выбора. Вечером, когда все уселись вокруг костра, хозяева веселились: пили вино, смеялись, рассказывали непристойные истории. Работники цирка ухмылялись и бросали взгляды на повозки, словно на скот в загоне. Рядом с Ричардом сидела женщина с бородой, опустив глаза. Она тихо сказала:
— Никогда не смотри им в лицо. Они любят, когда мы ломаемся.
— А если не сломаешься? — спросил Ричард.
Она горько усмехнулась.
— Тогда они сломают тебя сами.
Ночью, когда повозка снова качалась по ухабам, Ричард не мог уснуть. Он слушал разговоры карликов.
— Этот новенький долго не протянет. Слабый, кости кривые. Толпа любит, когда такие плачут.
— Может, и выживет, — сказал второй. — Иногда в самых убогих — самая крепкая злость. Видишь его глаза? Там есть что-то. Чёрное.
Ричард лежал, притворяясь спящим. В груди его росло странное чувство: смесь ненависти и пустоты. Он думал о матери. Видел её силуэт в дверях, слышал звон монет в её руках. И впервые он понял: он не вернётся домой. Дом для него умер. Впереди осталась только дорога — и клетка, в которую его превратили. Город встретил их шумом, запахами и тысячью лиц. Повозки въехали в ворота под крики мальчишек, что бежали за ними, словно за диковинными зверями. Люди в толпе перешёптывались: «Цирк уродцев!», «Видали? Там настоящие чудища!». Ричард сидел в повозке, прижавшись к решётке, и видел — лица. Бесконечные, чужие, алчные лица. Они смотрели на повозки так, как крестьяне смотрят на скот, когда ведут его на рынок. И тогда впервые ему показалось: эти люди — не люди. Они сами монстры. Цирк раскинули на городской площади: палатки, шатры, помосты. Воздух наполнился запахом пряностей, жареного мяса и вина. Толпа собиралась, смеялась, бросала монеты хозяевам. А в клетках за шатрами сидели «уродцы», ожидая выхода, как обречённые перед казнью. Когда пришла его очередь, братья Ламберты вывели Ричарда из повозки. Один из них грубо схватил его за шею, другой подталкивал в спину. Он вышел, пошатываясь на короткой ноге, сгорбленный, в дешёвой рваной рубахе. Толпа ахнула.
— Смотрите, смотрите! — кричал зазывала. — Чудовище, рождённое проклятьем небес! Горбун, калека, полуживой человек! Кто сможет смотреть на него и не содрогнуться?
Толпа разразилась смехом. Кто-то плеснул пивом, кто-то кинул корку хлеба прямо ему под ноги. Дети визжали, указывая пальцами: «Мама, смотри! Чудовище!». Женщины отворачивались, прикрывая лица платками, но всё равно смотрели украдкой — с тем самым сладким ужасом, ради которого пришли. Ричард стоял, и в нём кипела злость. Его сердце стучало так сильно, что казалось — сейчас прорвёт грудь. Он смотрел на них и видел не людей, а чудовищ. Улыбки их были уродливы, глаза — полны жадности, смех — громче и жесточе любой плети. «Вы называете меня чудовищем, — думал он, — но это вы. Это вы смеётесь, когда видите страдания. Это вы жаждете крови и унижения. Это ваши лица искажены жадностью. Не мои». Хозяева толкали его, заставляли ходить по кругу, сгибаться, кривляться, показывать свою хромоту. Толпа визжала от восторга. Карлики-близнецы, стоявшие рядом в своей очереди, шепнули:
— Запомни это. Толпа всегда смеётся. Всегда. Даже когда ты умрёшь, они будут смеяться.
Когда представление закончилось, его втолкнули обратно в повозку. Спина горела от ударов, душу жгли слова, но сильнее всего горел взгляд толпы. Тысячи глаз, в которых не было ни капли жалости. Только жажда. В ту ночь он не ел и не пил. Лежал на соломе, глядя в потолок повозки, и впервые ощутил, что в нём что-то меняется. Будто тьма, что всегда жила рядом, теперь медленно входила в него. Он шептал сам себе:
— Настанет день… и я посмотрю на вас так, как вы смотрели на меня. Дорога тянулась неделями. Повозки скрипели по камням, вязли в грязи, поднимали пыль на просёлках. В каждой деревне цирк встречали одинаково: толпа, визг детей, монеты, брошенные в ладони братьям Ламбертовым. Люди приходили толпами, чтобы поглазеть на «чудищ», смеяться над их уродством, плевать и бросать камни. Ричард привыкал. Каждый вечер его выводили на показ, заставляли хромать, кланяться, делать несколько шагов по помосту, пока толпа хохотала и показывала пальцами. Сначала он хотел кричать, сопротивляться. Потом понял — крики только веселят зрителей сильнее. Он молчал. Но в груди копилась тьма. Они спали все вместе — в одной большой повозке, набитой телами, словно скот в загоне. Карлики, бородатая женщина, слепой старик, мальчик с пятнистой кожей — все валялись на грязной соломе, деля воздух, вонь и страдание. Иногда кто-то тихо плакал в темноте. Иногда слышался злой смешок. Ночами костры освещали лица хозяев. Братья Ламберты пили, ели мясо, смеялись над шутками работников, иногда вызывали кого-то из уродцев, чтобы поиздеваться: плеснуть вином в лицо, заставить плясать, ударить для смеха. Они не видели в своих пленниках людей. Для них это была труппа зверей, и каждый — мешок с монетами. Но однажды ночью тишина разорвалась. Это случилось в маленькой деревушке на границе Флоревенделя. Повозки остановили у леса, костры догорали, и братья Ламберты, уставшие после выпивки, легли в своей палатке. Ричард уже почти спал, когда услышал шорох. Слепой старик, всегда тихий и незаметный, поднялся с соломы. В руках у него блестел обломок железа — нож, украденный, должно быть, у работников. Его глаза, хоть и мутные, горели ненавистью.
— Сегодня конец, — прошептал он. — Конец свиньям…
Он тихо вышел из повозки, крадучись к палатке братьев. Ричард не шелохнулся, только наблюдал. В груди его сердце колотилось. «Может, вот она… свобода?» Старик склонился над одним из братьев. Поднял нож. Но удара не успел нанести. Чья-то рука схватила его за горло. Второй брат, не спавший, словно зверь, прыгнул и вонзил колено в живот старика. Раздался хрип, крик. Палатка взорвалась шумом.Они ехали не одни. Братья Ламберты всегда держали при себе троих-четверых крепких мужиков. Эти люди не были артистами и не имели никакого отношения к представлениям. Они были силой, грубой и тупой, но верной. Бывшие бродяги, пьяницы, драчливые головорезы, которых выгнали из деревень за кражи или за избиения. У таких не было ни семьи, ни дома, ни ремесла — только кулаки и жажда дешёвого вина. Именно они ставили шатры, запрягали лошадей, чинили повозки. Они же охраняли «уродцев», чтобы те не вздумали сбежать, и били их за малейшее слово против хозяев. Для них пленники были не людьми, а мешками костей и мяса, в которых не жалко разжечь крик. Они сбежались, схватили старика, сбили с ног. Он пытался кричать, плевался кровью, но его быстро заглушили. Один держал его за руки, другой — за ноги. А третий, самый сильный, просто сомкнул ладони на его шее и начал душить. Ричард смотрел из повозки, как старик бьётся в грязи, дёргается, хрипит. Никто не пытался его спасти. Даже уродцы, его «товарищи», сидели в тени, молчали, прижимая головы к коленям. Каждый понимал: вмешайся — и умрёшь вместе с ним. Через несколько мгновений всё стихло. Старик лежал неподвижно. Его лицо посинело, язык вывалился.
— Вот и всё, — сказал один из братьев, вытирая руки о штаны. — Меньше ртов — больше прибыли.
— Выкинуть его в лес, — приказал второй. — Пусть звери жрут.
Тело действительно вытащили и бросили у опушки. Подручные оттащили мёртвое тело к краю леса и бросили его в темноту, даже не удосужившись засыпать землёй. Для них это была работа, ничего больше. Лишняя пасть исчезла — значит, еда и вино теперь достанутся им с большей долей. Никто не плакал, никто не вспоминал его имени. Братья вернулись к вину и мясу, словно ничего не произошло. Для Ричарда эта ночь стала переломом. Он понял: к Ламбертам нельзя даже прикоснуться. Они были слишком сильны, слишком жестоки, и за ними стояла целая свора наёмных псов. Любая попытка сопротивления заканчивалась смертью. С тех пор никто больше не осмеливался поднять руку. Цирк продолжал свой путь. Рабство стало привычкой. Но в сердце Ричарда, глубоко в тёмной трещине души, что-то выросло. Не надежда — нет. Ненависть. И в эту ненависть он начал верить, как другие верят в бога. Время шло, и с ним тянулись годы. Но Ричард, словно застывший в своём проклятии, не менялся. Его спина оставалась согнутой, походка — шаткой, а лицо всё так же вызывало у людей отвращение и шёпоты. Он становился старше, но не взрослее: тело не крепло, как у других мальчишек, а будто застряло в уродливой заготовке, которую сама судьба бросила на пол и забыла дорезать. Труппа же менялась. Одни уродцы умирали в дороге от болезней и побоев, других находили братья Ламберты — в деревнях, на рынках, иногда даже выкупали за гроши у родителей, которые не знали, куда девать «позор» семьи. Появился молодой человек без рук, которого выставляли, как «живую куклу». Потом — горбунша, старая, но гибкая, которую заставляли изгибаться до треска костей. Иногда кто-то сбегал, но почти всегда их ловили и возвращали, избивая так, что дальше мысль о побеге исчезала. Всё это время Ричард жил, как зверь в клетке: крошки хлеба, глотки воды, короткие ночи на сырой подстилке. Лишь дорога менялась. Колёса повозок скрипели по камням, вязли в грязи, проваливались в снегу. Иногда они ночевали под открытым небом, иногда в заброшенных сараях. Вечерами у костра Ричард слышал смех братьев и их подручных, видел, как те делили вино и мясо, пока «уродцы» давились пустым воздухом. Но вот пришёл день, когда Ламберты объявили: впереди путь к великой ярмарке. В Эйрини, большом и шумном городе, что славился торговлей и праздниками, собирались люди со всех провинций. Там сходились купцы и крестьяне, вельможи и бродяги, ремесленники и нищие. А значит — там будут деньги. Большие деньги. Ламберты готовили своих «уродцев», словно мясо к продаже. Им шили новые лохмотья, маждали грязью лица, чтобы подчеркнуть убогость. Братья мечтали: ярмарка в Эйрини станет их удачей, там они выручат столько, что смогут закатить пир на месяцы. И труппа тронулась в путь. Дорога была долгой и тяжёлой: через леса, где ночами выли волки, через болота, где телеги вязли по самые оси, через деревушки, где крестьяне крестились при виде клеток и сплёвывали в сторону. А над всем этим — тяжёлое чувство ожидания. Ричард сидел в углу своей повозки, слушал скрип колёс и думал о том, что ждёт их в Эйрини. Он не знал, будет ли этот город местом его гибели или началом чего-то иного. Но чувствовал одно — впереди их ждёт нечто большее, чем очередная деревня и толпа зевак. Он вспоминал ту ночь до конца своих дней. Даже спустя годы, в памяти она горела так ярко, будто всё произошло вчера. Тьма лежала над трактом тяжёлым саваном. Лес, окружавший дорогу, был чёрным, глухим и неподвижным. Лишь белый лик луны висел над верхушками деревьев, отбрасывая серебряный свет на повозки. Колёса скрипели, укачивая сонных, но не его. Ричард не спал. Он лежал на боку, изогнутый, как всегда, и смотрел в щель между досок. Тени деревьев мелькали, словно протянутые когти. Ему казалось, что лес шепчет, что-то таит. В груди ныло тревогой, будто предчувствие беды. Когда повозка вдруг остановилась, он уже знал: случится нечто. Голоса за стенкой — грубые, чужие. Кто-то потребовал денег за проезд. Один из подручных братьев вскочил и разбудил хозяев. Младший Ламберт, сонный, но мгновенно проснувшийся, прищурился в темноту и увидел одинокую фигуру у дороги. «Не давайте ему ничего, — прошептал он, — лучше сами возьмите. А ну!» Подручный вышел. Огромный, плечистый, уверенный. Но не успел он раскрыть рта, как незнакомец рванулся вперёд и ударил его в живот. Хруст, сиплый крик — и великан повалился в грязь, корчась, захлёбываясь собственной болью. И тут лес ожил. Из тени вырвались фигуры — пять, шесть, может, больше. Разбойники. Арбалеты блеснули в лунном свете, и первая стрела пробила бок одному из уродцев. Тот завыл и рухнул, заливаясь кровью. Началась бойня. Болты летели один за другим, ударяясь о дерево повозки, вонзаясь в тела. Люди кричали, рвались наружу, но там их встречали клинки. Кто-то из подручных поднял дубину, но упал, пронзённый насквозь. Братья Ламберты — те, кто ещё недавно душил и смеялся, — теперь вопили, тщетно пытаясь схватиться за оружие. Но разбойники били быстро и жестоко, не оставляя никого в живых. Их цель была ясна: не просто ограбить, а вычистить всё до последнего свидетеля. Ричард лежал внутри, и сердце его колотилось так, что казалось — его услышат. В первый миг он хотел бежать, но ноги отказались. И тогда в отчаянии он лёг на пол, вывернув тело и раскинув руки, будто мёртвый. Его лицо залило чужой кровью — он не знал, чьей. Она текла по щеке, стекала в рот, и он давился её железным вкусом, но не двигался. Разбойники ворвались внутрь. Шарили по клеткам, хватали всё ценное: лохмотья, железки, даже посуду. Один из них пнул тело уродца, другой сорвал цепь с шеи. Никто не заметил Ричарда — слишком мал, слишком неподвижен, слишком похож на труп. Один из грабителей посмотрел на него, присел, коснулся ботинком его плеча. Но, видя, что мальчишка не дышит, хмыкнул и пошёл дальше. И вот тишина. Разбойники ушли, растворились в лесу, оставив лишь мёртвых, разбитые повозки и запах крови. Ричард долго не двигался. Мир вокруг казался чужим, как кошмар. Но боль в костях и холод пола возвращали его в реальность. Он сел. Его рубаха прилипла к телу, мокрая от крови — чужой и своей. Вокруг лежали те, с кем он прожил долгие годы: и братья, и подручные, и уродцы. Все мертвы. Он встал на дрожащие ноги. Каждое движение отзывалось болью в искривлённой спине, но он шагнул. Не знал куда. В лес, в ночь, в тьму. Шёл, как раненый зверёк, который чудом ускользнул от охотников. Ту ночь он никогда не забыл. Луна, лес и кровь — они впаялись в память, как клеймо. Это был конец одного ада. Но он не знал, что впереди его ждёт другой. Он брёл недолго. С каждым шагом ноги предательски дрожали, правая тянула вбок, левая же казалась чужой. Боль в спине жгла так, будто кто-то вонзил в позвоночник раскалённый прут. Мир вокруг плыл: деревья наклонялись, луна расплывалась в глазах, и даже воздух резал лёгкие, сухой, тяжёлый. Ричард шёл, потому что иначе не мог. Лежать среди мёртвых он не хотел, там, где хрипели и стынули тела. Но куда вёл его этот путь — он не знал. Живот тянул пустотой. Голод был таким сильным, что желудок будто сжимался в кулак, выворачивался сам на себя. Кровь на его одежде подсыхала, трескалась, но всё равно липла к коже. Запах железа въелся в нос, и мальчику казалось, что он сам стал частью той бойни. Он спотыкался о корни, хватался за стволы, но силы уходили. Всё тело было чужим, слабым, изломанным. Ненавистное уродство, его вечный спутник, теперь стало ещё тяжелее: каждый шаг был пыткой. И вдруг, среди деревьев, мелькнул тёмный силуэт. Небольшое строение, полузаброшенное, скрытое среди елей. Деревянный крест, покосившийся, чёрная крыша, серые стены. Церквушка. Таких в лесах было немало: давние приюты для странников, маленькие обители для монахов, забытые людьми и богами. Он приблизился, почти падая на колени. Дверь была приоткрыта. Внутри пахло пылью, сыростью и старым воском. Алтарь стоял криво, иконы были закопчены, свечи догорели, оставив лишь воск на каменном полу. Никого не было. Только пустота. Ричард шагнул внутрь, и колени сами подкосились. Он рухнул прямо на пол, лицом в холодный камень. Губы его дрогнули, но ни слова, ни молитвы не сорвалось. Не осталось ни сил, ни веры. Он лежал там, пока сознание медленно покидало его. Боль растворялась в темноте, голод притуплялся. Только лунный свет, пробившийся через щель в крыше, падал на его тело, как печать. И в последний миг, перед тем как провалиться в сон, Ричард подумал: «Пусть я умру здесь. Это лучше, чем жить дальше». И заснул. Эта церквушка в лесу давно перестала быть домом молитвы. Когда-то сюда приходили крестьяне, чтобы зажечь свечу или попросить дождя для урожая. Но однажды храм облюбовала маленькая группа из десяти человек. Они называли себя священниками, но их вера не имела ничего общего с церковью. Их лица были худыми, глаза — выжженными ночными бдениями, а руки — покрытыми следами резаных ран, будто они приносили кровь в дар ещё задолго до главного события. Сначала они заманивали сюда случайных путников — странников, бедняков, сирот, тех, кого никто не станет искать. Их удерживали ласковыми словами, обещаниями хлеба, крыши над головой, а затем — тихо, почти нежно — приводили к алтарю. Там жертву клали на холодный камень и ножом рассекали плоть, выпуская кровь в чаши. Так погиб первый десяток. Потом второй. И вскоре число жертв перевалило за пятьдесят. Весь пол пропитался кровью. Камни хранили её запах, словно губка. Иконы, что висели на стенах, почернели, будто сами отвернулись от того, что происходило. А потом настал их конец. Десять «священников» собрались вместе — в ту самую ночь, что стала последней. Они расставили свечи в круг, встали вокруг алтаря и запели гимн, чуждый и страшный. В нём не было просьбы о милости, только обещание вечной тьмы. И каждый, один за другим, поднял ритуальный кинжал к собственной шее и перерезал горло. Десять тел рухнули на пол, обагрив алтарь новой рекой крови. Последний священник успел прошептать: «Мы открыли дверь», — и тоже упал. После той ночи место изменилось. Лес вокруг будто отступил, птицы замолкли, звери обходили стороной. А в самой церкви осела тяжесть — тьма, плотная, вязкая, словно дым, от которого некуда деться. И каждый, кто входил сюда после, чувствовал её дыхание, слышал шёпоты в углах, видел во сне лица тех пятидесяти, что были принесены в жертву. С тех пор это место стало мёртвым. Но мёртвым не так, как могила, а так, как гниющая рана, которая никогда не затянется.
Глава 3
Сколько прошло времени — он не знал. Сон был тяжёлым, вязким, как если бы его накрыли землёй, и он лежал глубоко под ней, не имея ни сил, ни воли открыть глаза. Мир вокруг исчез, оставив только черноту и беспамятство. Когда веки наконец дрогнули и разомкнулись, Ричард понял лишь одно: в груди его что-то жгло, требовало, рвало. Голод. Но не тот голод, что грыз его с детства. Не знакомая пустота в животе, от которой он лишь слабел и уставал. Этот голод был иным — жёстким, звериным, беспощадным. Он шёл не из живота, а из самой сути его тела, из костей, из крови, из каждой жилки. Это было желание, против которого он не мог бороться. Желание напиться жизни. Он поднялся с каменного пола, шатаясь. Ноги дрожали, спина горбилась сильнее, чем обычно. Всё внутри болело, и всё же неведомая сила заставляла его идти. Церковь была пуста, холодна, лишь потрескавшиеся иконы смотрели с тёмных стен, но запах крови бил в нос, манил, звенел в голове. Свежей, живой крови. Он вышел в ночь, и лес встретил его тишиной. Сначала он плёлся, но с каждым шагом чувство становилось сильнее. Ноздри втягивали воздух, как у зверя, и он точно знал — впереди есть кровь. Там, среди деревьев, за огненным светом. У костра сидели двое охотников. Молодые, широкоплечие мужики, в грязных куртках, с луками и арбалетом под рукой. Один жарил зайца, другой разливал эль в деревянные кружки. Они смеялись, спорили, перебрасывались шутками. Мир был для них простым — огонь, мясо, охота. Они даже не заметили, как в темноте затаился силуэт. Уродливый, хромающий, с длинными руками, с горбатой спиной. Ричард стоял в тени деревьев, дрожал всем телом. В голове было только одно: выпить. Он сорвался. Шаг, неловкий, но быстрый. Первый охотник не успел даже вскрикнуть: Ричард рухнул на него сверху, сбив с бревна. Зубы вонзились в шею, и тёплая, сладкая кровь хлынула потоком. Мужчина бился, царапался, хрипел, но с каждой секундой слабел, пока не обмяк окончательно. Второй завопил, судорожно схватил арбалет, но пальцы дрожали, он выронил его в траву. Пока он пытался поднять оружие, Ричард уже двигался к нему. Хромая, но быстро, он почти бежал. Лицо его было залито кровью, глаза горели безумным светом. Охотник попятился, споткнулся, упал навзничь.
— Не… не подходи! Чудовище! — сипло прохрипел он, но никто его не услышал.
Ричард впился в артетрию человека, перед этим проткнув её. Кровь хлынула во второй раз. Он пил жадно, почти рыча, давя руками жертву к земле. Его переполняла чужая жизнь, его слабое тело наливалось силой, в голове рождался восторг. Но вскоре разум вернулся. Словно холодная вода пролилась на него сверху. Он увидел — два мёртвых тела. Две белые, обескровленные маски. Его руки в крови, его губы, подбородок, грудь — всё залито красным. Он рухнул на колени между ними. Дрожащие пальцы сжимали волосы на голове.
— Что… что я наделал? — голос сорвался на хрип.
Его рвало изнутри не только страхом — но и новой жаждой. Голод не ушёл, он лишь притих. Кровь принесла ему силы, но оставила пустоту, которая теперь будет возвращаться снова и снова. Он вскочил, споткнулся, побежал. Ветки хлестали по лицу, кололи кожу. Ноги подгибались, но он чувствовал: теперь в них есть сила, чужая, не его. Он падал, вставал, снова падал, и бежал дальше, пока не вырвался к пруду. Вода отражала его. И то, что он увидел, заставило его застыть. Это был он — но уже не он. Лицо обесцветилось, словно кровь покинула кожу. На голове зияли проплешины, клоки волос выпали сами собой. На руках появились язвы, красные и воспалённые. Уши вытянулись, став острыми, похожими на кожистые крылья летучей мыши. Глаза блестели красным огнём.
— Нет… — прошептал он, и голос сорвался на плач.
Он дотронулся до щеки, и кожа отозвалась болью. Он отпрянул от воды, будто от яда. Сердце билось неровно, дыхание было тяжёлым. Он думал, что худшее позади — бедность, издёвки, голод, потеря всего, цирк, смерть. Но понял — всё это было только прологом. Теперь начиналось настоящее. Его проклятие будет расти. Волосы исчезнут совсем. Язвы станут гнойными. Спина согнётся сильнее. Он станет чудовищем окончательным. Мир людей был потерян для него навсегда. Над ним висела луна, равнодушная, холодная. Лес молчал. Трупы позади уже начинали остывать. А он стоял у чёрного пруда, видя свою новую сущность — и понимал: человек по имени Ричард умер этой ночью. Родилось чудовище. Ночь стала его домом. Лес — его кровом. С тех пор как он увидел себя в отражении пруда, Ричард больше не решался подойти к людям. Он прятался в глуши, шатался по тропам, пил из ручьёв и жил среди теней. Но голод всё равно возвращался. Он сжимал его горло, ломал кости, сводил челюсти так, что скрежетали зубы. Это было невыносимо, и единственным облегчением становилась кровь. Первыми его жертвами были случайные путники. Днём леса пустели, но ночью — когда в трактиры было уже поздно возвращаться — по дороге бродили одинокие купцы, странники, бедняки, спешащие под покровом темноты. Ричард прятался. Он сидел в кустах, лежал в канаве, затаив дыхание, как зверь. Его глаза, привыкшие к ночи, выхватывали из темноты каждое движение. Уши слышали шаги за сотни шагов. Когда силуэт подходил ближе — жажда брала верх. Он бросался на жертву внезапно, неловким, но яростным прыжком. Руки его, тонкие и уродливые, сжимались с мёртвой хваткой. Люди кричали, но крик быстро глушился его зубами. Кровь брызгала, струилась, и он пил до тех пор, пока сердце жертвы не замирало. Тогда он отпускал, и тело беззвучно валилось на землю. Иногда он смотрел на лицо убитого — открытые глаза, в которых ещё застыла жизнь. Его самого трясло. Он отшатывался, прятал голову в ладонях, шептал:
— Прости… прости…
Но уже через ночь или две голод возвращался. И всё повторялось снова. Однажды он не успел скрыться. Солнце застало его в поле, когда он слишком поздно отстал от дороги. Первые лучи упали на его кожу — и боль была невыносимой. Казалось, его тело горело изнутри. Кожа зашипела, на руках и лице выступили волдыри. Он закричал, рухнул на землю, катался в траве, пытаясь сбить с себя пламя, которого не было. Добравшись до заброшенного сарая на краю поля, он зашёл внутрь и рухнул в солому. Там он пролежал до вечера, обгоревший, пахнущий палёной плотью. С тех пор он понял: днём он — никто. Солнце убьёт его. И единственным его временем стало царство тьмы. Ночью голод стал невыносимым. Он чувствовал, как тело меняется всё больше. Волосы выпадали клочьями, на голове оставались лишь отдельные пряди. Кожа покрывалась язвами, пятнами, будто он разлагался при жизни. Спина сгибалась сильнее, движения становились угловатыми, живот тянуло вперёд. Его руки казались всё длиннее, пальцы — костлявее. И с этим менялся и разум. Там, где раньше была жалость — теперь появлялась холодность. Там, где он шептал извинения жертвам — начинал появляться звериный азарт. Особенно он запомнил одну ночь. На лесной дороге шёл человек с фонарём. Судя по одежде, крестьянин, возможно, поздно возвращался из соседнего села. Ричард затаился в кустах. Луна светила ярко, и человек то и дело озирался, пугливо вглядываясь в тени. Ричард чувствовал, как голод сводит его нутро, как челюсти сами по себе дрожат в предвкушении. Он хотел броситься сразу. Но что-то в нём ещё боролось, давало последние крупицы разума. Уйди. Уходи отсюда. Быстрее. Беги… Но крестьянин шёл дальше. И вот шаги стали ближе, и запах крови ударил Ричарду в ноздри. Разум померк. Он рванулся. Человек закричал, фонарь выпал, расплескав масло. Зубы вонзились в горло, и кровь пошла струёй. Крик оборвался мгновенно. Ричард пил, пока тело не обмякло. Потом, облизывая губы, поднял глаза на луну. И впервые он поймал себя на мысли, что не чувствует ни жалости, ни вины. Лишь гадкое и жестокое удовлетворение. Время шло. Он учился скрываться. Днём — в старых хлевах, в погребах, в пещерах. Иногда забирался в покинутые часовни, где стены ещё хранили запах гнили и свечного воска. Лес становился его дорогой, мрак — единственным спутником. После Становления Ричард переживал мучительную трансформацию. Она не пришла сразу — изменения в теле происходили постепенно, неделя за неделей. Волосы выпадали клочьями, кожа покрывалась язвами и пятнами, кости тянулись и меняли форму, уродуя его фигуру ещё сильнее. Каждый новый день он просыпался в более изуродованном теле, чем вчера. Но страшнее всего было не это. Его разум тоже ломался. Он чувствовал, как старый Ричард — тот мальчик из бедной деревни, тот юноша, что мечтал хоть раз в жизни увидеть мать улыбающейся, — исчезает. Вместо него рождался другой: голодный, ожесточённый, звериный. Когда он смотрел на своё отражение в воде, то видел там не только чудовище телом, но и глаза, в которых всё меньше оставалось человечности. Эти недели стали для него адом. Каждая ночь приносила новые муки, новые язвы, новые отголоски безумия. И каждый раз, убивая ради крови, он твердил себе, что не хотел — но внутри понимал: это был он. Новый он. Но тело его продолжало гнить. Язвы разрастались, волосы почти сошли на нет. Лицо вытянулось, кожа стала серой, холодной. Он всё меньше напоминал человека и всё больше — кошмар, вышедший из самых тёмных снов. А вместе с телом изменялся разум. Там, где был ребёнок, который когда-то плакал от боли и одиночества, теперь стоял ночной зверь, ищущий лишь жертв и крови. И Ричард понимал: конца этому нет. Ночь была выжжена кровью. Ричард плёлся по лесу, спотыкаясь, измазанный красным, с пустотой в глазах. Внутри его гудела усталость, тело ныло, спина болела так, что он едва держался на ногах. Ему нужен был приют, хотя бы на несколько часов. Вскоре он заметил постройку среди зарослей. Деревянная избушка, некогда, должно быть, крестьянский дом. Теперь — перекошенная, с провалившейся крышей, с почерневшими от времени стенами. Окна зияли пустыми проёмами, будто глаза мертвеца. Ричард вошёл внутрь, осторожно ступая по полу, который стонал под его весом. Запах сырости и гнили висел в воздухе. В углу валялась старая кровать, доски потрескались, солома сгнила. Он сел в тёмный угол, обнял колени руками и закрыл глаза. Мысли рвались изнутри: Кто я теперь? Человек? Зверь? Проклятый? Или пустое чудовище, созданное, чтобы убивать? Тишину разрезал звук. Шаги. Скрип половиц. Не его шаги. Глаза Ричарда открылись мгновенно. Из глубокой тени, где темнота казалась плотнее, чем сама ночь, вышел силуэт. И тогда Ричард увидел его. Это был уродец — ещё страшнее, чем он сам. Кожа того местами почернела, местами облезла, словно он сгнивал заживо. Глаза выпученные, красные, с мутной белёсой каймой. Лицо вытянуто, губ почти не осталось, обнажая длинные жёлтые зубы. Волос не было вовсе, только отдельные нити, прилипшие к черепу. Его руки были длиннее человеческих, пальцы заканчивались грязными когтями. Он шёл, прихрамывая, спина его была согнута вдвое, но в каждом движении чувствовалась звериная мощь.
— Я почуял тебя, сородич… — прохрипел он голосом, похожим на скрежет старого железа.
Ричард отшатнулся, упираясь спиной в сгнившую стену.
— Ч-что? Кто ты?
— Я — такой же, как ты, — уродец оскалился, и капли слюны скатились по его подбородку. — Ты не один в своём проклятии. Мы следили за тобой. Видели, как ты решал судьбы тех людей. Как голод рвал тебя изнутри…
— Нет… — Ричард замотал головой, сжимая виски. — Вы ошибаетесь. Это не я! Я… я не хотел! Простите меня!
Глаза существа сверкнули.
— Ты хотел. Твоё тело хотело. Твой новый ты. Не пытайся отрицать. Это не болезнь и не случайность. Это твоя сущность. Теперь и полноценная, твоя плоть…
Ричард опустил голову, задыхаясь. В груди всё сжималось. Он вспомнил лица убитых путников, крики, кровь на своих руках. И понял — в его словах было меньше и меньше уверенности.
— Пойдём, — произнёс уродец, протягивая к нему костлявую руку.
— Нет… Я… я не знаю тебя, — Ричард вжал голову в плечи, глядя на пальцы с грязными когтями. — Я не хочу…
Существо сделало шаг ближе.
— Если останешься один, ты умрёшь. Сгоришь на солнце, или заблудишься в голоде, или станешь добычей охотников. Мы нашли тебя, потому что ты один из нас. Я веду тебя к тем, кто даст тебе ответы.
Ричард смотрел на него. Сердце билось быстро. Он не доверял ему, его нутро кричало: беги, это чудовище! Но другая часть — усталая, измождённая, без сил — тянулась к этому обещанию. Он слишком долго был один, слишком долго мучился вопросом почему я? И потому он медленно поднялся на ноги, и начал следовать за уродом… Ричард, дрожа всем телом, шел за своим новым «сородичем». Каждый шаг отдавался болью в искривлённой спине, но любопытство и смутное чувство принадлежности к чему-то большему толкало его вперёд. Тот, кто его встретил, не оборачивался, будто знал, что Ричард всё равно последует. Они долго пробирались по лесу, минуя овраги и заросли, где даже зверь не рискнул бы проложить тропу. Наконец, впереди показались руины старого каменного колодца. Сородич с силой отодвинул каменную плиту, скрывавшую вход в тёмный тоннель, и запах сырости и гнили ударил Ричарду в лицо.
— Здесь? — сдавленно выдохнул он.
— Здесь, — прошипел уродец, и, не сказав больше ни слова, исчез в темноте.
Ричард, сжимая зубы, последовал за ним. Холод и влажность обволакивали, шаги отдавались гулким эхом. Путь был долгим, будто уходил под самую землю, и только где-то впереди виднелся слабый мерцающий свет. Вскоре тоннель раскрылся в просторное подземелье. Там, в тусклом свете масляных ламп, он увидел их. Сородичей. Уродцев, подобных ему, но каждый был уникален в своей мерзости. Один, обросший кораллоподобными наростами, словно бы его плоть изнутри выталкивала солёные кристаллы, как язвы. Другой был сух, как мумия, кожа натянута на кости, глаза зияли пустыми провалами. Третий — с раздвоенной пастью, из которой сочилась тягучая чернота. Ричард остолбенел. Он всегда считал себя проклятым, самым безобразным на свете, но теперь понял — его уродство лишь часть чего-то большего. Здесь, в этой тьме, каждый был чудовищем, и всё же каждый — братом. Из глубины зала раздался тяжёлый шаг. Появился Старейшина — массивная фигура, скрытая под накидкой из потемневшей кожи. Его лицо было почти невозможно разглядеть: часть скрывал капюшон, часть — опухоли и язвы. Но голос звучал гулко и властно:
—Ты пришёл.
Ричард опустил взгляд, не зная, что ответить.
— Мы знаем о тебе. Мы видели твой путь, твой голод, твою слабость. Но здесь ты не один. Здесь ты среди тех, кто такие же.
Старейшина медленно приблизился, его дыхание было тяжёлым, как камни.
— Но чтобы стать одним из нас, ты должен учиться. Ты слишком свеж, слишком неуклюж. Потому я даю тебе проводника. — Он поднял руку, и вперед вышел ещё один Носферату.
Его лицо казалось изломанным, словно кто-то раздавил его череп и позволил костям зажить неправильно. Один глаз был выше другого, губы кривились, но в его взгляде светилось странное спокойствие.
— Он будет твоей тенью, — сказал Старейшина. — Он научит тебя, как охотиться, как скрываться, как выживать. И, главное, как не потерять рассудок в этом проклятии.
Проводник молча посмотрел на Ричарда, слегка кивнул.
— Следуй за ним, и, возможно, ты обретёшь не проклятие, а силу.
Ричард впервые за долгое время почувствовал нечто, напоминающее надежду. Страх не исчез, боль никуда не делась, но в его сердце родилась мысль: может быть, он и вправду не один? Катакомбы, в которых теперь жил Ричард, были подобны чреву самой земли. Каменные своды, почерневшие от сырости, обросли плесенью и капающими сталактитами. В воздухе висел густой, затхлый запах гнили, человеческого пота и чего-то ещё — сладковатого и мерзкого, запаха разложения. Даже дыхание казалось вязким, словно приходилось вдыхать не воздух, а гниль, разложившуюся временем. Сородичи обитали здесь, в тени, избегая любого света. Кто-то лежал прямо на сырых камнях, кто-то сгибался в углу, тихо бормоча что-то себе под нос. Все они были уродливы по-своему — у каждого тело изломано, изуродовано до такой степени, что глядя на них, даже Ричард, со своей искривлённой спиной и язвами на коже, ощущал себя почти человеком. Почти. Проводник — тот, кого Старейшина приставил к нему — всегда находился рядом. Его лицо было вечно скрыто полумраком, но стоило свету лампы коснуться его черт, искажённый череп, кривой рот и глаза, расположенные на разных уровнях, заставляли Ричарда непроизвольно отводить взгляд. Но голос его был твёрд и холоден:
— Слушай меня внимательно. Наша охота должна быть тенью. Мы забираем то, что нужно, и исчезаем. Если нас заметят — мы мертвы.
Ричард кивал, не смея возражать.
Первую ночь они выбрались вместе. Узкие ходы катакомб вели к тайному люку под корнями старого дуба. Стоило вылезти наружу, и запахи сменились: лес дышал влагой, прелью, дымом далёких костров. Ричард жадно вдохнул этот воздух, почти забыв, каково это — чувствовать мир вне тьмы.
— Смотри, — шипел Проводник, когда они вышли к лесной тропе. — Здесь проходят путники. Одинокие. Мы берём только тех, кто слаб. Только ночью. И всегда — быстро.
Они притаились в кустах, и вскоре из темноты появился старик с фонарём, медленно шагавший по дороге. Его сапоги утопали в грязи, он тихо ругался, бормоча что-то себе под нос.
— Этот твой, — сказал Проводник.
Ричард замер. Его сердце билось так сильно, что казалось, старик услышит его. Но голод — этот зверь внутри — раздирал его нутро. Сломавшись, он рванулся вперёд, неловко, неуклюже, но с силой, и вонзился в шею жертвы. Крик был коротким, старик даже не успел понять, что произошло. Тёплая кровь залила рот Ричарда, он пил жадно, пока руки не задрожали.
— Достаточно! — резко одёрнул Проводник, вырывая его из объятий трупа. — Ты должен учиться контролю. Мы — не звери.
Но Ричард знал, что он именно зверь. Кровь текла по его подбородку, губы дрожали, и в этот момент он чувствовал только ужас и удовлетворение. Они быстро спрятали тело в придорожной канаве, прикрыв листьями, и поспешили назад в катакомбы. Возвращение всегда было тяжёлым: шаг за шагом — всё ближе к вони, к сырости, к звукам стонов и шёпота сородичей, к миру, где не было надежды. Там, внизу, они снова растворились в тенях. Другие уродцы подняли головы, почуяв свежую кровь. Их глаза горели жадностью, но никто не тронул Ричарда. Здесь действовал закон: каждый несёт свою охоту. Ночью, лёжа на камне, Ричард слышал, как капли воды падали из свода на землю. Он думал о том, что теперь он — часть этой вони, этой мерзости, этих катакомб. Бежать было некуда. В катакомбах ночь и день теряли значение — лишь вечный полумрак и сырость царили в этих стенах. Ричард сидел на камне, обхватив колени, и прислушивался к каплям, что ритмично падали из трещины в потолке. Его Проводник сидел напротив, в полутени, и говорил так, будто каждое слово могло вонзиться в плоть, как нож.
— Ты всё ещё думаешь, что чудовище — это ты один, — прошипел он. — Но нет. Мы все такие. Мы — Носферату. Проклятые дважды. Сначала, когда были людьми, калеками, изгнанниками. Потом, когда приняли Тьму и стали сородичами.
Он медленно поднял руку, на которой кожа висела лоскутами, и провёл когтем по собственному лицу.
— Наше уродство — это не ошибка. Это клеймо. Печать. Мы не прячем его, потому что оно — наша правда. Другие кланы пытаются спрятать свои мерзости за масками, за красивыми словами, за блеском золота. Мы же живём внизу. В гнилом нутре мира. И знаешь что? Именно здесь — сила.
Ричард сглотнул. Ему казалось, что смрад катакомб только крепнет, когда Проводник произносил это.
— Мы владеем тенями, — продолжал тот. — Скрытность — наша кровь. Мы видим то, чего не видят другие. Мы слышим то, что прячут. Мы — глаза и уши всего мира.
Он подался ближе, искажённое лицо оказалось в нескольких шагах от Ричарда.
— Нас ненавидят. Нас боятся. Но без нас никто из кланов не удержал бы свои замки, свои престолы, свои пьедесталы. Мы знаем их тайны. Знаем, как их сломать. Он замолчал, давая словам осесть, и лишь потом добавил:
— Запомни: одинаковых Носферату нет. У каждого своя язва, своя трещина, свой кошмар. Но в этом наша общность. Мы, уродцы, держимся вместе, потому что весь мир всегда будет против нас.
Ричард молчал, слушая, и впервые чувствовал не просто страх, а странное, болезненное чувство сопричастности.
— А другие? — осмелился он спросить. — Кто они?
Проводник хрипло усмехнулся.
— О других расскажу позже. О тех, кто мнит себя господами, королями, рыцарями… Все они играют в свои игры. Но помни: они не вечны. Тени вечны.
Он откинулся назад, закрыв глаза.
— Пока что учись охоте. Контролируй зверя внутри. Иначе он сожрёт тебя. В катакомбах царила гнетущая тишина. Лишь хрип дыхания и капли воды нарушали её. Проводник сидел неподвижно, будто высеченный из камня, и вдруг заговорил низким, сиплым голосом:
— Слушай внимательно, Ричард. Не обо всех тебе стоит знать. Одних ты можешь никогда не встретить, но есть кланы, чья тень лежит над всем миром. Их имена должен помнить каждый из нас.
Он вытянул руку, словно перечислял невидимые кости, сложенные в куче.
— Вентру. Самозваные короли. Они строят свои тронные залы из костей и крови. Их сила — подчинять чужую волю, ломать разум одним словом. Они правят людьми, они правят сородичами, и каждый Вентру уверен, что рождён командовать. Запомни: глядя в глаза Вентру, ты рискуешь потерять себя.
— Ласомбра. Те, кто ходит в самой тьме. Они не боятся мрака — они живут в нём, гнут его под себя. Их власть строится на страхе. Ласомбра верят, что ночь принадлежит только им, что они — сама тень. Но знай, Ричард: если они считают нас грязью, то лишь потому, что в нас они видят своё отражение.
Он усмехнулся кривым ртом, обнажая чёрные зубы.
— Тремер. Колдуны, проклятые маги крови. Их сила — в ритуалах, в самой плоти и vitae. Они торгуют душами, продают кровь как товар, и связывают себя клятвами, от которых нет спасения. С ними нельзя играть — всегда окажешься должником.
— Цимисхи. Извращённые властители плоти. Они режут, ломают, перекраивают тела — и свои, и чужие. Для них нет разницы между кожей и глиной, между костью и камнем. Если встретишь Цимисха, молись, чтобы он убил тебя быстро, а не сделал игрушкой.
Голос Проводника стал ещё ниже.
— Гангрелы. Дети дикой природы. Звери, что ходят на двух ногах. Они ближе к волкам, чем к людям. Они следуют инстинктам, подчиняются крови и охоте. Говорят, что гнев Гангрела превращает его самого в зверя, и тогда уже нет пути обратно.
Он замолчал, и в катакомбах снова воцарилась тишина.
— Вот те, о ком тебе стоит помнить, — закончил Проводник. — Их сила велика. Их жажда власти и крови не имеет предела. Но помни, Ричард: пока они дерутся за троны, за землю, за вечную славу, мы — Носферату — знаем всё. Мы слышим всё. Мы — их тени. И именно поэтому они нас боятся. Его искажённое лицо скрыла темнота, и только запах гнили остался рядом. Шли годы. Ричард всё глубже втягивался в существование своего нового рода. Под наставничеством проводника он впервые постиг «Прикосновение боли». Сначала эта сила была для него обузой — пальцы сводило, жилы горели огнём, а жертвы лишь морщились от боли. Но постепенно он научился сосредотачивать ярость своей сущности в прикосновении, и уже спустя пару лет мог повалить противника без клинка, лишь коснувшись его. Время шло, и его проводник всё чаще выводил Ричарда на охоты. Это были не просто поиски крови — это была школа. Каждая ночь учила контролю. Иногда им удавалось перехватывать одиноких путников, иногда — стравливать жертв страхом. Ричард учился питаться осторожно, оставляя тела так, чтобы их находили звери или враждебные банды, а не местные крестьяне. Так он укреплял своё имя среди сородичей как вампир, умеющий скрываться и действовать бесшумно. Через годы он освоил то, что сородичи называли «Приказом». Сила взгляда и короткое слово становились оружием не хуже кинжала. Сначала он едва мог заставить жертву кашлянуть, но вскоре уже уверенно владел этим умением. Его жертвы бежали, бросали оружие, подчинялись без вопросов. Эта способность сделала Ричарда ценным участником многих вылазок клана, и старейшины начали присматриваться к нему внимательнее. Прошло ещё несколько десятилетий. Ричард почувствовал, как его тело стало послушно не только в силе, но и в скорости. «Кровавый ветер» — так называли это умение. Для него это означало, что теперь он мог кружить вокруг врагов, уклоняясь от ударов, словно тень. На учениях сородичи поражались, как быстро новичок превратился в одного из самых опасных бойцов. С каждым годом он всё больше понимал — уродство тела лишь укрепляло его разум. Он научился использовать «Забвение», вкрадываться в память жертв и стирать следы своих поступков. Теперь его охоты проходили без следов: свидетели либо ничего не помнили, либо уверяли, что на них напало дикое животное. Так шаг за шагом Ричард двигался по пути клана. Из израненного новичка он становился сородичем, которому доверяли тайные поручения. Старейшины знали — в нём нет красоты, но есть расчётливость, холод и железная воля. Ричард давно перестал быть дрожащим новообращённым, боящимся собственного отражения. Его тело уже было изуродовано окончательно: кожа словно пергамент, местами потрескавшаяся и покрытая язвами, волосы исчезли почти полностью, оставив редкие клочья, уши заострились, напоминая звериные. Но там, где его плоть стала проклятием, разум и сила сделались оружием. Сначала он овладел «Незримым присутствием». Проводник учил его стоять неподвижно в полной тишине, когда даже капля воды могла выдать его. Первые попытки кончались провалом: Ричард цеплялся за ветви, задыхался от собственного шипения, ронял мусор. Но годы шли, и он научился двигаться так, словно тени сами прятали его. Сородичи отправляли его за добычей, и он возвращался незамеченным, даже если охотился в деревнях под носом у сторожевых псов и крестьянина с факелом. Следующим шагом стало умение менять облик. Сначала Ричард скрывал лишь свой лик, внушая прохожим видимость обычного путника с плащом. Но потом он научился превращать себя в крестьянского сына, солдата, торговца. Его уродство пряталось за воображаемыми чертами, и это делало его ценнейшим инструментом для клана. Сородичи посылали его в города добывать сведения, и Ричард возвращался с тайнами баронов, списками торговцев, слухами о церквях и инквизиторах. Для клана он совершал дела, которые укрепляли его положение. Однажды он добыл планы строительства нового укрепления в соседнем княжестве, что позволило Носферату заранее проникнуть туда. В другой раз он устранил свидетеля, стерев ему воспоминания и внушив новые, тем самым защитив укрытие клана. Старейшины начали доверять ему всё больше, и его имя произносилось с уважением. Особенно ценным стало, когда он овладел «Отторжением взгляда». Это была способность, свойственная лишь их уродцам. Теперь даже если Ричарда видели в истинном виде, человеческий разум отводил глаза, словно забывая об увиденном. Он мог стоять в нескольких шагах от жертвы, и та не осознавала его присутствия. Эта сила сделала его почти неуловимым, и он стал проводником теней, которого боялись и свои, и чужие. Шли десятилетия, и Ричард всё крепче становился частью своего клана. Он был не просто учеником — теперь сам становился наставником для новых несчастных, которых обращала судьба. Его подвиги среди Носферату складывались в историю: о том, как он уводил за собой погони; как из-под носа княжеских стражей выносил тайные документы; как вырезал целую банду наёмников, угрожавших укрытию. И всё же, за каждым успехом шёл голод и тьма. С каждым годом его тело всё дальше уходило от человеческого, но вместе с этим росли и умения, и место его в клане укреплялось всё сильнее. Шли годы, и Ричард уже знал, что не всякая миссия начинается и кончается громко. Ему поручили взять не великий свиток государственной важности, а простую, на вид, бумажку — журнальчик торгового дома, где записывали поступления олова и доставку коллекций клинков. Это было не про войну, это было про бизнес: если знать, кто с кем торгует, можно тихо нарушить цепочку поставок, заставив купцов искать новые маршруты, и в итоге — получить преимущество. Старейшина назвал это упражнением: «Малыми делами к большой тени». Он готовился как всегда — в тени перед выходом проверял одежду, ощупывал ладони, чтобы убедиться, что хват «Прикосновения» не дрогнет, и повторил про себя короткие фразы из уроков с Проводником, пока не почувствовал, что голос стал ровным. Ночь была мокрая и тёплая, идеально закрытая для манёвра. С родовыми прививками терпения и голода он выбрал дорогу, что вела к заднему ходу склада купца — того самого, через чей отчёт и проходили нужные записи. Подходит к воротам, он сначала просто стоял в тени, изучая раскладку: два фонаря у ворот, голова дозорного, мелкие звуки мышей и цепей. Он ждал. Затем, почти не слышно, активировал «Незримое присутствие». Это не было магией взрыва — это было чувство, как будто тени слегка сползли по его плечам и притянули к себе взгляд проходившего мимо кота, крошечной пылинки. Люди внизу, не знавшие языка тьмы, отводили глаза, проходили в сторону, не замечая, что в их середине скользнул чёрный силуэт. Он почти не соприкоснулся с ничем: скользнул по стене, избежал брёвна, не задев сундука. Дверь склада была закрыта изнутри, но замок не стоял выше обычного — торговцы не ждали ночных визитов уродов. Ричард прислонил ладонь к железу и, сконцентрировав в кончиках пальцев ту тёплую горечь, которой его учили, слегка коснулся ручки. Замок дернулся, внутренние механизмы будто подернулись — не физически, а как будто до них дошёл чужой приказ — и защёлкнули ровно так, как нужно. Это было простое прикосновение: не ломать, а шепнуть металлу, где быть слабым. Он вошёл. Внутри пахло кожей и маслом, скрипели полы, и в дальнем углу стоял стол, на котором и лежал журнальчик. Ричард на мгновение задумался: оставаться ли в «образе» обычного прохожего? Он решил нет: «Ложный облик» должен был работать в режиме минимального вмешательства. Он накинул на себя образ крестьянского торговца — запаха и звуков было достаточно, чтобы заставить бдительность двоих ночных рабочих снизиться. В его памяти сложился рисунок: крестьянский плащ, мешочек кукурузы, усталое лицо. Это была не маска, это была выученная привычка — как шагать, как держать посох. Когда он приблизился к столу, фонарь где-то за углом плеснул светом — и одна из фигур, оставшихся ночевать, мельком обернулась. Ричард почувствовал, как в его груди подпрыгнула старая искра страха; он замер и сделал то, чему его учили поздними ночами: отвлёк взгляд этой фигуры «Отторжением взгляда». Человек инстинктивно отвёл глаза, словно увидев что-то постороннее. Тот кивнул себе под нос и снова заснул. Малейшая неряшливость — и всё могло пойти не так; неряшливость — это падение на пол и звук металла в ночи. Но шум не поднялся. Тень работала. Он открыл журнальчик, пролистал записи: даты, имена, маршруты. Всё, что нужно. Но когда он складывал бумаги в обгоревший мешочек, услышал шорох: в переулке кто-то шел, шаги быстрые, не людские. Внезапно охотник-страж, обходивший стены, оказался ближе, чем планировал Ричард. Ситуация требовала решительности: или уходить, оставив задание, или действовать. Он выбрал действовать. Он вышел вперёд, прямо в лунный свет, и встретился взглядом с человеком. В этот момент у него была одна попытка. Он использовал «Приказ» — не громкую команду, а короткое, острое слово, вложенное в движение губ: «Прочь». Его голос был ровным, не требующим усилий, а жест — едва заметный наклон плеча в сторону ворот. Человек, поздним вздохом, словно проснулся от дурного сна, повернулся, оставил место и ушёл. Ричард не мог позволить себе двоекратного использования на одном и том же свидетеле — правила жестоки — но этого было достаточно. Когда он возвращался в катакомбы, сердце всё ещё билось так, что казалось, услышат подземные камни. Проводник встретил его в дверях, губы его тонко улыбнулись, глаза холодно свернули: документы в тонкой связке — точь-в-точь то, что требовали старейшины. В знак признания ему дали меньшее, чем почёт — кусок новой одежды, тёмный плащ, плотный и пахнущий смолой. В таких подарках было больше смысла, чем в словах: ему доверили оставаться на страже их тайн. Он знал теперь: держать тень — значит быть внимательным не только к тем, кого крадёшь, но и к тем, кто наблюдает за тобой в тени. И ещё он понял — практическая работа дала ему не только уважение, но и трещину в памяти, которую нельзя было залепить. В руках у него были не просто бумаги. В них — возможность шепнуть о том, где сталь пройдет завтра, и в этом тихом знании суть его новой власти лежала как плод, сладкий и опасный. Он ушёл в ночь, вглубь катакомб, чувствуя, как тени снова прячут его шаги. Внизу, где голоса старейшин глухо звучали, бумаги уложили в сундук, и за спиной раздался шёпот: «Он растёт». Ричард снял с себя крестьянский образ и вновь стал тем, кто нужен миру теней — незримым, тихим, полезным. Шли годы, и Ричард становился всё опытнее. Он выполнял задания, ходил на охоты вместе с другими уродцами, учился искусству исчезать в тенях и скрывать свой лик. Со временем он стал для клана чем-то большим, чем просто новичком. Но в один из вечеров старейшина позвал его к себе. В каменных глубинах катакомб, где тьма казалась живой, он произнёс:
— Здесь, в землях Брегдефа, таких как ты хватает. Мы знаем эти края, каждый камень и каждую тень. Но за морем, на других землях материка Флорес, есть Предел. Там неизведанное. Там могут быть сородичи, которых мы не знаем. Там могут скрываться угрозы, о которых мы не слышали. Кто-то должен идти. И выбор пал на Ричарда.
— Ты сможешь. У тебя есть всё, что нужно. Там, где другие будут заметны, ты растворишься. Там, где другие сломаются, ты выживешь.
Ричард не спорил. Решение было принято. Через пару ночей он отправился в леса Брегдефа, чтобы провести свою последнюю охоту перед отъездом. В густых зарослях он выследил одинокого пастуха, возвращавшегося домой слишком поздно. Тот шёл, насвистывая, не подозревая, что за каждым его шагом тянется чья-то тень. Ричард использовал свои умения: он стал незримым, и человек чувствовал лишь смутное беспокойство, но не оборачивался. Когда момент настал, вампир сомкнул клыки на шее жертвы, наполнив пустоту внутри сладкой кровью. В этот раз он пил осторожно, не убил — словно оставил свою последнюю жертву живой в знак прощания с землёй, что его породила. А затем Ричард оказался в порту. Корабль готовился к отплытию. Он скользнул в трюм, слившись с тенями, и стал частью темноты. Паруса вздулись, канаты заскрипели, и берег Флоревенделя начал исчезать вдали. Теперь его путь лежал к Пределу — туда, где ждали тайны, опасности и, возможно, новые сородичИ.
ООС
1. Имена, прозвища и прочее: Ричард (Хайс) "Безликий"
2. OOC Ник (посмотреть в личном кабинете): VladPodvor
3. Раса персонажа: Вампир - человек
4. Возраст: 255 лет
5. Внешний вид (здесь можно прикрепить арт): Ричард выглядит как ходящее проклятие: искривлённая спина делает его ниже, чем он есть на самом деле, походка всегда хромая из-за укороченной руки и ноги. Кожа болезненно бледная, местами с красными пятнами и язвами, особенно заметными на шее и руках. Волосы редкие, клочьями свисают с головы, большая часть давно выпала. Лицо вытянутое, с впалыми щеками и перекошенной челюстью, из-под тонких губ часто виднеются слишком крупные и острые зубы. Уши длинные, заострённые, похожие на крылья летучей мыши. Его глаза — тёмно-зелёные, глубоко посаженные, с холодным и болезненно тяжёлым взглядом, который кажется не от мира сего. Всё его присутствие сопровождает запах сырости и тлена, словно он несёт с собой кусок катакомб, откуда выбрался.
6. Характер (из чего он следует, прошлое персонажа): Характер Ричарда сформировался под тяжестью его прошлого: бедность и болезнь сделали его терпеливым к боли и страданиям, но также научили недоверию к людям; равнодушие и жестокость окружающих вырастили в нём замкнутость и мрачность, постоянное чувство собственной инаковости; предательство матери и жизнь в цирке уродцев превратили его в холодного наблюдателя, который никогда не верит в доброту без выгоды; долгие годы охоты и обучение среди Носферату придали ему дисциплину, осторожность и расчётливость; чувство вины и страх перед самим собой делают его сдержанным и молчаливым, но именно эти внутренние муки дают ему силу — он стал жестоким, но умным существом, для которого выживание и долг перед кланом важнее любых эмоций.
7. Таланты, сильные стороны: Скрытность и умение растворяться в тенях, врождённая наблюдательность и внимательность к деталям, стойкость к боли и выносливость несмотря на уродства, владение вампирскими дисциплинами от манипуляции разумом до сокрушительной силы, терпение и расчётливость в охоте, умение хранить тайны и добывать информацию, холодная решимость и отсутствие жалости к врагам, преданность клану и готовность исполнять приказы старейшин.
8. Слабости, проблемы, уязвимости: Солнечный свет обжигает его и лишает сил, физические увечья не дают долго стоять и двигаться, зависимость от тьмы делает его уязвимым на открытом месте, кровавый голод лишает контроля, заклинания имеют пределы и легко срываются, истощение после приёмов оставляет его слабым, прошлое и чувство вины терзают разум.
9. Привычки: Постоянно хромает
10. Мечты, желания, цели: Выполнять роль шпиона для клана - сыскать иных сородичей
11. Дисциплины: Власть над сутью, Доминирование, Затемнение
12. Клан: Носферату
13. Человечность: 6
14. Поколение: ?
