OOC Ник: 100r_h
Раса персонажа: Звересь
Возраст: 20
Внешний вид: скоро приложу фотку модельки
Характер (из чего он следует, прошлое персонажа): На публике злая, язвительная, всегда первая в драке. Плюёт на законы. С друзьями трогательная, с юмором, кормит бездомных, обнимает детей. Гиперразвита, извращённая. Её возбуждает не власть, а возможность разоблачить ложь через плоть. Брезгует «простым» совокуплением.
Таланты, сильные стороны: Интуиция на опасность, Уиллоу чувствует ложь, как горячее дыхание на шее. Она мгновенно определяет, кто представляет угрозу. Физическая выносливость, годы в гильдии и борделе закалили её тело, она может драться часами, выносить боль, холод и усталость. Оружейное мастерство особенно с коротким клинком, а также в бою без оружия, где использует тело как приманку и капкан.
Слабости, проблемы, уязвимости: Психологическая нестабильность, у неё эпизоды диссоциации. Иногда начинает "играть" чужие роли. Не умеет доверять, даже союзникам. Проверяет, подмешали ли яд в вино. Никогда не спит в обнимку.
Привычки: Считает шаги до выхода в любой комнате.
Мечты, желания, цели: Никогда больше не быть жертвой. Однажды быть прощенной. Хоть кем-то.
Раса персонажа: Звересь
Возраст: 20
Внешний вид: скоро приложу фотку модельки
Характер (из чего он следует, прошлое персонажа): На публике злая, язвительная, всегда первая в драке. Плюёт на законы. С друзьями трогательная, с юмором, кормит бездомных, обнимает детей. Гиперразвита, извращённая. Её возбуждает не власть, а возможность разоблачить ложь через плоть. Брезгует «простым» совокуплением.
Таланты, сильные стороны: Интуиция на опасность, Уиллоу чувствует ложь, как горячее дыхание на шее. Она мгновенно определяет, кто представляет угрозу. Физическая выносливость, годы в гильдии и борделе закалили её тело, она может драться часами, выносить боль, холод и усталость. Оружейное мастерство особенно с коротким клинком, а также в бою без оружия, где использует тело как приманку и капкан.
Слабости, проблемы, уязвимости: Психологическая нестабильность, у неё эпизоды диссоциации. Иногда начинает "играть" чужие роли. Не умеет доверять, даже союзникам. Проверяет, подмешали ли яд в вино. Никогда не спит в обнимку.
Привычки: Считает шаги до выхода в любой комнате.
Мечты, желания, цели: Никогда больше не быть жертвой. Однажды быть прощенной. Хоть кем-то.
Йо-о...
Это не одна из тех красивых историй о героине, спасшей деревню, полюбившей рыцаря и умершей на руках любимого. Нет, это история о злой собаке, чья доброта достается только тем, кто сам испачкался в крови. История о псовой звереси, воспитанной в грязи и закалённой в похоти. Ее зовут Уиллоу Бесси, и если вы слышите звук обручей, дрожащих в такт шагам, лучше не оборачиваться.
ВОЗМОЖНО ТОПИК БУДЕТ ДОПОЛНЯТЬСЯ
Это не одна из тех красивых историй о героине, спасшей деревню, полюбившей рыцаря и умершей на руках любимого. Нет, это история о злой собаке, чья доброта достается только тем, кто сам испачкался в крови. История о псовой звереси, воспитанной в грязи и закалённой в похоти. Ее зовут Уиллоу Бесси, и если вы слышите звук обручей, дрожащих в такт шагам, лучше не оборачиваться.
ВОЗМОЖНО ТОПИК БУДЕТ ДОПОЛНЯТЬСЯ
ДЕТСТВО
Я родилась синей. Вот что говорила мне мать, когда я была достаточно взрослой, чтобы понимать, что это означает приговор. "Еще одна", — шипела она, когда мой тонкий писк прорезал лютый снежный день в нашей разваливающейся хижине. Стены скрипели от холода, ветер продувал насквозь, но я, маленький комок вонючей, дрожащей шерсти, выжила. Я выжила, чтобы платить за это каждый день – лихорадки, побои, и тяжёлый труд, начавшийся с пяти лет. Моя белоснежная шерсть, как первый снег, по которому прошлись сапоги в крови, а черные пятна – это не просто рисунок. Это отражения моего внутреннего мира, пустоты, куда однажды упала моя душа. Зеркало для тех, чья жизнь не стоит и гроша за их грехи. Моисвисающие ушки смешно виляли, когда я двигалась, похожие на две праздничные ленточки, но выражение мордочки с вечно влажным носом и черными губами, обрамляющими этот черно-белый образ, всегда было настороженным. Шрам на лице, от уха до щеки, напоминал мне о плохом, о далеко не сладком и теплом прошлом, о котором я никогда не расскажу другу или подруге. Мой пышный, живой хвост выдавал каждую эмоцию, которую я тщетно пыталась скрыть. "Готовили" меня долго. Мать, пахнущая уксусом и чем-то гнилым, таскала меня к разбитому зеркалу и учила улыбке, той, от которой у мужчин перехватывает горло, а женщины прищуриваются с подозрением. Шептала на ухо фразы, от которых меня бросало в краску, но которые я запоминала дословно. Отец, измотанный лесоруб, убивавший себя топором за гроши, которые тут же пропивал, учил меня молчать, когда страшно, и терпеть, когда больно. Они оба ждали от меня только одного — пользы. Фолдум, столичный городок с его портовыми точками, стал моим домом в каком-то смысле. Местом заработка, наращивания связей, и местом, где я стала той, кем являюсь сейчас. Мои грубые, но изящные лапы были изрезаны шрамами, будто карта мест, где мне пришлось быть тварью. Ростом около 180 см, спортивная, мощная и гибкая фигура – товарный вид, который я поддерживала каждый божий день физическими нагрузками и тренировками, оттачивая свое мастерство обращения с кинжалом и мужчинами, иногда и с женщинами – зависело от оплаты. Сохранять природную красоту было не дешевым дельцем. И даже несмотря на бережный уход за собственным здоровьем, я была наделена болезнью с рождения – гетерохромией. Один глаз голубой, другой янтарный. Не самый счастливый обладатель разноцветных глаз. Я предпочитала носить неудобные, выразительные и показательные вещи, максимум фокуса чужого внимания на себе, звонкие обручи и браслеты с резьбой, причиняющие мне не малый дискомфорт. Это была часть брони, часть вызова.
МОЙ ШАНС
Однажды, когда я тащила последнюю корзину с рыбой от причала, меня окликнули. Голос был глубокий, властный, как лай хорошо обученной овчарки. Это была она – Морвена, сутенерша, о которой шептались в портах. Высокая, статная девушка с выправкой, как у солдата, но взглядом, что видел насквозь. Ее блестящая черная шерсть казалась отполированным камнем, а глаза цвета темного янтаря, казалось, видели не только меня, но и всю грязь моего прошлого и потенциал моего будущего. Ложь от нее не шла – только хищный, холодный расчет.
— Эй, пятнистая! — ее голос был как шелк, обёрнутый вокруг лезвия. — У тебя глаза как у хищника. И движения. Устала таскать дохлую рыбу?
Я поставила корзину, чувствуя, как мышцы ноют от усталости. Моя интуиция не кричала об опасности. От нее исходила… возможность. Я мгновенно определила, что она не угроза, а… шанс. А я, ох, я умела пользоваться возможностями. Я считала шаги до ближайшего темного проулка — двадцать семь. Если что, убегу.
— А что ты предлагаешь? — мой голос был хриплым от постоянного напряжения.
Она улыбнулась, обнажая клыки, но без агрессии, скорее с вызовом. — Я предлагаю тебе дом, чистое белье, еду, которой не воняет гнилью, и работу, которая… раскроет твой потенциал. Присоединишься к моей стае. Так я попала в "Дом Стен", как я его прозвала, потому что здесь каждый выстраивал вокруг себя неприступные барьеры. Мое детство было подготовкой к этому. Мать учила меня улыбке, отец — терпению боли. Здесь боль была другой, но терпеть её приходилось так же. И улыбаться, даже когда внутри всё рвало на куски. Я брезговала «простым» совокуплением. Это было… пусто. Я чувствовала это, как горячее дыхание на шее. Ложь. Мужчины приходили сюда, лгали себе и мне, что они сильны, желанны, что они герои. Но я видела их насквозь. Мои разноцветные глаза, словно два разных мира, позволяли мне видеть слои их обмана. Мои руки, шрамы на которых были картой мест, где я была тварью, скользили по их телу, не просто лаская, но исследуя, прощупывая их слабости. Мне не нужна была власть. Меня возбуждала возможность разоблачить их ложь через плоть. Через их дрожащие руки, бегающие глаза, сбившееся дыхание, я видела их страхи, их низость, их потаённые желания. Я вытягивала из них правду, не словами, а прикосновениями. Я видела, как их фасад рассыпается, как под маской похоти скрывается жалость к себе, одиночество, или грязные секреты, которые они никогда никому не сказали бы. Именно в этом Доме Стен я встретила Лилу. Она была грациозной, с мягкой, кудрявой шерстью, словно облако, и глазами, полными невысказанной грусти и наивной доброты. Она казалась чужой в этом месте, как хрупкий цветок среди колючих роз. Она не была похожа на большинство обитательниц Дома, с их жесткими взглядами и циничными улыбками. Лила старалась быть вежливой со всеми, даже с самыми отвратительными клиентами. Это раздражало меня. *Наивная*. Первый раз мы по-настоящему заговорили, когда она увидела, как я сижу, заточив свой короткий клинок, и ее палец случайно порезался об него, когда она проходила мимо.— Осторожнее. — мой голос был сухим, а в глазах, наверное, плескался холод. Я ждала извинений, обвинений.
Но Лила лишь улыбнулась сквозь боль, отсасывая каплю крови с пальца. — Красивый… и острый. Ты им хорошо владеешь?
Я фыркнула. — Владею. Достаточно, чтобы выжить.
Она села рядом, незваная, нежданная. Я внутренне напряглась, считая шаги до двери — десять. Если она сделает резкое движение… Но она просто достала маленький набор для шитья. — У тебя рукав немного порван. — сказала она, указывая на мой шелк. — Могу зашить, если хочешь.
Я подняла бровь. Никто никогда не предлагал мне такой… бескорыстной
помощи. Я чувствовала, что это не ложь. Это было просто… забота. Я не умела доверять. Но от ее присутствия не исходило угрозы. Только легкий аромат лаванды и чего-то теплого, домашнего. Я позволила ей зашить рукав. Наши "передружба недоотношения" начались с таких вот мелочей. Я никогда не спрашивала, откуда она, почему оказалась здесь. Мне было все равно. Она не врала, и этого было достаточно. Она смеялась над моими язвительными шутками, которые пугали других девушек, и слушала, когда я, редко, говорила о чем-то, что не касалось заработка или выживания. Однажды ночью, после особенно мерзкого клиента, я чувствовала, как начинается эпизод диссоциации. Реальность плыла, я начинала "играть" роль этого мужчины, его отвратительного смеха, его жадных прикосновений. Я почувствовала, как внутри меня разрастается паника. Мои руки дрожали, и я, сама того не замечая, прижала кинжал к собственной щеке, туда, где был шрам. *Еще один шрам. Что, если я вырежу его, а потом…* Лила нашла меня на полу моей комнаты. Она не испугалась, не убежала. Ее мягкие, осторожные руки обхватили мои запястья, медленно, нежно, отводя клинок.
помощи. Я чувствовала, что это не ложь. Это было просто… забота. Я не умела доверять. Но от ее присутствия не исходило угрозы. Только легкий аромат лаванды и чего-то теплого, домашнего. Я позволила ей зашить рукав. Наши "передружба недоотношения" начались с таких вот мелочей. Я никогда не спрашивала, откуда она, почему оказалась здесь. Мне было все равно. Она не врала, и этого было достаточно. Она смеялась над моими язвительными шутками, которые пугали других девушек, и слушала, когда я, редко, говорила о чем-то, что не касалось заработка или выживания. Однажды ночью, после особенно мерзкого клиента, я чувствовала, как начинается эпизод диссоциации. Реальность плыла, я начинала "играть" роль этого мужчины, его отвратительного смеха, его жадных прикосновений. Я почувствовала, как внутри меня разрастается паника. Мои руки дрожали, и я, сама того не замечая, прижала кинжал к собственной щеке, туда, где был шрам. *Еще один шрам. Что, если я вырежу его, а потом…* Лила нашла меня на полу моей комнаты. Она не испугалась, не убежала. Ее мягкие, осторожные руки обхватили мои запястья, медленно, нежно, отводя клинок.ГОЛОД ЛУЧШИЙ УЧИТЕЛЬ ХОЛОД ЕГО ЖЕСТКИЙ НАПАРНИК
До появления Морвены, до шелка, золота, и Дома Стен, была улица. Бесконечная, грязная, пропахшая гниющей рыбой и прогорклым жиром, с ямами вместо дорог и зубастыми голосами, за каждым углом. Фолдум не прощал детство. Особенно таким, как я — пятнистым, "синим", чужим. Я начала с подачек. Сначала просто сидела у рынка, вглядываясь в прохожих, надеясь на случайный ломоть хлеба. Но взгляд жалобный — это путь в яму, не в жизнь. Быстро поняла: никто ничего не даст. Надо брать. Руки у меня были ловкие, тонкие, незаметные. Как раз подходящие для деликатного дела. Я стала ползать. Да, так мы это называли — ползание. Крадешься, сгибаешься, будто ползешь по полу, хоть стоишь на ногах. Превращаешься в ничто. В воздух. Я научилась слушать. Не слова — шелест монет, треск кожи на старом кошельке, тяжесть, с которой человек переступает, если в его кармане что-то ценное. У каждого бедняка — походка легкая, у богатых — гулкая. Простой стражник бьет пяткой, торговец тащит ноги. Я впитывала каждую деталь. Все стало игрой на выживание. Поначалу шло плохо. Я пару раз попадалась. Помню, как в первый раз меня швырнули лицом в грязь. Мужик в фартуке, мясник. Увидел, как я тяну руку к карману и со всей силы заехал мне по затылку. Пахло свининой, кровью, потом. Я не плакала. Убежала. С разбитым носом, но с оторванной медной брошью. Продала ее за два ломтя хлеба. И это был праздник. Потом пошло лучше. Я работала по утрам — когда торговцы еще только раскладывали товар, не замечая легкой тени, проскальзывающей между ящиками. И по вечерам — когда пьяницы шатались вдоль причала, и страх терял бдительность. Я ползала среди них, как кошка — по перилам, по подоконникам, по перешейкам между домами. Отпирала двери шпилькой, крала у спящих, забирала сдачу прямо со столов, пока трактирщики отворачивались. Самым приятным было красть у вояк. У них всегда было при себе что-то стоящее. Один раз я сняла перстень с пальца спящего капитана, прямо в казарме. Другой раз — срезала ножны с клинком у офицера, когда тот заигрывал с девкой. Это был вызов. Мне нравилось чувствовать, что мир думает, будто я ничто, а я — под самым носом — краду у него сердце. Я никогда не брала у детей. Не знаю почему. Может, видела в них себя — дохлую, трясущуюся от голода. Или, может, просто не хотела опускаться так низко. У нас были свои законы, у уличных: не трогай детей, не предавай свою стаю, и не бери у тех, кто уже лежит. Остальное — позволено. Тогда у меня был напарник. Маленький лис, по прозвищу Кулик. Рыжий, как кирпичная крошка, все время жевал траву и врал так, что сам верил в это. Мы с ним работали вдвоем, по связке: он отвлекает, я тяну. Или наоборот. Иногда мы ночевали в одном ящике у порта, свалившись друг на друга, как два мешка с картошкой. Иногда спорили, делили награбленное, толкались, кусались. Но держались. Пока он не исчез. Слишком нагло повел себя с местными вымогателями. Нашли его наутро, без ушей и с крысами в брюхе. Тогда я поняла — улица берёт, когда ты слишком шумный. Я стала тихой. Почти невидимой. Именно такой — невидимой, пятнистой, чужой — меня и нашла Морвена. Той зимой я как раз начала задумываться о том, чтобы уйти в лес. Просто уйти. Или утонуть. Было слишком холодно, слишком одиноко. Пальцы уже не гнулись по утрам. А я уже не только рыбу таскала. Я таскала смерть. И боль. И свое несостоявшееся детство. И всё это копилось во мне годами, пока кто-то — кто-то с голосом, как сталь — не увидел во мне не просто вора, а хищника, научившегося выживать.
УЛИЦА УЧИТ БЫСТРО
На улицах Фолдума я училась быстрее, чем в любой школе. Там не было тренировочных залов и учителей, были только кулаки, грязь, холод и люди, готовые тебя продать за хлеб. У меня был только нож и правило, если ты не дерешься - ты товар. Сначала я воровала медальоны с шей, кошельки с поясов. Училась пальцами на чужих телах. Однажды сорвала серьгу с уха пьяного матроса и получила кулаком в лицо. Встала. Кровь шла из носа, но рука уже прятала драгоценность за спиной. Тогда я поняла, что скорость это все. Первые уроки были на рыночной площади. Один старый вор, Зубарь, увидел, как я ловко дернула кошель у стражника. Сначала он попытался ограбить меня сам, но я воткнула в него заточенную костяную иглу из волос служившую мне заколкой. Он рассмеялся и сказал:
— Будешь моей левой рукой, научу, как резать так, чтоб не визжали.
Он научил меня трем вещам:
Держать нож низко, ближе к бедру, так он незаметен, но всегда под рукой.
Бить в мягкое, под рёбра, в шею, подмышку, где крик глушится, а тело слабеет.
Смотреть не на оружие, а на плечо, по движению плеча виден удар, а не по глазам.
Зубарь погиб через два месяца, порезав не того в трактире. Но уроки остались. Потом были тренировки с уличными шлюхами. У них были свои приёмы, удар шпилькой в глаз, удушение лентой, удар каблуком в пах. Я повторяла все. Дни напролет. Позже, когда я добралась до притона в Четвёртом Квартале работая по обмену, один из телохранителей, бывший арена-боец, начал показывать мне более точную работу с кинжалом, кажется он жалел меня, неужели я так ужасно выгляжу? Он смеялся, когда я срывалась в ярость.
— Убить несложно. Сложно, чтобы не ты умерла после. Думай, девка. Клинок это не гнев. Это холодная спичка.
Эти слова запомнились мне лучше всех. И я училась. Упражнялась на мешках с песком, на мертвых крысах, на кукле из тряпья и костей. Рукопашный бой пришёл с болью. Меня били. Часто. Мальчишки, сутенёры, матросы. В какой-то момент я перестала убегать. Начала впитывать каждый удар как урок. Я училась подставлять локоть, чтобы кость била в кость. Училась падать правильно, на бедро, скручиваясь, чтобы не сломать позвоночник. Училась бить лбом, когда руки были связаны. Училась кусать, царапать, вдавливать ногти в глаза, если иначе не выжить. Я усердно тренировалась с тенью. Каждый вечер, после работ, когда все спали, я вставала напротив стены и отрабатывала движения, резкий выпад вперед, шаг вбок и удар в горло, разворот и срез по ноге, блокирование палки тряпичным свёртком. Я наблюдала. Воров, стражу, пьяниц. Как двигаются, как бьют, где устают. Мое тело стало способно на самооборону. Гибкое, но жёсткое.
РЫБА ГНИЕТ С ГОЛОВЫ
В “Доме Стен” все начинало трещать по швам. Не сразу. Сначала взгляды, потом сплетни. Девки начали коситься. Я была… не такая. Я слишком много тренировалась, слишком мало смеялась, слишком легко запоминала, кто куда кладёт ключ, кто где прячет золото, у кого какие привычки. Я не пила при всех, не плакала и не верила в будущее. Все это раздражало девочек, привыкших выживать с ухмылкой и ложью, как с единственным инструментом. Я была занозой, напоминанием, что маска не прилипла ко всем одинаково. Я всё больше сторонилась. Лила единственная, кто оставалась рядом. Тепло ее прикосновений, ее запах лаванды, ее привычка гладить меня по плечу, как будто я не тварь, а кто-то живой… это спасало. Как мираж тепла в этом пыльном, тухлом капкане, но и миражи умирают.
Предательство не пришло внезапно, оно зрело, как гниль под кожей. Сначала я
заметила, что мои вещи трогали. Кинжал чуть смещен, шелк не той складкой сложен, как я его оставила. Потом клиенты начали говорить фразы, которые могла знать только Лила. Мелкие детали, которые я шептала ей в полусне, когда думала, что между нами есть что-то… настоящее. Потом — слухи. Что я ворую, что у меня скрытая болезнь, что я режу клиентов, когда они спят. Порочные, грязные, слишком точные слухи. Морвена вызывала меня все чаще. Смотрела так, будто ждала, когда я вспыхну. Я не вспыхивала. Но и не верила больше. Лила молчала. Избегала взгляда. Все чаще сидела с другими, больше смеялась, громче. Не той, прежней, звонкой радостью, а как будто училась — как звучат «нормальные» работницы. И однажды я вошла в ее комнату — и нашла там один из своих кинжалов. Сломанный. Тот, что я потеряла месяц назад. Она стояла спиной. Не обернулась. Сказала тихо, будто заранее выученное:
Предательство не пришло внезапно, оно зрело, как гниль под кожей. Сначала я
заметила, что мои вещи трогали. Кинжал чуть смещен, шелк не той складкой сложен, как я его оставила. Потом клиенты начали говорить фразы, которые могла знать только Лила. Мелкие детали, которые я шептала ей в полусне, когда думала, что между нами есть что-то… настоящее. Потом — слухи. Что я ворую, что у меня скрытая болезнь, что я режу клиентов, когда они спят. Порочные, грязные, слишком точные слухи. Морвена вызывала меня все чаще. Смотрела так, будто ждала, когда я вспыхну. Я не вспыхивала. Но и не верила больше. Лила молчала. Избегала взгляда. Все чаще сидела с другими, больше смеялась, громче. Не той, прежней, звонкой радостью, а как будто училась — как звучат «нормальные» работницы. И однажды я вошла в ее комнату — и нашла там один из своих кинжалов. Сломанный. Тот, что я потеряла месяц назад. Она стояла спиной. Не обернулась. Сказала тихо, будто заранее выученное:— Прости, я не хотела…
А я поняла, что она все-таки боялась. Не меня, себя. Мы обе жили в страхе, но я в нем выживала а она пряталась. За меня, за чужие спины, за сплетни, за то, что может хоть кто-то позаботится о ней. И сдала меня, чтоб выжить сама. Сдала все... Мои приемы, мои тропы, мою прошлую жизнь. Меня. Я ничего не сказала. Только развернулась. И больше к ней не вернулась. С того дня Дом начал пахнуть иначе. Не телами, ложью. Как тухлятина, которую пытаются залить благовонием, но она всё равно лезет в нос. Морвена все реже меня использовала в «работе», больше как охранника. Следить за девками, наказывать тех, кто воровал. Я чувствовала, как цепи стягиваются. Она знала, что я способна на большее и потому держала ближе. Я не спала ночами. Бродила по чердакам, по подвалам. Искала выходы. Искала путь. И однажды услышала разговор. Через дверь. Морвена и один из старых клиентов жирный пес из портовой администрации.
— Она опасна. Умна, быстра. Пора от нее избавиться, пока не стало поздно.
— Я бы мог ее продать за хорошие деньги. Знаю местечко где таких любят. Диких.
Меня хотели продать. Как товар. Как в детстве. Я не стала дожидаться следующего рассвета. Собрала все, что было. Кинжалы. Золото, которое прятала под половицей. Шаль Лилы, которую она когда-то дала мне, когда я дрожала после эпизода. Я не знала зачем. Просто… взяла. На рассвете я уже была у причала. Корабль стоял у Третьего дока. Полусгнивший, с облупленным названием - "Песнь Ивы". Капитан был кот. Старая, татуированная морда с одним глазом, по кличке Сайлас. Я дала ему все, что у меня было. И сказала три слова:
— Туманный Залив. Срочно.
Он хмыкнул.
— Там ловят только тех, кто не хочет, чтобы их нашли.
— Именно.
Никто не говорит, где он. Это место среди скал, окруженное вечным туманом, будто сам воздух там не хочет показывать своё нутро. Говорят, там скрываются беглецы, ведьмы, предатели, убийцы. Говорят, кто туда уходит — не возвращается. Меня это устраивало. Я не хотела вернуться. Не за Лилой. Не за Морвеной. Не за собой прежней. Я хотела раствориться. И, может быть, если хватит духу, стать кем-то новым.
