ООС
Имя:
Адриен де Мальвузен
ООС ник:
Poddvorniy
Раса:
Человек ( Вампир )
Возраст:
128 лет
Внешность:
Адриен выглядит как юноша лет двадцати — чересчур живой, чтобы быть мёртвым, но слишком безупречный, чтобы быть живым. Длинные русые волосы мягко спадают на плечи, ухоженные, с лёгким блеском, будто недавно вымыты. Зеленые глаза смотрят внимательно и почти без эмоций — прозрачные, холодные, как вода в горном озере. Кожа бледная, но не болезненно — скорее, как у человека, редко видящего солнце. На нём белая рубашка без единой складки, чистая, как свежая простыня, и брюки того же оттенка, что волосы — тёплого, рыжевато-русого цвета. Всё в его облике — чистота, сдержанность, выверенность — как будто он не просто оделся, а восстановил образ из памяти.
Характер:
Адриен — это пустота, принявшая человеческий облик. После смерти Жака и долгих лет скитаний, в нём не осталось ни веры, ни надежды, ни любопытства. Всё выжжено до золы. Он не злой — но в нём нет тепла. Не ищет ни мести, ни спасения, ни любви. Он просто существует — как тень, как осколок чужой воли, однажды оборванной. Его не волнуют ни судьбы смертных, ни интриги сородичей. Он живёт на грани: всегда сдержан, всегда тих, но внутри — голод, беспокойство, мучительное осознание собственной чуждости. Одиночество для него — не выбор, а состояние бытия. Он не доверяет никому. Смотрит на людей — как на мимолётные отблески жизни, с интересом, но без сочувствия. Смотрит на сородичей — с настороженностью и отстранением. Слишком часто он видел, как даже те, кого звал близкими, исчезали, гнили или предавали.
Сильные стороны:
Полиглот. Свободно владеет флорским, дартдаским, амани и хобсбуржским языками. Языки — его укрытие и оружие.
Хорошая память. После становления запоминает всё — слова, лица, запахи.
Наблюдательный. Чутко улавливает малейшие перемены в поведении людей.
Спокойный. Даже в опасности сохраняет холодный рассудок.
Скрытный. Умеет исчезать, не привлекая внимания.
Слабые стороны:
Не сильные знания о сородичах и окружение, может допускать ошибки.
Одиночество и замкнутость.
Уязвимость к огню, солнцу и серебру.
Психологическая нестабильность из-за воспоминаний.
Недоверие к людям мешает выстраивать отношения.
Привычки:
Часто молчит и наблюдает, погружаясь в мысли.
Любит читать старинные книги и проводить время у камина.
Предпочитает одиночество и темноту.
Осторожно относится к людям, редко раскрывается.
Мечты, цели, желания:
Найти смысл и покой в вечности.
Осознать свою новую природу и принять себя.
Избежать повторения боли и утрат.
Обрести хотя бы тень настоящей близости и понимания.
Найти своё место в мире, где он больше не человек, но ещё не монстр.
Мораль:
6
Поколение:
-
Клан:
Ласомбра
Дисциплины:
Власть над сутью - Доминирование
ООС связь:
Discord: podvorko
БИОГРАФИЯ
Глава 1
Адриен де Мальвузен родился тихо — настолько, что старшая служанка, державшая свечу у кровати роженицы, сперва решила, будто дитя родилось мёртвым. Он не закричал. Не сжался, не затрепетал, как делают новорождённые. Лишь раскрыл глаза и посмотрел вверх, туда, где над тёмным изголовьем кровати медленно колыхалась выцветшая ткань балдахина. Молча. Скоро его первый вдох привёл к выдоху, и слабое, тёплое дыхание коснулось груди матери. Та тихо вскрикнула — не от боли, а от странного облегчения, будто нечто давно сдерживаемое наконец позволило ей отпустить. Она не была больна, не была слаба. Просто стала другой. Словно с рождением Адриена её роль завершилась. Отец не присутствовал при этом. Аберрар де Мальвузен, глава семейства и купец с весомым именем, в ту ночь решал нечто в северной гавани. Говорили, в столицу прибыла долгожданная партия благородных тканей из Тон-Деларии, и нуждалась в надзоре. Весь род де Мальвузенов, с их резными гербами и длинными подписями на договорах, держался на таких ночах — и на таких отлучках. Аберрар всегда возвращался с чем-то новым: договором, сундуком, бумагой, полной цифр. Слов у него было меньше, чем у людей из лавок, но каждое — точное, как вес на весах. Когда он впервые увидел сына, лишь склонился над ним. Не прикасался. Внимательно посмотрел, будто сверял с образом, который носил в голове. Потом выпрямился и произнёс:
— Пусть живёт. Это всё, что надо.
Мальчик рос в большом доме в верхней части Эирини — города с башнями, которые тонули в тумане, словно искали небо, а не солнце. Дом был тёмен, но не от запущенности: просто таким был камень, из которого он был выстроен. Полы из чёрного дерева. Узкие окна. Ковры, в которых могли бы исчезнуть ноги младенца. И тишина, в которой шорох страниц казался грозой. Первые месяцы жизни он провёл под присмотром трёх женщин. Кормилица с землистым лицом, из мест, где туман стелется до колен. Няня, вдова с крепкими руками, умевшая варить простые супы и говорить шёпотом, даже когда была зла. И молодая служанка, боявшаяся темноты, но любившая шить. Мальчик не плакал по ночам. Если просыпался, то смотрел в потолок. Иногда водил пальцем по покрывалу, будто разгадывал, из каких нитей соткана его жизнь. Год спустя он начал ходить. Сначала по кругу вокруг своей люльки, затем — по коридорам. Неуверенно, но без страха. Удивительным образом, он почти не падал. Он держался за углы мебели, за стены, за ноги слуг. Иногда просто шёл вдоль одной стены, тихо шурша рубашкой, и исчезал из поля зрения. Его находили перед окнами, за которыми плыла жизнь большого города: коляски, продавцы, прохожие, капли дождя на булыжниках. Он смотрел и запоминал. Слуги часто говорили: «Он не задаёт вопросов». И действительно, Адриен наблюдал больше, чем говорил. Его детский лепет был краток, будто он испытывал слова на прочность, как пробуют кость перед тем, как в неё вгрызться. Первым его словом стало не «мама», не «папа», не «дай». Он сказал:
— Вода.
И смотрел, как её наливали, как отражается в ней свеча, как двигается она в чаше. Когда ему исполнилось три, его начали усаживать за стол. Там он ел с другими детьми из купеческих домов — с дочерьми одного ювелира и сыном мясоторговца, которых приводили на часы в дом де Мальвузенов, как на урок приличий. Он ел молча, аккуратно, глядя в лицо каждому. Его манеры были точны, как по книге. Однажды, когда один из мальчиков пролил отвар, Адриен лишь кивнул и подвинул ему салфетку. Не осудил. Не вмешался. Внимательно следил, как тот вытирает — неуклюже, рвано, испуганно. В четыре года он начал учиться письму. Ему приносили таблички из тёмного дерева с вырезанными буквами, чтобы пальцами обводить их, вживляться в форму. Он не любил песок — тот, что использовали для осыпания чернил. Говорил, что он хрустит, как костная пыль. Его письма были кривыми, но аккуратными. Он медленно вёл перо, держа его чуть ближе к основанию, чем было принято. Письма он складывал под подушку. Их никто не читал. Иногда на бумаге было одно слово, иногда — целая сцена. То, что он видел: как старый слуга шепчет на лестнице, как кошка ест на кухне, как ползут тени от карнизов. Отец по-прежнему редко бывал дома. Его появление сопровождалось тяжёлым запахом поездок — кожи, мокрой шерсти, бумаги, масла. Он не обнимал сына. Иногда останавливался перед ним и говорил:
— Всё в мире — товар. Даже слова. Даже ты. Твоя задача — стоить дорого.
Когда мальчику исполнилось шесть, в доме заговорили о будущем. Слуги шептались: «Пора бы пригласить кого-нибудь толкового…» И через несколько недель он появился — человек по имени Лакреций Вальд. Это был высокий мужчина с узким лицом, в одежде академического кроя, с нашивкой Эиринского университета на воротнике. Университет — гордость Каменлада, город науки в городе власти. Лакреций не шутил, не улыбался. Он здоровался тихо и не смотрел в глаза. Адриен не знал, что думать о нём, но заметил, что тот ходит беззвучно, а книги берёт всегда с конца полки. Лакреций стал его наставником. Учебные часы шли с рассвета. Письмо — вначале. Адриен прописывал фразы: «Слово — суть смысл». «Мера — прежде силы». Лакреций не хвалил. Не ругал. Лишь делал пометки в блокноте, который никогда не выпускал из рук. На седьмом году жизни началось изучение языков. Начали с флорского — родного. Здесь Адриен чувствовал себя уверенно, но профессор требовал большей строгости в грамматике, точности падежей, отличий между городским и книжным. Потом пришёл дартадский — суровый язык, которым говорили купцы из южных провинций, язык торга, отчетов, сделок. Он звучал, как скрежет металла, но Адриен справлялся. Позже — амани, всеобщий, на котором писались законы, дипломатические письма, и, как сказал Лакреций, «ложь во спасение». Язык удобный, но скользкий. Его слова часто имели двойное дно. И, наконец, хобсбуржский — язык тяжелый, древний, с речевыми оборотами, похожими на каменные арки. Говорить на нём было трудно, но Адриен слушал, повторял, и иногда записывал — на нём, чтобы их не мог понять никто. К восьми годам он читал уверенно. Ему позволили выбирать книги. Его тянуло к описаниям судеб: старые хроники, письма путешественников, протоколы судебных заседаний. Он не спрашивал разрешения — просто приносил себе том, садился на подоконник и открывал. В девять — он впервые получил задание написать эссе. Лакреций дал ему фразу: «Истинная тень бросается светом.» Адриен размышлял два дня. Потом написал одну страницу. В ней не было выводов. Только последовательные наблюдения о людях в коридорах, о зеркалах без рам, о том, как взгляд отца всегда чуть в стороне, будто ищет что-то, кроме сына. К десятому году он уже не был ребёнком, но и не стал подростком. Он жил в ритме занятий. Ел быстро, читал долго, спал без снов. В доме его уважали — как уважают точные часы. Он был один, но не одинок. Время складывалось в нём, как строки письма, которое пока не отправлено. Он не спрашивал, что будет дальше. Он знал — сначала нужно выучить всё, что было до этого. И только тогда — распечатать письмо. Или оставить его запечатанным навсегда.
Глава 2
Годы шли неспешно, как тени, сползающие по высоким занавесям в зале, где Адриен привык теперь заниматься. Его комната в западном крыле дома всё так же хранила запах лаков, тишины и легкого пылистого холода — того холода, что не морозен, но отчуждён, как дыхание мрамора или взгляд чужака. С тех пор как ему исполнилось десять — декада, как любили говорить в их доме, с этой осторожной, слегка церемониальной точностью — профессор всё чаще задерживался. Его занятия перестали быть короткими беседами о буквах, тексте, склонениях и стали походить на тихие испытания: выдержит ли юный Мальвузен темп взрослого? Понимает ли он, куда его ведут? Он читал всё — от поэм древних клириков на амани, до писем торговцев из Дартада, полных сокращений, обиняков и пустых угроз. Профессор диктовал, он записывал. Профессор подсовывал ему старые грамоты на хобсбуржском — языке перекосившихся букв, через которые словно просвечивали тени гор, из которых он родом, — и Адриен пытался читать их вслух, запинаясь и краснея. Всё же в нём не было той одержимой гениальности, что указывала бы на великого учёного — он просто был прилежен. Просто внимателен. Просто слушал.А это, как полагал его отец, уже много. Именно поэтому однажды, вернувшись домой после долгого обеда в портовой таверне с толстым гобсенцем, что продавал тончайшие пряности с дальнего побережья, отец сказал:
— Ты пойдешь со мной завтра, на дело, посмотришь.
Ему тогда было одиннадцать лет с чем-то. Весна. Ветер еще холодный, но не злой, а просто помятый солью и уставший от зимы. Утром, надели ему серую камизу, запахнули шарф — и впервые он шагал рядом с отцом по улицам Эирини не как ребёнок, которого ведут, а как тень, что прилипла к своему источнику. Они шли в дом на набережной, где уже стояли два катафрака и вино в графинах — знак, что это будут настоящие переговоры. Адриен должен был сидеть рядом, молча. И он сидел. Он всё слышал. Прощупывал интонации. Разгадывал паузы. Смотрел, как отец двигает перстнем по столу, когда лжёт. Так началась новая жизнь — жизнь, в которой дневные часы порой делились между профессором и бизнесом, между латинскими окончаниями и гаванскими ценами на индиго, между искусством письма и искусством выгоды. Он не делал ошибок — не потому что был безупречен, а потому что боялся. Боялся подвести отца. Боялся выглядеть глупо. Боялся быть не тем, кем от него ждали быть. К двенадцати он уже знал, как распознать усталого вруна по его ладоням. К тринадцати — как отвлечь внимание от ошибки вопросом о деталях. К четырнадцати — как читать мысли людей, сидящих на другом конце стола, через морщины, позу, чашу чая, которую тот крутанул пальцем, не глядя. Но к тем же четырнадцати у него начались боли. Сперва — нестрашные. Усталость. Переутомление, говорил профессор. Плохой воздух, молвил один из поваров, пучеглазый хобс, что редко говорил вообще. Служанка принесла травы. Графин с настоем. Отец, раздражённо пройдясь по комнате, заявил:
— Это пройдёт. Ты слишком много читаешь. Завтра — отдых. Ни учёбы. Ни дел.
Но на следующий день было хуже. Он не мог встать быстро. Тело отказывалось слушаться. Будто внутри была не плоть, а песок, что ссыпается в пустоту. По ночам — кашель, удушье. Странная сухость в горле, как будто он вдыхал пепел. Профессора отправили в долгосрочный отпуск. Служанки шептались внизу. Адриен лежал. Отец, всё ещё не веря, всё ещё борясь, вызывал лекари, знахарей, даже одного странствующего монаха, что пытался вычитать болезнь из его чрева, шепча стихи на арварожском. Ничего. Боли становились глубже. Мозг мутнел. Он перестал узнавать комнату — забывал, где дверь, и зачем она вообще. К пятнадцати он уже не вставал. Лежал, как тень от прежнего себя. Белый. Худой. Сгибался от боли, когда ветер сквозняком бил по швам окон. В волосах путались крошки. Лицо заросло слишком рано.
— Он умирает, — сказал кто-то.
— Нет, — ответил отец. Но голос был не твёрд.
И тогда… Тогда появился он. Лекарь. Шаги — лёгкие, как у человека, что знает: в этой жизни для него нет преград. Одежда — тёмная, почти чернильная, но из ткани настолько тонкой, что она будто впитывала свет. На лацкане — едва заметная серебряная вышивка. Кожа — почти как у статуи в храме, где Адриен был однажды с отцом: белая, с серым отливом, и будто всегда влажная от инея. Он не говориил много.
— Я могу попробовать. Но прежним он не будет.
— Что значит… — начал было отец. Но тот посмотрел. Просто посмотрел — и слова у него, как пыль, исчезли в воздухе.
Никто не должен был быть в комнате. Ни слуги. Ни даже отец. Адриен видел, как закрыли дверь. Как лекарь снял перчатки. Как положил на край постели чемодан — чёрный, лакированный, без замка. Как аккуратно снял жакет, повесил его на спинку кресла — движения медленные, неуловимо выверенные, будто это был танец.
— Ты страдал, — тихо сказал он.
— Да, — прохрипел Адриен, губы сухие.
— Это пройдёт.
Тишина. Мрак. Гул сердца. Он приблизился. Медленно. Адриен заметил, что ноги того не отбрасывают тени. Или отбрасывают, но она какая-то не та — не человеческая. Пальцы — тонкие, как ветки, ухватили его за шею. Ласково. Но с каждым мгновением — сильнее. Он не боролся. У него не было сил. Ни желания. Глаза закрылись. Не от боли — от какого-то странного покоя, что заполнил его грудь. Тепло ушло. Пришёл холод. Вечный, как камень. И ничего не осталось — кроме темноты, и шагов, которые приближались к самому его нутру, ко всему, что он знал, помнил и умел. Шаг… шаг… Тьма.
Глава 3
Адриен открыл глаза, и мир встретил его глухой тьмой. Вокруг не было знакомых очертаний, не было домашнего тепла или привычного полумрака родового замка. Его тело лежало на холодной поверхности, которая едва удерживала измождённое, иссушенное тело, едва живое. Сердце… Сердце, казалось, перестало биться — молчало, не издавая ни звука. Он знал это не только потому, что не слышал пульса — он ощущал пустоту внутри, непривычную, жуткую, как бездна, тянущая вниз. Тонкие пальцы дрожали, пытаясь коснуться лица, и в них проснулся долгожданный, но подавленный страх — огромный, всепоглощающий, как будто стоящий у самого края бездны. Он боялся. Он боялся того, что не мог понять, не мог объяснить. Каждая клетка его тела кричала о том, что здесь, в этом мрачном месте, нет ни надежды, ни утешения. Вдруг из темноты появился он — лекарь. Тот самый, кто некогда сжал горло Адриена своими ледяными пальцами, забирая то, что оставалось от его прежней жизни. Его бледное лицо было безмятежным, почти холодным, глаза мерцали таинственным светом. Тихо, без тени сожаления, он произнёс:
— Ты здоров. Ты будешь жить — жить вечность.
Слова звучали как приговор и как обещание одновременно. Адриен попытался заговорить, вымолвить вопрос, который жёг его внутренности — что с отцом? Что стало с домом, с тем миром, что он знал? Но голос застрял в горле, слова растворились в густом воздухе. Лекарь ответил ему лишь отрывком:
— Твой отец… он не нужен тебе. Не нужен тем, кем ты стал. Не нужен никому, кроме нового дома, нового клана.
Эти слова прозвучали тяжело, словно глыба камня рухнула на грудь. Адриен почувствовал, как сновала внутри изнуряющая боль, и усталость, пронизывающая всё существо, сковала его окончательно. Едва осознав, он вновь погрузился в тёмный сон, видя, как лекарь медленно покидает комнату, закрывая за собой дверь без единого звука. Сколько прошло времени с тех пор — никто не знал. Время здесь перестало быть мерилом, отмеряемым часами или днями. Оно растягивалось, складывалось в бесконечность, в бескрайний мрак. Но однажды Адриен нашёл в себе силы проснуться. Перед ним стояло существо. Это было нечто, напоминающее человека, но искажённое, испещрённое странными чертами: кожа тусклая, глаза блестели как у ночного хищника, движения тяжёлые и безжизненные. Существо молчало, не отвечая на вопросы, лишь холодно и механически произнесло:
— Господин ждёт тебя.
Адриен жаждал понять, где он, что происходит, но ответы не приходили. Существо молчало, не давая ни слова больше. Вместе они двинулись к камину, где в тени сидел тот самый лекарь.
— Мальчишка очнулся. Довольно быстро, — произнёс он резко, с грубостью, от которой сердце мальчика сжалось.
Адриен, охваченный злостью и смятением, не мог понять — не происходило ли всё это в его голове, как жуткий сон? Мысли путались, разум шатался. Он аккуратно сел на стул, пытаясь обрести покой, но гнев и непонимание кипели в нём. Слуга молча поднёс бокал вина — глубокого, тёмно-красного, почти чернильного оттенка. Лекарь близко приложил бокал к губам Адриена, и тот, почти не замечая, как, выпил до дна. На лице лекаря промелькнуло удивление — словно это было для него неожиданностью. Слуга забрал пустой бокал, и через мгновение мальчика снова охватил сон. Он провалился в тёмную бездну, потеряв сознание. Очнувшись спустя время, Адриен ощутил себя несколько лучше — был бодрее, чем прежде. Его тело казалось крепче, но комната, в которой он оказался, не изменилась. Дверь была заперта, окна — заколочены. Тьма стала его единственным спутником, его единственной реальностью. Он начал стучать в дверь — сначала тихо, потом всё громче, пока от долгого напряжения голос не срывался и не переходил в горький, усталый монолог. Он говорил о смерти и одиночестве — о том, что пережил, о том, что продолжал переживать. О темноте, которая поглотила всё вокруг, о пустоте, что заполнила его мир. Затем его охватил гнев. Это была ярость, не знавшая меры — эмоция, которую он раньше не испытывал. С силой, о которой не подозревал, он перевернул стол и стул, разметав всё вокруг. Его пальцы с силой сжимали ножки мебели, и он с грохотом опрокинул большие шкафы, на пол сыпались старинные книги — страницы рвались, переплёты трескались, словно ломались остатки его прежней жизни. Ярость захватила его целиком, иссушая, выматывая. Но после катарсиса пришла резкая слабость — как будто вся энергия была высосана из тела. Он упал на пол и погрузился в глубокий, тяжелый сон. В этой комнате, в этой темноте, он лежал, погружённый в бездну собственного сознания, не зная, что ждёт его дальше, не зная, что станет с ним в этом новом мире — мире, где каждый вздох был подвешен между прошлым и вечностью. Очнувшись, Адриен сперва не почувствовал ничего, кроме странной пустоты. Ни дрожи, ни холода, ни тяжести, ни даже боли — всё было каким-то неосязаемым. Пальцы, привычные к тонкой ткани простыней, лежали на поверхности, не различая ни грубого, ни мягкого. Пол был каменным, это он понял не сразу, а по звуку — как будто что-то хрустнуло под его локтем, не громко, но с сухим треском. Он открыл глаза, и мир вернулся к нему — не в цвете, а в тусклом, болезненном полусвете, где серые стены казались бледнее кожи мертвеца, а свеча в руке стоящего над ним существа была единственным источником жизни… нет, не жизни — существования. Существо стояло неподвижно. Свеча в его левой руке не дрожала — восковая, тусклая, она не трепетала, будто даже воздух в этом помещении давно умер и не двигался. Торба в правой руке свисала, пахло от неё странно — кровью, рисом, прелым мясом и чем-то еле различимым, сладковато-сгнившим. Адриен, не сказав ни слова, привстал и уставился на существо. Существо, не человек, но и не зверь, с лицом, похожим на человеческое, но словно сложенным не тем, кто знал, как это делается. Подбородок — слишком длинный, нос — как бы чужой, наклеенный. Кожа — пергаментная, серая, исписанная тончайшими морщинами, как будто резцом. Глаза — глубоко посаженные, лишённые всякой теплоты. Смотрели они как будто не на него, а сквозь него. Оно поставило поднос и бокал с жидкостью, цвет которой был теперь уже не вино, не рубиновое вино, как пил отец по праздникам, а нечто иное — густое, как кровь, темнее виноградного сока, с каплей алого, сверкающей при свете свечи. И он — Адриен — выпил. Не думая. Не осознавая. И ел. Свинину с кровью, рис, мясо. Глотал, как будто и правда прошло много дней, возможно, недель. Как будто не вкушал пищи с момента своего… превращения. Существо смотрело. Не дышало. Не моргало. Потом ушло. С громким звуком повернул ключ в замке, как будто подчеркивая: ты не гость, ты не больной — ты узник. И он остался. Один. В тишине, где тиканья часов не было, где даже крысы, казалось, боялись скрипеть. Комната была убрана — всё, что он ломал и крушил в гневе, стояло на своих местах. Книги, стол, стул, шкаф. Даже картина, в том же углу. Он помнил, как их разнес. Как срывал ткань, рвал страницы, ломал ножки стульев. Его ярость была не сдерживаема — она разрывала его грудь, как когтистая лапа. А теперь… всё было как прежде. Как будто его гнева не существовало. Или он сам не существовал. Он подошёл к окну. Всё также — доски, плотно пригнанные, добротные, как будто их вбивали те, кто знал, что узник силён и будет драться. Ни одного слабого звена. Он попробовал вытащить одну из них — ногтями, потом обломком куска отломанной ручки шкафа. Соскальзывало. Срывались ногти. Крови не было. Только тупая, глухая злость. Как будто гвозди вбивали в его собственную волю. Он лёг обратно. Встал. Сел. Ходил по комнате. Пытался найти щели, трещины. Ничего. Только картина. В том же месте, как будто живая. Он не сразу понял, что на ней изображено. Там был человек — или не совсем человек — сидящий в кресле, спина согнута, голова наклонена. На полу под ним лужа — густая, чёрная, как то вино. Позади — фигура в тени. Рука вытянута, пальцы вцеплены в волосы сидящего, будто только что сорвали голову. Он смотрел. Долго. Исследуя линии мазков, свет, форму лужи, темень за спиной палача. Его тянуло к этой картине, как к источнику силы. Не силы физической, нет — силы страха. Он ощущал от неё ужас мира. Мрак того, что скрывается за каждым лицом. Мрак, что теперь был в нём самом. Вновь — стук. Дверь открылась. Существо снова. Бокал — снова. Он выпил — не задумываясь.
— Жак, — сказал тот вдруг.
Голос — как ржавый колокол. Без интонаций. Без эмоций. Просто звук. Адриен не ответил. Ждал.
— Если будешь слушаться, — продолжил Жак, — может, узнаешь зачем ты здесь. Может.
— Прошу… — начал Адриен. — Оставьте меня.
— Плата будет за хорошую службу.
И ушёл. Снова на ключ. Так начались дни. Или ночи. Тут время текло иначе — словно вязкий мёд. Слишком густо, чтобы быть потоком. Не день, не ночь, а постоянная тень. Работа была странной. Простой. Очистить книги. Протереть пыль. Починить кожаную обшивку кресла. Расставить латные перчатки в галерее. Жак давал задания без слов — просто показывал пальцем. И уходил. Еда была регулярной. Странное вино - всегда. С каждым днём Адриен чувствовал, как тело возвращается к нему. Сила. Чёткость. Слух — резче. Зрение — ярче. Темнота больше не была врагом, он видел в ней, как в полумраке свечи. Он просил книг. Не для обучения. Для ума, для спасения. Читал всё, что приносили — были среди них старинные тома, псалмы, странные повести, чьи авторы не значились нигде. Они пахли пылью веков. Он был с ними — среди героев. Среди вымышленных судеб, чтобы не быть собой. Жак иногда сидел рядом. Молчал. Смотрел, как он читает. Так шли дни. Месяцы. Однажды Жак зашёл, позже обычного. Глаза его были более узкими, чем обычно.
— Хочешь увидеть свой дом?
Тот не понял сразу. Потом — кивнул. Они отправились ночью. В странной повозке, запряжённой черными конями, с копытами, будто в дыму. Жак сидел рядом, не говоря ни слова. Мир проносился за окнами, без звука. Только дерево, мрак, мостовые. Свет фонарей казался тусклым, как будто гас при их приближении. Дом стоял там же. На улице Элькар подле Эирини, с башенкой и флюгером. Он был… таким же. И нет. Окна — новыми. Фасад — перекрашен. Сад зарос. Служанки — другие. Повара — чужие. И отец. Седой. Сгорбленный. Сидел за тем же столом, где Адриен читал в семь лет. Он был — стар. Не старик, но уже не тот. Его рука дрожала. Губы шептали что-то, как будто с кем-то говорил. Никто не слушал.
— Зайдёшь? — спросил Жак, с усмешкой, которую невозможно было принять за тёплую.
— Нет, — сказал Адриен. — Не могу.
Сила держала его. Внутренняя. Как будто он теперь был частью другого. Они вернулись. В ту ночь, когда огонь в очаге скрипел так, будто не дрова сгорали, а сами кости мира, Адриен сидел на низком, резном кресле, тяжело дыша, как будто каждый вдох был против воли тела, а каждый выдох — против воли того, что теперь им управляло. Напротив него, откинувшись в высоком кресле с подлокотниками, восседал Жак. Старая, будто с веков накопленная тень, клубилась за его плечами, а свеча в дальнем углу комнаты едва освещала гладкие, словно вырезанные из холодного воска черты его лица.
— Слушай, дитя, — начал он с той самой интонацией, что прежде слышалась за кафедрой в университете, — и запоминай. Ты теперь не тот, кем был. Не человек. Не сын своего отца. Не племя торгового клана. Ты — первый из своей новой крови. Последний из прошлого. Мы называем это Становлением, но в действительности — это смерть. И рождение. Жак откинул голову, рассматривая трещину в потолке, точно выискивая там слова, что еще не сказал. Затем перевел взгляд на мальчишку и продолжил:
— Давным-давно, когда солнце ещё не знало, что может жечь плоть, жил один человек. Имени его никто не помнит — потому что оно было вычеркнуто из всех языков. Он был первым. Первым, кого покусала сама Тьма. Адриен слушал, не моргая. Он едва понимал, зачем ему рассказывают это. Но голос Жака был вязкий, густой, как густое вино, которым некогда поили его в их особняке в Эирини, когда приходили уважаемые гости. Его слова ложились на слух и оставались, будто осадок в крови.
— Эта Тьма, — продолжал Жак, — была древнее богов, древнее речи, древнее желаний. Она была… голодом. Она вселилась в него, в этого человека, сделала его сильнее, быстрее, вечнее. Но жаждущим. С жаждой, которую нельзя утолить ничем, кроме крови. Он был первым сородичем. Он же был и первым проклятым. Огонь потрескивал. Воск таял. Тень на лице Жака плясала, как в заброшенном храме на краю света.
— И от него пошли остальные. По воле случая или жертвы, по ошибке или по замыслу, — никто не знает. Мы — его потомки. Сородичи. Дети первого. Все разные. Все иные. Каждый клан, дитя, несет в себе отблеск его проклятия, но и его силы. Он говорил это, будто читал из старинной книги, откуда вырваны все страницы, кроме тех, что запятнаны кровью.
— А ты, Адриен… ты не просто новообращённый. Ты — выбор. Плод воли одного, кто выше меня. Лекарь. Он — не просто слуга ночи. Он был близок к источнику. Он видел Первый Город. Видел Падение. И он выбрал тебя.
Мальчишка не ответил. Он только жевал губу. Он не хотел быть чьим-то выбором. Он хотел обратно. К тем, кто уже, наверное, и не вспомнит его имени. Жак наклонился вперёд, и его лицо оказалось очень близко. Глаза — чёрные, словно выжженные угли.
— Не бойся. Тебе открыта истина. А истина — всегда боль. Мы не стареем, но умираем. Нас не берёт болезнь, но берёт пламя. Наши кости не гниют, но ломаются от серебра.
— Серебро? — хрипло переспросил Адриен.
— Охотники любят его, — усмехнулся Жак. — Старые сказания не лгут. Их луки — из ясеня, наконечники — из серебра. И когда такая стрела входит в грудь твоего брата… он не умирает, дитя. Он исчезает. Исчезает навсегда. Без шанса вернуться. Словно не было. Пепел — всё, что остаётся.
Он говорил это с горечью. И Адриен почувствовал, как в его новом теле что-то дрогнуло. Не страх — нечто другое. Жалость, может. Или гордость.
— И свет… — добавил Жак. — Свет невыносим. Он сдирает кожу, будто её никогда не было. Он впивается в плоть, как крики мёртвых.
— Значит, мы обречены?
— Нет. Мы — избраны. А это не одно и то же. Иные гниют, умирают, теряют рассудок, седеют, молят о пощаде, но ты — ты будешь вечен. Пока не станешь пеплом. Пока не предашь себя. А теперь… — он указал на чашу с густой, почти чёрной жидкостью. — Пей. Это напомнит тебе, кем ты стал.
Адриен пил. И снова — не чувствуя, как вино превращается в кровь, как горечь сменяется силой. Он чувствовал, как оно идёт по венам, как наполняет его. Уже не пьяня — а насыщая. Это было… странно. Жутко. Неестественно.
Он поднял глаза.
— А отец? Он… он знает?
Жак медлил. Потом прошептал:
— Отец твой продал тебя, мальчишка. Не за монеты — за надежду. Ты умирал. Он выбрал — не дать тебе уйти. Он не смог бы смотреть на твою смерть. Но и смотреть на твою… новую жизнь… тоже не смог.
— Значит… я один?
— Нет, — ответил Жак. — У тебя есть Дом. Новый. У тебя есть кровь. Новая. У тебя есть Сир. И я… Я рядом.
Тон его не изменился, но в голосе скользнуло что-то, что Адриен едва уловил. Заботу? Тень привязанности? Или просто хитро поставленную ложь? Ночь тянулась, как пергамент в руках писца. Жак рассказывал легенды. О тех, кто пришел до. О Первом Городе, что был построен внизу мира. О вечных старцах, чьё дыхание может заставить остановиться сердце и заставить говорить кости. Он описывал ритуалы, старинные клятвы, правила крови. Он говорил, что у сородичей есть закон — Кодекс Ночи, и нарушив его, можно быть обречённым на Охоту. Адриен слушал, как когда-то слушал профессоров. Он вспоминал детство. Те дни, когда он был ещё жив. И с каждой новой историей, новой истиной, новой сказкой — он чувствовал, как та прежняя часть его, человеческая, отдаляется. Исчезает. Растворяется.
— А как быть с голодом?
— Он будет с тобой всегда, — ответил Жак, опустив взгляд в огонь. — Голод — это ты. Он не просто внутри. Он — твоя суть. Но ты можешь научиться сдерживать его. Использовать. Канализировать. Или дать ему волю — и потерять себя. Некоторые из нас… — он замолк, на миг нахмурившись. — Некоторые теряются. Становятся зверьми. Мы называем это Безумием Крови. И таких… таких приходится убивать.
— А я?
— Ты ещё ребёнок. Но ты уже чувствуешь. Признай.
Адриен отвёл взгляд. Он действительно чувствовал. Иногда, глядя на шею Жака, ему чудилось, будто там что-то… пульсирует. И звал его. И хотелось… нет. Он не позволял себе думать это.
— Это пройдёт?
— Нет. Но ты научишься. Мы учим. Я — учу.
Утро никогда не приходило в этот дом. Даже если оно было где-то там, за досками, за стенами — сюда оно не проникало. И Адриен понял — дом построен так, чтобы в нём всегда была ночь. Чтобы ничто человеческое сюда не входило. И это место… стало школой. Камерой. Убежищем. Домом. С тех пор он каждую ночь сидел у камина с Жаком. Иногда они молчали. Иногда — спорили. Иногда — просто пили. Иногда — читали. Но всегда — учились. И каждый раз Жак открывал ему новое: слово, правило, легенду. Иногда приносил вещи — старые книги, кинжалы, монеты, амулеты. Он показывал, как читать древние языки, как распознавать кровь по запаху, как чувствовать приближение смерти.
— Ты чувствуешь? — спрашивал Жак.
— Что?
— Сердце мира. Оно глухо, но бьётся. И ты теперь — его глухой стук.
И Адриен — чувствовал. Он стал сильнее. Быстрее. Он больше не уставал. Не боялся темноты. Не чувствовал холода. И всё чаще — не чувствовал жалости. Но сны… Сны возвращались. Сны о доме. О матери, чей облик он почти забыл. О слугах. О зеркалах, в которых он себя не видел. О часах, что шли не вперёд, а вспять. Сны, в которых он слышал голос отца:
— Прости меня, мальчик… прости…
Но утром — всё исчезало. В одну из ночей Жак сказал:
— Скоро ты встретишь его. Лекаря. Он придёт — как всегда, когда всё готово. Он — твой создатель. Твой корень. И ты должен быть готов.
— К чему?
— К правде. К выбору. К службе.
— Службе?
— Мы все служим. Всегда. Вопрос — кому и как.
И Адриен понял — обучение близится к концу. Но что будет дальше… он не знал. А Жак только усмехался, ставя очередной бокал на стол, полный густой, чернеющей крови.
И шептал:
— До встречи, дитя ночи…
Глава 4
Всё началось с одного слова. Простого, будничного, будто случайно обронённого Жаком, и всё же наполненного такой весомостью, что Адриен едва не задохнулся, услышав его:
— Время есть.
Он не спросил, готов ли юноша. Не поинтересовался, понимает ли он суть. Лишь коротко кивнул, и тотчас развернулся, оставив дверь в тень — открытую, ожидающую. Она не скрипнула, не заплакала, не дрогнула под его рукой, как если бы сама ночь распахнула перед ними своё чрево. Они вышли, и воздух был иным — тягучим, гниющим, насыщенным недосказанным ужасом. Мрак снаружи был не ночным, а вечным, словно все часы остановились, замирая в преддверии чего-то. Повозка ожидала у ворот, запряжённая двумя тощими лошадьми, каждая из которых казалась ближе к падали, чем к живому существу. Их глаза были мутными, как будто и они давно видели лишь смерть. Жак сел первый. Адриен — молча следом. Ему не объяснили ничего. Ни куда, ни зачем. Он не спрашивал. Это уже было частью его новой сути. Повозка тронулась. Они ехали долго. Сколько — юноша не мог сказать. Время тянулось, как кожа с трупа. Словно всё вокруг было погружено в зыбкую тоску, и мир, который он знал, остался позади — запертый в черепе, что давно уже не бился ритмом живого сердца. Наконец, повозка остановилась. Они прибыли в деревню — мрачную, серую, засыпанную пеплом. Дома здесь были низкими, чахлыми, с окнами, что смотрели на улицу, как пустые глазницы черепов. Ни единого звука — ни лая, ни крика, ни скрежета телеги по булыжнику. Лишь редкий ветер, играющий с мёртвыми листьями. Жак, не говоря ни слова, повернулся к нему:
— Ты выберешь сам.
И исчез в тени, растворившись, как будто никогда не существовал. Оставшись один, Адриен почувствовал нечто странное. Страх, нет — нет, это было чем-то иным. Это было возбуждение. Внутренний зуд под кожей, будто что-то внутри него пульсировало, рвалось наружу. Он чувствовал сердца вокруг. Тук-тук. Тук-тук. Жизни. Тепло. Кровь. И он — был голоден. Он брёл по улицам, бесплотный, как дым. Вокруг него — ни единой души, и всё же он знал: здесь кто-то есть. Он чувствовал их запах. Пот. Вино. Желчь. Он мог различать оттенки смрада. Запах овцы, запах ребёнка, запах женщины в грязном платье. И вот — она. Юная. Простая. С волосами цвета гнилой сливы. На ней — обветшавшее, потертое платье, чуть сбившееся с плеча. Губы пересохли, глаза — блуждали. Он сразу понял — она пьяна. И потому — уязвима. Подойдя, он ощутил, как тело его вновь оживает. Каждый шаг напоминал о себе хрустом костей, подрагиванием сосудов, в которых не было крови. Он слышал, как она дышит. Он знал, когда её сердце ускорилось. И он заговорил:
— Доброго вечера…
Её взгляд был мутным. Она, видимо, решила, что перед ней сын торговца, шатающийся в ночи в поисках утех. Она улыбнулась. Нечисто. Бессмысленно. По-животному.
— Поможете мне? Я… потерял дорогу, — произнёс он и сам не поверил, как низко прозвучал его голос.
Она кивнула. Глупо. Как будто доверяла. Как будто хотела. И когда он взял её за плечо, то ощутил, как её кожа горит под его пальцами. Тёплая. Живая. Глупая. Они свернули в переулок. Тень здесь была гуще, чем тьма снаружи. Как будто само место знало, что здесь должно произойти. Девушка засмеялась. Попыталась что-то сказать. Но слов не было. Лишь хрип. Лишь горячее дыхание, которое ударило ему в лицо. Он не стал ждать. Прислонил её к стене. Губами коснулся её шеи. Она, вероятно, решила, что он хочет её поцеловать. Смешно. Глупо. В этот момент клыки его выдвинулись, словно по зову древнего рефлекса. И он вонзился. Кровь. Горячая. Вязкая. Пьяная. Она ударила в мозг, как молния. Как удар по черепу изнутри. Его тело ожило. Оно застонало. Оно потребовало ещё. Руки сжались. Глаза закатились. Девица захрипела. А он пил. Пил, как будто не было ничего в мире важнее. Как будто в этом заключалась суть его бытия. Он был пьян. Пьян её кровью. Внезапно — удар. Камень пролетел мимо виска, задевая кирпичную кладку. Он оторвался от шеи девицы, и та рухнула, медленно оседая по стене, как мешок.
Перед ним стояли двое. Мужчины. Деревенские. Злые. Пьяные. Они видели. И им не понравилось.
— Ты что там творишь, ублюдок?
Голоса их были глухими, грубыми, как будто вырубленными из камня. Лица — в рубцах и злобе.
— Господа… — начал Адриен, но один из них уже замахнулся.
Он увернулся. Ловко. Быстро. Слишком быстро. И ответил. Кулаком. С хрустом. Череп поддался, как воск. Первый — пал. Второй бросился. И тут мир изменился. Всё стало медленным. Словно всё затопила кровь. Удары стали плавными. Лёгкими. Воздух — густым, как мёд. Он поймал взгляд нападавшего и понял — теперь он не просто Адриен. Он зверь. Когти — вырвались внезапно. Как второе дыхание. Как напоминание. Они вспороли плоть. Кровь хлынула. Крик заглох в горле. Мужчина упал. Больше не двигался. Третий — остался. Он дрожал. Он видел. И он понял.
— Бестия… — прохрипел он.
Адриен двинулся. И снова — клык в шею. Сладость жизни. Рвущаяся наружу. Мужчина затих. Осталась лишь девушка. Живая. Хрипящая. С обмякшим телом. Её кровь уже не пульсировала. Она стекала. Медленно. Неизбежно. Из тьмы раздались хлопки.
— Браво.
Жак. Его лицо — ликом торжества. Его голос — шелестом восхищения.
— Хорошо стоишь на ногах, дитя?
Адриен молчал. Он осознавал, что на губах у него кровь, однако вкус уже был давно знакомый. Что сердце вновь застучало. Не его — их. Что в груди всё ещё звенит ярость.
— Я не хотел их убивать, — произнёс он, наконец.
— Захочешь. Со временем. Это приходит. Вкус. Охота. Жажда. — Он щёлкнул пальцами. — Пьяные — всегда самые приятные. Они делают тебя… особенным.
— Мне… дурно.
— Это потому, что ты сам пьян. От неё. От крови.
Повозка ждала. Жак сел. Адриен — за ним. Он не стал смотреть назад. Не стал вслушиваться в дыхание девицы, лежащей среди трёх мёртвых тел. Он уже знал: её дыхание скоро оборвётся. Она не выберется. Никто не выберется. Они уехали. А ночь осталась позади. Позже, в комнате, он стоял у зеркала. Его лицо было прежним. Почти. Лишь глаза — стали глубже. Темнее. Больнее. Он вспомнил слова Жака:
«Ты — дитя крови. Ты — звено древней цепи. Ты — охотник. А они — добыча. Не более.»
Он всё ещё чувствовал их запах. Их страх. Их смерть. Он не спал. Он не мог. Тьма в нём не утихала. Лишь начиналась. Годы стекали подобно крови сквозь старый флакон — медленно, вязко, без возврата. Время потеряло для Адриена свой счет: дни и ночи смешались, становясь только этапами в охоте. Он перестал видеть свет — он развивался только в темноте. Он больше не рассчитывал календарь, было только “раньше”, “сейчас”, “далее”. Жизнь сократилась до запахов, вкусов и тишины — тихого шёпота охоты. Каждую новую охоту он воспринимал как урок. Как испытание силы. Как подтверждение того, что он — не мальчик, уже не живой ребёнок, не частичка прежней семьи, не сын. Он — плоть ночи. И эти охоты становились обязанностью, рутиной, целью. Жак передавал ему знания — как скрываться, как выбирать “пищу”, как быть незримым. Он учил читать кровь по её цвету, по теплоотдаче, по страху. Он указывал, как смотреть в глаза врага и видеть там тьму, которую он сможет стать. Он говорил: «Сегодня ты охотишься. Завтра — ты сам станешь охотником».
Так шли месяцы и годы, когда однажды, будто вспышка в слишком долгой ночи, появился он — Лекарь. Тот самый, кто некогда выбрал Адриена из смертного детства, кто сотворил его новую жизнь. Он вернулся не как врач, не как странник. Он прибыл в поместье — как господин, как сир, как отец в мире, где отцы меркнут и умирают. Лекарь вошел. Комната была обставлена темным бархатом, тусклыми свечами, стеклами с черным вином и диванами с серебряной вышивкой. Он стоял в дверях — подконтрастен свечам: костюм идеально выглажен, сшит на заказ, ткань мягка и тяжелa, как ночной туман. Лик его холоден, кожа бела как отпечаток на мраморе, глаза — как два ледяных озёра. Он не произнёс ни слова — только замер, и вокруг, казалось, сжалась тьма.
— Это они, — тихо сказал Жак, стоявший сбоку. — Твои сородичи.
И за спиной Лекаря выступили другие фигуры: не живые, но не мёртвые; прилизанные, но не тленные; с глазами, не мерцающими, но постоянными. Каждый из них — древняя тень, облачённая в черное, с малейшим блеском серебра на пуговицах, с языками речи такая же чёрная, как их одежда. Они медленно обошли Адриена: холодно, внимательно, как знатоки, осматривающие молодого удава перед выпуском. Сородичи заговорили. Не сразу. Они слушали. И их слова, когда последовали, не были рассказами — они были экзаменом. Они говорили о Вечности, о Тени, о правилах старых ритуалов и о долге крови к крови. Лекарь представил каждого: родился в разных уголках Империи, разные стили охоты, разные ароматы смерти, но один кодекс: “Мы — древние. Мы — проклятые. Мы — вечны”. Они расселись. Комната стала лабораторией обмена знаний, голосов, историй. Говорили они долго, неспешно, оставляя каждому участнику возможность задать вопрос. Адриен слушал, впитывал. Он пытался понять, кем был до и кем стал. Он еле различал себя через маску новой плоти. Он почувствовал, как другие изучают его: язык, манеры, взгляд. И он понял: теперь он сам часть этого. Лекарь произнёс слова, от которых воздух охнув вокруг:
— Он — избранный из линии крови. Он — начало нового этапа. Он — первый из рода, что свеж.
И при этом взгляд его задержался на лице Адриена:
— Помни: ты — бессмертный; но огонь тебя обжигает, как руку бросают в раскалённый котел. Серебро — не друг твой, оно вонзится в плоть и оставит рану, что не заживет. Солнечный свет — может сравниться с расплавленным железом. Ты — тень среди теней.
В комнате повисла пауза. Один из сородичей прошептал: «Он будет опасен». Другие кивнули. Тон их был холоден, но не злобен: это была не угроза, это было предвидение.
Лекарь поднялся и сказал:
— Вы можете уходить. Оставьте его здесь. Мы обсудим детали позже.
Сородичи удалились, и дверь закрылась. Тишина вновь заполнила помещение, но она уже не была прежней. Она стала дисциплиной, планкой. Лекарь подошёл к Адриену, оглядел его, словно проверяя садовый саженец перед отправкой в новую почву:
— Ты готов. Впереди новые охоты. Становись сильнее. Я — твой корень, твой род. Но — и твой суд.
С этими словами он медленно повернулся и ушёл. Жак стоял рядом, и свет свечи отбрасывал тень от его лица — тень покровителя, учителя.
— Завтра мы охотимся. Ты будешь идти со мной, — сказал он тихо.
Прошли дни. Или недели. Может месяцы. Время вновь потускнело за линией стен. Но вот — наступил очередной день охоты. Жак повел его к лесу, граничащему с поместьем. Лес низкорослый, с серыми стволами, с плотным пологом ветвей, где не проникал воздух, а лишь шёлест мёртвых листьев. Они шли медленно, без света, в сопровождении ночи, сопровождаемые жужжанием стрекоз, шорохом трухлявых бревен и собственными мыслями. Жак внезапно остановился:
— Здесь. Подожди.
Они спрятались в тени, и Адриен ощутил напряжение воздуха. Далеко впереди, подальше от дороги, слышались шаги, разговоры, храп едва заметный — пьяные голоса, охотники. Охотники — такие же, но не—тени; светлые, пьяные эйфорией охоты. Вели себя как психи: крики, ругань, выкрики. Из кустов вышли они: не менее десяти, вооруженные копьями, ножами, арбалетами. Их глаза глядели на тьму между деревьев, и там, где они ожидали зверя, нашли два силуэта — Жак и Адриен. Их лица устроили улыбки. Зубы блестели. Они смотрели, как убийцы, жаждущие зрелища. Первый бросился. Остальные заняли позиции. Он громко выкрикнул:
— Вот они, гады! Сегодня вишня последняя упадёт!
Охотники бросились. Их шаги дрожали, как твердый пульс пред боя. Копья сверкают, стрелы свистят. Жак сжал руку Адриена:
— Не медли.
Бой начался. Сначала, словно сон: звуки и удары замедлились, мир обнажил инстинкт. Он вспомнил слова Лекаря: стреляют в плоть, не попадут — ты жив. Но если серебро — вонзится в мир и в плоть — без прощения. Жак шагнул вперёд: железный меч в руке сливался с тьмой. Он был не стар, но опытен. Он резал, колол, отбивал, направлял, как дирижёр свою оркестровую немоту. Он говорил жестами, мигал глазами, направлял руки, указывал Адриену цель. Он — как учитель, как отец, как тренер. Но молчал. Он знал, что любого из них можно заменить. Даже его. Адриен сначала следовал. Один удар — отбил копье. Второй — перехватил нож. Он видел, как когти вырастают, как пальцы ломаются, как бьётся кровь против воли. Это было не убийство — это было очищение. Оно стало ритмом: удар, кровь, сознание, следующее тело, взгляд, падение. Охотники подступали. Одни кричали. Другие бешено махали ножами. Из деревьев падали стрелы. Одна — серебром. Она прошла мимо Жака, но задела кожу на плече. Жак поморщился, но продолжил. Он показал Адриену: убей. Убей быстро. Без сожаления. Но их было больше. Много. Слишком много для тени и пресыщения. Один охотник повернулся к Адриену, в руках — арбалет. До последней секунды тот не успел увернуться. Стрела вошла. Не серебро, обычный наконечник. Адриен почувствовал жар, пульс, жжение. Он отшатнулся. Земля под ногами дрогнула. Жак ринулся. Он перекрыл путь. Он сел себе между Адриеном и множеством ножей. Он незримо стал щитом. Тогда они напали. Трое наперегонки вонзили ножи в него. Жак упал. Кровь заливала грудь, шею, виски. Он не закричал. Он лишь упал. Деревья затрепетали. Копыта тени сжались. Адриен бросился. Не понимал — не мог. От тела Жака запах разили отчаянием. Он рванулся к нападающим. Но они отступили, растянувшись в цепь. Один достал факел. Другой — топливо. Третий — стразу, плеть.
Они подняли факел. И подожгли. Жак лежал, без головы. Пламя облизываллло грудь. Он не двигался. Не шёл. Адриен застонал. От жертвы и от страха. Он почувствовал — впервые — шок. Его когти исчезли. Сила ушла. Он почувствовал себя ребёнком. Одиноким. И ему захотелось плакать. Но не было слёз. Охотники стояли, смотрели. Где-то раздался смех. Хлесткий, зло-снизивший. Они ждали. Как только пламя превратило тело Жака в уголь, они повернулись к Адриену. Один сказал:
— А теперь ты. бестия.
Адриен не ответил. Он развернулся. Он ощутил в груди холод, который не был страхом, а пустотой. Он побежал. Сквозь лес, сквозь тень. Он слышал позади: хохот. Выстрелы. Кули. Взрывы в кустах. Он бежал без остановки. Долго. Долго. Он не чувствовал ног. Он не слышал мелодии сердца. Он понял, что никогда не вернётся. Ни в дом, ни в ту ночную тропу, которую называли жизнью. Дом — остался позади в огне и дыме. Жак — остался в пламени. И он знал лишь одно: он выжил. Потому что должен. Потому что сир сказал: “Ты — начало”. И вот — началось. Теперь — без семьи, без учителя, без отца. Только ночь, только охота и только Тьма. Он бежал. И в эту ночь он плакал. Без слёз. С пустотой внутри. И сквозь тьму сердце его вновь застучало. Не своё. Узнаваемое. Странное. Охотничье. Тишина после крика. Крик после жизни. Смерть Жака отозвалась в нём не вспышкой боли, но тупой, вязкой, бездонной тенью, схлынувшей по костям, будто ледяная вода. То, что некогда было — всё, что осталось от наставника, от единственного, кто называл его не просто по имени, а с оттенком значимости — валялось пеплом на мху. Охотники ушли, довольные — вымазанные кровью, чужой и своей, с оплавленными мечами, с палеными масками на лицах. Они не пытались поймать Адриена. Не стали добивать. Не успели. Он был слишком быстрым. Или слишком напуганным. Он не знал, как долго бежал, но не помнил, чтобы когда-либо дышал так яростно, как после того. Пусть лёгкие давно уже перестали нуждаться в воздухе, тело всё ещё помнило рефлексы. Он рычал, не замечая. Деревья неслись мимо — сплошным туманом. Лицо — в грязи, в крови, в слезах, хотя и их не было, слёз. Только липкое эхо страха, застывшее в черепе, как битое стекло. Он не вернулся в поместье. Даже и не думал. О лекаре — о том странном существе, что однажды назвался его «отцом» — он вспоминал теперь, будто о далеком фольклоре. Тот приходил редко. Почти не разговаривал. Смотрел сквозь. Как будто в Адриене было что-то недоделанное. Что-то не стоящее слов. И теперь, оставшись один, юноша понял, что не хочет видеть его снова. Ни наставлений, ни молчаливой спины, уходящей в тень. Он был в бегах. Он не знал, что именно за ним гналось — охотники, чужая воля, проклятие крови? — но Адриен бежал. Сначала не зная пути, а потом всё яснее выбирая направление. Восток. Через холмы, по болотам, по старым трактам, изъеденным дождями. Он шёл в Хобсбург. Ночами скрывался под рухнувшими мельницами, в гнилых овинах, среди мертвых деревьев. Днём спал. Иногда в землю, иногда в подвал, иногда под разбитым крестом на кладбище. Он не ел. Несколько ночей подряд он просто… не ел. Жажда тянула горло. Он слышал, как шепчет плоть, как пульсируют шеи у прохожих в деревнях, но он боялся. Боялся повторить тот день. Повторить ту бойню. Трое — тогда. Девица. Кровь. Он голодал. Он истончался. Тонул в сумраке. Он стал прозрачным. И всё же дошёл до Хобсбурга. Не сразу. Сначала — Стириикианд. Провинция на границе, заплесневелая, узколобая, грубая. Там пахло оловом, сыростью и табаком. Там не было господ. Только наёмники, жандармы и купцы. Он скрывался в телегах. Перемещался с караванами. Иногда крался за упряжкой. Иногда, чтобы не умереть, приходилось всё же пить. Тогда он выбирал осторожно. Одиноких. Бездомных. Забытых. И пил — немного. Столько, чтобы не умереть. Столько, чтобы не осквернить. Потом — забывал их лица. Были ночи, когда ему не открывали двери. Он стучал — в лавки, в хижины, в сторожки. В глаза стучал — «я заблудился», «я странник», «я простужен». Ему не верили. Зажигались фонари. Голоса — «уходи», «прочь», «сгинь, нечистый». Иногда — с арбалетом. Тогда он смотрел прямо. Прямо в глаза. И они открывали дверь. Сначала — с сомнением. Потом — с улыбкой. «Проходите…» — говорили, не понимая, почему так хочется пустить этого юношу, с алебастровым лицом и глазами, в которых будто дымилась древность. Входя, он всегда кланялся. Потом садился. Молчал. И ждал, пока они не уснут. Или пока не перестанут бояться. Лишь тогда — подходил. Пил. Как из чаши. Как причастие. Молча. Были охоты. Разные. В Гранд-Ферсере, глубже в Хобсбурге, в провинции, он впервые попробовал охотиться в аристократической среде. Там были балы. Тайные клубы. Ритуалы. Вампиры жили среди лордов, под масками. Адриен лишь наблюдал. Не приближался. Не спрашивал. Он был один. И хотел быть один. Одиночка, как он называл себя — на, хобсбуржском — Einwandler, странствующий. Так звали бродяг. Без дома. Без флага. Порой он чувствовал их. Таких, как он. Шепот, что несётся над крышей. Пристальный взгляд в толпе. Тень, что двигается не по ветру. Но он не искал общения. Однажды — один, навсегда — один. Он знал теперь: даже близкие сородичи умирают. Головы падают. И всё пепел. Он охотился иначе. Стал изобретательным. В одной деревне, под названием Мюртен, он снимал комнату у вдовы. Она не знала, кто он. Лишь говорила, что он “вежливый” и “странно холодный”. Каждую ночь он выходил из дома под предлогом “вечерней молитвы”. На самом деле, он блуждал по пастбищам. Искал. Иногда — подбирался к одиноким работникам, что засыпали прямо в сене. Иногда — ловил тех, кто возвращался с трактиров. Он пил осторожно. Один-два глотка. Без следов. Без ран. Он научился кусать, не раня. В другой раз — в мелком граде Вейден — он пробрался в монастырь, под видом послушника. Там, в глубинах библиотек, он жил три недели. Пил по ночам из кельи старого монаха, что уже и так был на пороге смерти. Тот даже благодарил за избавление от боли. И ни разу не открыл глаз. Иногда — двери не открывали. Тогда приходилось говорить. Или смотреть. Его взгляд стал острым, как бритва. Словно внутри глаз жили змеи, шевелящиеся медленно. Он говорил мало, но когда говорил — двери открывались. Один взгляд — и дрожащие пальцы отпирали засов. Хозяйка — пускала. Муж — отступал. Дети — замирали. Он входил, как сон. Как кошмар. Как тихий обряд. Так шли годы. Он не считал. Они текли, как кровь — без конца, без меры. Он забывал имена. Забыл, сколько ему лет. Забыл, как звали ту девицу в переулке. Знал лишь одно: теперь он не мальчик. Не сын. Не ученик. Он — один. Не-мертвый. Не-живой. Странствующий. Были и дни, когда казалось — он исчез. Мир шёл, не замечая его. Люди жили, торговали, рождали детей, хоронили стариков. А он… смотрел. Из углов. Из теней. Из-за стекла. Словно чёрная кошка, забытая в церкви. Однажды, он пришёл в село, где двери не были закрыты вовсе. Это была ночь. Дождь шёл, будто лился из разорванного неба. Он был промок до костей, хотя и не чувствовал холода. Он постучал — формально. И сразу же вошёл. Внутри было пятеро. Семья. Отец. Мать. Трое детей. Они смотрели на него, как на святого. Он улыбнулся. Они усадили его к огню. Он не понимал, почему не чувствует страха от них. Почему не ощущает крови. Он почти решил уйти. Но потом заметил: у всех — чёрные глаза. Без зрачков. Чёрные, как у змей. Он встал. Они тоже. Он выскочил — через окно. Бежал по деревне. Понимал — они идут за ним. Не люди. Не сородичи. Что-то иное. Он спрятался в склепе. Засыпал среди костей. Проснулся — на следующую ночь. Всё было тихо. Только луна дрожала в пруду. С тех пор — стал осторожней. Дважды проверял запах. Всматривался. Прислушивался к сердцебиению. Иногда не пил вовсе. Лишь наблюдал. Время текло. Хобсбург принял его — как тень. Он стал частью ночной ткани страны. Его имя знали в порту — как «вечный квартирант». В лесу — как «плачущий зверь». В монастырях — как «бледный брат». Никто не знал его по имени. Он и сам иногда забывал, кто он. Но в тишине… в тишине шептал себе: Адриен. Де Мальвузен. Он помнил свою комнату в Эирини. Помнил окно. Помнил учителя. Помнил Жака. И снова чувствовал… пустоту. Потому что она — вечна.
Глава 5
Шли годы, и Хобсбург стал для Адриена не просто укрытием, а вторым домом — мёртвым, как он сам. Местом, где всё гнило медленно и без звука. Дома вросли в скалы, как зубы, обросшие лишайником. Речные каналы воняли болотом, а тени были плотнее, чем в его прежней жизни. Здесь ничто не росло слишком быстро, ничто не звучало слишком громко, и никто не спрашивал, кто ты и откуда. Именно за это Адриен полюбил эти края. Он жил как ночной зверь — перемещаясь от деревушки к деревушке, от забытых городков до развалин крепостей. Он не обосновывался надолго. Тропы, по которым он шёл, были старше империй. Иногда они вели его к забытым капищам, где на чёрных алтарях давно никто не молился, разве что крысы, прижав уши. Иногда — к развалинам, где спали духи старых солдат. Иногда — просто в грязь и туман. Он охотился редко, сдержанно, без истерик и жадности. Голод становился привычным, почти философским. Порой он прятался в землянках, читал книги, подобранные в покинутых домах. Или просто лежал в подземельях, слушая, как капает вода. Длинные зимы он встречал под камнем, как летучая мышь. Он не стремился питаться часто — кровь уже не звала так, как прежде. Не потому, что он стал святее. А потому, что каждый укус вёл в пустоту. И каждый раз после охоты, когда он отступал от тела, остывавшего у него в руках, он слышал — не кровь, не пульс, не хрип. Он слышал голос. Глухой, старческий, с насмешкой. “И что ты сделал теперь, дитя?”
Жак. Его призрак не давал ему покоя. Не лекарь, не тот холодный доктор, явившийся в замок однажды, и забравший всё. Нет. Лекарь был инструментом, случаем, даже ошибкой. Жак — был всем остальным. Он вспомнил. Вспомнил, как в первый раз увидел лекаря, и как рядом стоял Жак. Уже тогда. До становления. Он стоял в полумраке зала, сложив руки за спиной, словно не раб, но судья. А потом — неотступно. После укуса, после судорог, после той ночи — только Жак. Он учил, он был рядом, он молчал, когда Адриен кричал, он говорил, когда тому нужен был смысл. И когда его убили — не лекаря оплакивал Адриен. А Жака. Только сейчас, годы спустя, в затхлом ложе Хобсбургской земли, Адриен понял: Жак был его отцом. Не по крови, не по клыку, но по смыслу. В Гранд-Ферсере он задержался дольше. Портовый город вонял солью и углём, здесь не было тишины. Корабли приходили и уходили ночью, и крики матросов вплетались в крики чаек. Здесь можно было затеряться окончательно — мёртвым среди живых. Он снимал комнату у старика-рыбака, что пил ром и не задавал вопросов. Днём Адриен закрывался в погребе. Ночью выходил, закутавшись в старый воск и шерсть. Он охотился лишь на тех, кто исчезал легко. На пьяниц, шлюх, угольщиков без семьи. Один раз — на священника, который торговал ядом. Другой — на солдата, бившего свою жену. Но он не утешал себя. Он не был справедливым. Он был просто осторожным. И вот однажды, выйдя в гавань в поисках крови, он заметил их — двоих мужчин, курящих у причала. Один был толст, с пером за ухом, весь в медных пуговицах. Второй — выше, в пальто, с лицом бледным, как у профессора. И пах… пах он иначе. Это был запах крови, начитанной и чистой. Без грязи, без рыбьей вони. Адриен остановился.
— Предел, — говорил один. — Или Заокеанье, как зовут его здешние. Представляешь, какие артефакты могут быть под землёй? Какие народы?
— И никаких законов, — ответил другой. — Ни налогов, ни архонтов. Чистый лист.
— Колония для идиотов, — хмыкнул первый. — Но идиоты — хорошее прикрытие. За ними легче спрятаться.
В этот момент у Адриена задрожали пальцы. Он понял. Если даже такие, как они, — бегут туда, значит, в том месте действительно можно исчезнуть. Он последовал за мужчиной в пальто. Осторожно, не сразу. Тот повернул в проулок, достал ключ, отпер дверь. Он шагнул внутрь. Ошибка. Через мгновение за его спиной появилась тень.
— Ты слишком явно смотришь, — сказал тот. — Кто ты?
— Тот, кто голоден, — прошептал Адриен, и глаза его загорелись.
Мужчина был храбрым — или глупым. Он бросился, но вампир уже был за ним. Один резкий рывок — и тело ударилось о стену. Адриен прижал его к камню, всмотрелся в глаза.
— Не кричи. Ты всё равно умрёшь.
И укусил. Кровь была как вино, в котором хранились годы знаний. Умная кровь, теплая. Он пил медленно, в последний раз наслаждаясь этим городом. Потом положил тело на пол, закрыл глаза жертве, и вышел в ночь. В ту же ночь он пришёл в порт. Сел у костра, где грелись нищие. Послушал.
— Корабль к рассвету, — говорил один. — Сначала мёртвые воды, потом ветер, потом берег. А за берегом — земля, где нет имен.
— Говорят, там мрак, — шептал другой. — Старые боги. Болота, в которых тонет вера. Звери, что повторяют слова.
— Чушь. Там просто пустота. А пустота — это начало.
Адриен понял: это его шанс. Он не искал искупления. Не верил в смысл. Но там, за морем, его не будет — ни прошлого, ни охотников, ни имён. Там, возможно, нет даже смерти — только вечность, пересыпанная прахом. И самое главное — там не будет Жака. Ни памяти о нём, ни его голоса, ни образа в зеркалах. Там он сможет, наконец, не помнить. Он прошёл по пристани. Вгляделся в имена кораблей. Один назывался “Святая Мэлисе”, другой — “Ричард”, третий — “Бездна”. Последний — чёрный корпус, мачты, похожие на пальцы мертвеца.
— Куда? — спросил матрос, сплёвывая в море.
— Предел, — сказал Адриен.
— Тогда тебе на то судно.
Он кивнул. Протянул горсть золотых. Те были пыльные, старые, с гербом давно павшего дома. Матрос не задал ни слова. Убрал в карман.
— Утром отплываем.
В ту последнюю ночь в Хобсбурге Адриен стоял на холме над городом. Ветер таскал запах соли, гнили и дыма. Он не чувствовал страха. Не чувствовал надежды. Только легкую дрожь — как перед сном, когда не знаешь, проснёшься ли. Он посмотрел в небо.
— Если ты слышишь меня, — сказал он, тихо, — я прощаю тебя. Но я не прощаю себя.
И ушёл. А на рассвете, когда крик чаек разорвал небо, и первый луч коснулся горизонта, “Бездна” отчалила. На её борту, закутанный в шерсть, между бочками и узлами верёвок, лежал молодой человек с закрытыми глазами. Он не спал. Он слушал. Как качается мачта. Как плещется вода. Как исчезает прошлое. Где-то впереди — новый материк. Новый мир. Новая охота. И, может быть, новая пустота.
