Глава I: Пепельный щенок.
Он не помнил, как его звали изначально. Первые воспоминания были обрывками: резкий, но благородный вид отца – человека, склонившийся над колыбелью, и нежное сияние синих, как голубая бездна глаз матери – морфитки. А потом – пепел. Всегда пепел.
Его родители, наперекор обычаям и предрассудкам, построили свой дом не в самом благополучном районе Браги – крупнейшего города Морфитских островов. Пусть там и было опасно, но земля была дешевой – у новообразованной семьи не было особых сбережений, как и выбора. Дом был полон книг и благоухал запахов трав матери и отцовского табака. Он был слишком мал, чтобы понять слова “полукровка” и “семиморфит”, но достаточно чуток, чтобы улавливать холодные взгляды на улице и слышать шепот за спиной. Для гордых “морфитов” он был “осквернением крови”, а для подозрительных людей – “проклятым отродьем”. Его мир был маленьким и хрупким, заточенным в стенах дома и любви родителей.
Огонь пришел глубокой осенью, в ночь, когда ветер с моря выл. Сперва послышался грохот, крики, потом - треск сухих балок и запах горящей смолы. Кто-то, чье лицо так и осталось скрыто пламенем и тенью, бросил в их окно факел, обмотанный промасленной паклей. Отец бросился выносить мать, хрупкую и внезапно ослабевшую от ужаса. Мальчик, спотыкаясь о горящие обломки, выполз за ними на улицу, обжигая ладони о раскаленные камни. Он стоял, прижавшись к мокрой от дождя стене соседнего дома, и смотрел, как горит его мир. Огонь пожирал книги, картины, игрушки, пожирал сам воздух, которым они дышали. Он не плакал. Слезы, казалось, испарялись, не достигнув щек, сожженные жаром. Он видел, как отец, обгоревший, пытался вбежать обратно за чем-то и как соседи молча стояли в отдалении, суетились, но не спешили помогать – их единственной заботой была надежда, чтобы огонь не перекинулся дальше. Дом рухнул с глухим стоном, похоронив под собой прошлое. Родителей, искалеченных и потерявших всё, приютила на время местная община где-то на окраинах, но с собой взять сына они не могли. Отец и мать желали ребенку лучшей жизни – образованной, с теплой постелью и горячей едой, оттого отдали его на попечению местному трактирщику – морфиту Арделю, что принял “лишние руки” с широкой душой. Прошлое имя не имело смысла – теперь мальчика звали..
Куроя привели в трактир Арделя “Три листа”. Он был не домом, скорее убежищем – не для поэтов и философов, а контрабандистов, наемникам, беглым преступникам и прочим – но даже так, это было всяко лучше. Здесь его полукровность не считалась позором, скорее данностью – иные “души” были не лучше. Сам Ардель не был добр, он был суров и справедлив. Он дал кров, пищу и закон: работать, не воровать, нос в чужие дела не совать. Удары за оплошность и хлеб за труды – грубо, но честно. Посетители были редкими, но у каждого своя история – чаще грустная. Осознание, что не он один страдалец, оставило опечаток на разуме семиморфита – он перестал жалеть себя, просто улыбаться без лишних слез – ему так было лучше. В лицах, искаженных страхом, жадностью и тоской он видел вдохновение – Курой начал рисовать. Его холстом были старые бумажки, налоговые облигации, а кистями и по совместительству красками – уголек.
Глава II: Комедия в трагедии.
Прошло не мало лет, мальчишка стал четырнадцатилетним отроком. Курой отточил язык до остроты бритвы – в такой атмосфере он научился смеяться над бедой других, так, чтоб его не отпинали, он знал меру. Курой был обучен варке алкоголя, даже получал малые, но деньги, которые копил. Рисование не ушло из его жизни, превратившись из простого увлечение в образ. В первую очередь он был самоучкой, вырисовывая лица немногочисленных личностей, что запали ему в душу – однако, это было скучно. Затем он стал придумывать образы: дед ростовщик стал каркающей птицей с тонкими пальцами: сутулая фигура в черных, лощеных перьях вместо плаща. Лицо практически отсутствует, его заменяет изогнутый, голый клюв, погруженный в раскрытый ларец, из которого вместо монет сочатся крошечные, искаженные фигурки людей. Бывший капитан стражи, ныне бегущий дезертир стал ржавыми доспехами, изъеденными дырами латы, которые неестественно изогнутыми и никому ненужными. И многие другие.
На накопленные деньги морфит приобрел старинную книгу на барахолке о портретном искусстве и там же потрепанный холст с почти что иссохшими красками. Курой начал практиковаться: учился играть со светом и тенями, углубляться от простых объектов, вроде геометрических фигур, до мелочей. Руки до холста доходили редко, ибо то было дорого, потому немногие были достойны перейти на него – не всякий нарисованный угольком был настолько ценен как образ семиморфиту. Из всех историй он уловил суть: никому нет дела до тебя, кроме тебя самого, в том числе государству – надеяться можно и нужно лишь на себя. Что иронично, он осознавал свою никчемность, храня мечту где-то в глубине души: сделать что-то свое.
Глава III: Новый лист истории.
Прошел его год, а вместе с тем, знания стали опытом, но картины он не продавал – хранил в своей скромной комнатке. И вот пришел час выставки, где его творчество заимело небольшой спрос и было продано, так Курой заимел первые накопления. К тому времени он заслышал о новом Крае – Заокеанье. Именно там иерархия, титулы не успели вступить в свое полноправное владычество – место свободы. Ардель не был Курою отцовской фигурой, расставание не было сопливым, юноша отработал свое и принес свою долю, потому был отпущен с легкой душой. На прощание он оставил хозяину картину, что отражала его суть: червь, выползающий из прогнившего яблока в форме лица самого Арделя. В ближайшем порту он сел на скромный бриг и отправился в свое путешествие.
Плавание на стареньком бриге стало для Куроя продолжением трактирной жизни, только в качающихся деревянных стенах. Экипаж состоял из таких же отщепенцев: молчаливого штурмана-великана со шрамом вместо глаза, вечно брюзжащего кока, в прошлом травника, и пары юнг, мечтавших о пиратской славе. Курой быстро нашёл свою нишу – помогал на камбузе и за это получил право спать не на голых досках, а в чулане среди мешков с сухарями. Главным его открытием стал старый боцман, Эзра. Тот, потерявший ногу ещё в далеком плавании, оказался неожиданным ценителем гротеска. Увидев однажды эскиз Куроя, где капитан был изображён в виде жадного спрута, опутавшего корабль щупальцами-контрактами, Эзра рассмеялся хриплым, как скрип реи, смехом. По вечерам он делился с юношей историями о морских чудищах, которые на поверку оказывались метафорами человеческих пороков, а Курой, в свою очередь, рисовал эти образы на обрывках старых карт. Один вопрос заел у него в голове: “Неужели земные законы действуют среди морского беспредела?” И впрямь, а действует ли? Быть может, семиморфит бы и стал моряком, да только спешить было некуда, да и незачем, однако, атмосфера морской свободы настолько вдохновила его, что он решил – его будущий трактир должен быть таким же. Вскоре корабль прибыл на новые земли, прямиком на горный перевал, откуда после семиморфит кочевал в поселение – Хендельспорт.
Последнее редактирование:
