Глава 1. Тринадцать свечей из грязи и голода
Холод. Он пробирался сквозь щели в прогнившей двери сарая, впитывался в тонкую, потрепанную одежонку, бросал в озноб босые ноги. Не благородный осенний холод, а липкий, пропитанный запахом помоек, дерьма и отчаяния. Холод Иполло для тех, кому не светило тепло очага. Для тех, кто жил в тени богатых. Для тех, кто прятал свою задницу за стенами мануфактур.
Женевьев проснулась от него. И от голода. Пустота в животе была знакомой, почти родной, но сегодня она скручивала спазмами острее. Тринадцать. Слово отозвалось в ее сознании безрадостным эхом. Тринадцать лет. Не жизнь - срок выживания в трущобах.
Она лежала на гнилой соломе, укрытая тонким, смердящим лохмотьем - наследием господина Дюбуа, умершего три года назад от чахотки, кашляющий кровью в этот самый угол. С матерью Дюбуа она не общалась вовсе. Мир Женевьев состоял из этой конуры при трактире, грязных улочек, где камень был вечно скользким от нечистот, и вечного, гнетущего страха. Госпожа Дюбуа же не могла позволить себе ухаживать за уже выросшей приёмной дочерью, да и любви ее к ней не было.
За дверью послышались грубые голоса и смех. Женевьев мгновенно замерла, притворившись спящей, прищурив глаза в щель между ресницами. Вошли двое соседских парней - Готье и Пьер, сыновья мясника, чей дом стоял на площади Пеле-Готье. Они были на несколько лет старше, крепкие от объедков с господского стола, которыми их иногда баловал отец.
- Эй, Рыжая! - сказанул Готье, пиная ее солому ногой в истоптанном башмаке. - Вставай, тварь! День рождения, слыхала? Принесли тебе гостинцев!
Женевьев медленно села, стараясь не показать ни страха, ни той ярости, что накатила внутри при слове “Рыжая”. Ее волосы, густые и медно-рыжие, как листва, которую она видела разве что на гербах знати, были ее клеймом, мишенью для насмешек и плевков. Она ненавидела их. Ненавидела больше голода.
Пьер швырнул к ее ногам что-то маленькое и серое. Крысиный хвост, отрубленный у основания. Грязный, с застывшей кровью.
- На, подавись! - распетушился он. - Твоему папаше это бы понравилось, да? Он таких тварей любил!
Удар пришелся ниже пояса. Отец. Единственное теплое воспоминание, замутненное болезнью и нищетой. Женевьев почувствовала, как горячая волна стыда и гнева поднимается к горлу. Она впилась ногтями в ладони, пока не выступила кровь. Не показывай им злость. Не показывай им, что ты умеешь злиться.
- Спасибо, - прошелестел ее голос, неожиданно спокойный. - Очень любезно.
Ее реакция - не слезы, не крик - смутила хамав. Готье фыркнул:
- Ишь, умная выискалась! Покажи-ка свои рыжие космы, может, повеселишь нас?
Он шагнул вперед, протягивая руку, чтобы схватить ее за волосы. Женевьев не стала ждать. Она действовала с рефлекторной, вымуштрованной улицей скоростью. Рука Готье пролетела мимо - она рванулась в сторону, под ноги Пьеру. Тот, не ожидая такого, пошатнулся. Этого мгновения хватило. Женевьев метнулась к двери, как ошпаренная крыса, которой оторвали хвост.
Хохот преследовал ее по вонючему переулку. «Рыжая! Уродка! Отцовская крыса!» Крики сливались с общим гулом пробуждающегося города: лязгом телег, блеянием овец, гоготанием гусей, которые вели на рынок. Она бежала, не разбирая пути, пока не уперлась в холодную стену чьего-то амбара, спрятавшись в глубокой тени. Вытянув из кармана повязку, она обернула ее вокруг головы, скрывая свои рыжие волосы. Сердце колотилось как бешеное, но слез не было. Слезы - роскошь. Слезы - слабость.
Она прислонилась лбом к шершавому камню. Холод камня был честнее людского смеха. Она ненавидела Готье и Пьера. Ненавидела их сытые рожи, их тупую силу. Но больше всего она ненавидела себя в этот момент - за слабость, за страх, за то, что не смогла дать отпор. “Почему?” -билось в висках. Потому что они сильнее? Потому что их двое?
И тут, сквозь гнев и унижение, проросло что-то иное. Холодное. Острое. Как осколок стекла. Наблюдай. Голос в голове звучал не ее - звучал голосом Берлоги, голодных дней и ночей. Всегда наблюдай.
Она припомнила. Готье - сильный, но тупой. Слепо идет за Пьером. Пьер - хитрее, но трусоват. Боится отца. Боится старосты гильдии мясников. У него есть карманные часы - ворованные, наверное. Он ими хвастается. Слабость. У Готье - шрам на руке от собаки мясника. Он ее боится. Слабость. Их отец - вор и обманщик, подмешивает тухлятину в колбасу. Слабость. Большая, жирная слабость.
Женевьев выпрямилась. Глаза, цвета грозового неба, сузились. Гнев не ушел. Он сошелся во что-то твердое и опасное. В понимание. Сила - не только в кулаках. Сила - в знании. В умении видеть слабости жалких и сильных. В умении ждать.
Ее живот скрутило от голода с новой силой. Надо было есть. Не просить - улица не прощает попрошаек. Некий Генрих де Гуфо охотился на них. Не воровать у сильных напрямую - слишком опасно. Наблюдай. Ищи возможность.
Она вышла из тени, сливаясь с серой толпой оборванцев, спешащих к площади Пеле-Готье. Ее взгляд скользил по лицам, ящикам, карманам. Вот булочник - толстый, хмурый, бьет по рукам воришек. Но он часто отворачивается, чтобы покричать на подмастерья. Мгновение. Вот купец - важный, считает монеты у доски со специями. Его кошелек туго набит, виден из-под плаща. Но рядом стоят двое крепких слуг. Слишком рискованно. Вот старуха с корзиной яблок - плачет, у нее только что стащили кошель. Бесполезно.
И тогда она увидела его. Мальчишку, лет восьми, тощего как щепка. Он крался за богато одетым горожанином, который громко спорил с торговцем тканями, размахивая руками. Внимание горожанина было полностью поглощено спором. Мальчишка, дрожа от страха, протянул руку к его нагрудному карману.
Женевьев действовала не раздумывая. Не из жалости. Из расчета. Она резко кашлянула, громко. Горожанин и торговец обернулись. Мальчишка отпрянул, как ошпаренный, и бросился бежать в толпу. Горожанин, не заметив ничего, вернулся к спору.
Дюбуа метнулась за мальчишкой. Она нагнала его в темном проходе между домами, где он спрятался, дрожа и всхлипывая.
- Отдай, - ее голос был тихим, но ледяным.
Мальчишка, испуганно глядя на эту внезапно появившуюся рыжую девицу с колючим взглядом, молча сунул ей в руку теплую, липкую от пота половинку вчерашней булки. Его “добыча” за неудачную попытку.
Женевьев не стала его бить. Не стала ругать. Она просто взяла булку. И повернулась уйти.
- С-спасибо… - прошептал мальчишка сзади. - Они. они бы меня поймали.
Рыжая остановилась. Не оборачиваясь тогда сказала ему:
- Наблюдай лучше, - бросила она. - И выбирай момент. Или цель поменьше.
Она вышла на свет, отломила кусок черствой, но бесценной булки и сунула в рот. Голод отступил на шаг, но горечь во рту осталась. Не от булки. От осознания. Мир - это волки и овцы. Волки вроде Готье и Пьера. Овцы вроде этой старухи или того мальчишки. И она... она не хотела быть овцой.
Она подошла к мутной воде пруда, что уже иссыхал посреди Берлоги Воров. Посмотрела на свое отражение в жирной ряби. Бледное, осунувшееся лицо. Глаза, слишком старые для тринадцати. И эти проклятые рыжие волосы, яркие, как кровь на крысином хвосте. Слабость? Или знак?
Она плюнула в свое отражение. Оно расплылось, исчезло.
Тринадцать. Сегодня она поняла главное. Чтобы выжить, нужно быть сильнее. А сила - не в кулаках. Сила - в голове. В умении видеть чужие слабости раньше, чем они увидят твои. В умении ждать. В умении ударить неожиданно и точно. Как она ударила сегодня - не кулаком, а кашлем. И получила свою булку.
Она стянула с головы грязный платок, скрывающий волосы. Пусть видят. Пусть дразнятся. Пусть боятся. Ее рыжина - больше не клеймо. Это - цвет огня. Цвет выживания. Цвет грядущей мести.
Женевьев Дюбка повернулась спиной к пруду и пошла обратно в лабиринт трущоб. День рождения закончился. Началась война. И она знала, что станет в ней не жертвой, а охотником. Холодным, расчетливым и беспощадным. Она только что дала себе первый урок.
Глава 2. Двадцать флорингов и тихий переворот.
Холод. Он все тот же. Липкий, въедливый, пропитанный речной сыростью и запахом человеческой низости. Но он больше не проникал до костей Женевьев Дюбуа. Холод стал ее учителем, соучастником и товарищем.
Она сидела на том же тюфяке из гнилой соломы, но теперь это был не ложе отчаяния, а импровизированный трон в центре невидимой паутины. Лачуга преобразилась. Сквозь щели в стенах не дуло - их забили грубыми досками. На полу лежал толстый, хоть и засаленный, ковер, снятый со стены дома неудачливого купца. В углу тлел небольшой, но эффективный жаровенник, отгоняя сырость и наполняя воздух запахом горящего дуба - роскошь, оплаченная информацией. На грубо сколоченном столе горела единственная, толстая восковая свеча. Ее свет выхватывал не голодное лицо подростка, а резкие, отточенные черты двадцатилетней женщины. Лицо, на котором читались лишь расчет и вечная настороженность. Ее рыжие волосы, некогда спрятанные под платком, были теперь туго заплетены в тяжелую косу, лежавшую на плече как медная змея. Знак. Предупреждение.
Перед ней на столе лежали не крысиные хвосты, а двадцать флорингов. Аккуратная стопка. Каждая монета - холодная, тяжелая, с изображением корабля, которые здесь, в Иполло, никто не видели. Это был ее подарок. Себе. Плата за услугу, только что завершенную.
Услугу оказал Тибо Мартель. Он стоял перед столом, чуть склонив голову, опираясь на свою знаменитую дубовую трость. Его лицо, изборожденное шрамами уличных драк, было спокойно. Исполнитель, довольный хорошо выполненной работой.
- Все чисто, рыжая, - его голос был глуховат, как скрип несмазанных петель. - Пакет доставлен. Реакция... предсказуемая. Плач, мольбы, потом тишина. Деньги принесла сразу. Без хвостов.
Женевьев кивнула, не глядя на монеты. Ее взгляд скользнул по свитку, лежавшему рядом с флорингами. Несколько строк элегантного почерка. Любовные письма. Не какой-то купчихи мелкой, а Изабо де Клермон, молодой жены престарелого, но невероятно влиятельного судьи Эиринского Парламента. Письма были адресованы красивому, но бедному пажу герцога Брегдефского. Скандал, способный разрушить карьеру судьи, репутацию семьи и, возможно, закончиться монастырем или хуже для Изабо.
Тибо просто подбросил одно письмо в будуар Изабо, когда та приннмлала ванну. Анонимно. С лаконичной припиской: "Остальные - у меня. Цена молчания - 20 флорингов. Завтра на мосту Менял. Запоздаешь - копии полетят к супругу и ко двору."
Изабо не опоздала. Дрожащая, закутанная в темный плащ, она передала кошелек Тибо в условленном месте.
- Предсказуемо, - повторила Женевьев, наконец подняв глаза на Тибо. В них не было ни злорадства, ни удовлетворения. Только оценка. - Чистота работы - твоя заслуга. Десять процентов - твои. Остальное - в общак. Найди Жанне - пусть вбросит пару монет в церковную кружку от имени судьи. Благочестие должно быть подкреплено.
Тибо кивнул, не удивившись ни доле, ни заданию. Он давно понял, что Дюбуа платит щедро, но требует безукоризненного исполнения и мысли на три шага вперед. Если бы он ее предал, то был бы уже убит. Он взял два флоринга, брошенные ему на стол, сунул в потайной карман куртки и, прихрамывая, вышел в ночь. Его тень слилась с тенями переулка.
Женевьев осталась одна. Звуки города за стенами - пьяные крики, лай собак, отдаленный колокольный звон - были лишь фоном для работы ее ума. Она взяла один флоринг, поднесла к свече. Мерцающий свет играл на коробельном носу. Двадцать лет. С того дня у пруда, когда она поняла цену слабости и силу информации, прошло семь лет. Семь лет выжимания секретов, вербовки агентов, построения сети. От карманников-мальчишек до дрожащих аристократок. От выпрашивания корок до шантажа золотом.
Она вспомнила Готье и Пьера. Сыновья мясника. Готье год назад попал под колеса пьяного извозчика. Пьер... Пьер сейчас был ее должником. Он прокутил отцовские деньги, влез в долги к ростовщику, связанному с "Паутиной". Теперь он поставлял Женевьев слухи из гильдии мясников и воровал для нее документы у нотариуса, которому подрабатывал писцом. Его прежняя тупая сила обратилась в жалкую покорность. Слабость. Предсказуемая.
Ее взгляд упал на рыжий отблеск в медном тазу для умывания. Двадцать. Не возраст невесты или матери. Возраст власти. Хрупкой, основанной на страхе и секретах, но власти. Она контролировала потоки контрабанды. Ее люди знали долги каждого второго чиновника ратуши. Она могла спаять скандал или замять его за соответствующую плату. Она была не королевой - она была пауком в центре "Серой Паутины", имя которой уже шептали с опаской в тавернах и будуарах.
Но этого было мало. Всегда мало. Жена де Клермон была лишь мелкой рыбешкой. Ее страх купил ей время и ресурсы. Но настоящие игроки - банкир ван дер Кейлин, советник герцога, чье незримое присутствие она начала подозревать за самыми странными смертями и необъяснимыми удачами врагов - был вне ее досягаемости. Пока.
Она погасила свечу. Темнота лачуги стала абсолютной, но не пугающей. Это была ее стихия. Она ощупала край тюфяка, нащупала прохладный металл. Небольшой, отточенный до бритвенной остроты кинжал. Подарок Жака, ее наставника и нынешнего формального главы гильдии, который уже боялся ее больше, чем конкурентов. Кинжал был символом. Не защиты. Инструмента.
Она не загадывала желаний на воображаемые свечи. Она ставила цели. Следующая цель - Конрад Фолькмар. Мелкий, тщеславный дворянин, промотавший состояние и отчаянно нуждающийся в деньгах для поддержания видимости статуса. Он болтал. Много. Особенно после вина. И он был вхож в дома куда более интересные, чем будуар Изабо де Клермон. Его слабость - амбиции и долги.
Женевьев встала. Ее движения в темноте были точными, бесшумными. Она подошла к забитому окну, прислушалась к городу. Где-то там, в ночи, дрожала Изабо. Где-то Пьер перебирал бумаги в конторе нотариуса Жиля Леблана. Где-то Конрад Фолькмар, наверное, проматывал последние флоринги в таверне. Мир был полон слабостей.
Она положила руку на холодные доски, закрывающие окно. Не начало жизни. Начало завоевания. Иполло был ее шахматной доской, а люди - пешками. И она только разучивала первые, самые важные ходы. Следующий квартал должен был принести не двадцать жалких флориргов. Следующий квартал должен был принести доступ в покои самого герцога. Она чувствовала вкус этой цели на языке. Он был горьким. Металлическим. Как кровь. Как золото. Как власть.
Женевьев Дюбуа повернулась от окна и растворилась в темноте своей лачуги-крепости. Война шла своим чередом, и она уже не просто охотилась. Она правила полем боя.
Глава 3. Тень Иполльской башни
Холода не было. Вернее, он был, но не тот, трущобный. Здесь, в полуразрушенной готической часовне, примыкающей к графскому дворцу, холод был иным. Каменным. Вечным. Как дыхание самой смерти, пробивающееся сквозь витражи, разбитые еще во время восстания кабошьенов. Он не проникал под кожу - он окутывал.
Женевьев Дюбуа стояла спиной к алтарю. Ее плащ из тонкой, темной шерсти был дорог, но неприметен. Под ним - простое, но безупречно сшитое платье из темно-бордового шелка, лишенное вычурности. Знак статуса для тех, кто понимал. Ей не нужно было кричать о богатстве. Ее власть говорила сама за себя.
Тридцать лет висели в воздухе, тяжелые, как церковный колокол. Не возраст увядания. Возраст абсолютного контроля. Или его иллюзии.
Перед ней, нервно теребя перья на своем берете, стоял Жан Бесстрашный, граф Вуарнский. Повелитель половины Брегдефа, грозный воин, архитектор Флоревенделя, глава оппозиции молодому королю Эльрину II, вошедшему на престол двумя годами ранее. И сейчас он выглядел довольно стесненным. Как подмастерье перед строгим мастером. Двое верных оруженосцев, стояли у входа, не смея приблизиться. Им было приказано ждать.
- …и он осмелился назвать меня предателем в Совете! - шипел граф, его обычно громкий голос был сдавленным от ярости и чего-то еще. - Этот выкормыш Цнардский! После всего, что я для него сделал! После похода на северное воеводство! Он…
- Он играет в свою игру, Монсеньор, - холодно прервала его Женевьев. Ее голос, тихий и ровный, резал каменную тишину часовни острее крика. - Как и вы. Как и все. Вопрос не в словах. Вопрос в последствиях. Вы хотите, чтобы он замолчал? Навсегда?
Жан Бесстрашный замер. Его глаза, маленькие и свирепые, впились в нее.
- Ты можешь это устроить? Без шума? Без следов к моему порогу?
Женевьев позволила себе едва заметную улыбку. Беззубый лев. Такой сильный на поле боя, такой беспомощный в паутине интриг. Его слабость - амбиции, граничащие с паранойей, и страх потерять лицо. Она использовала его с тех пор, как его люди ворвались в Иполло, открыв ей доступ к самым высоким кабинетам.
- Шум, Монсеньор, - она сделала шаг вперед, ее тень, удлиненная тусклым светом луны, скользнула по его фигуре, - создают неумехи. Мои люди тихи. Тьерри де Цнард умрет от “несчастного случая” в гостинном имении герцога, через неделю. Падение с лошади. Или внезапная хворь. Выбор за вами. Цена… - она назвала цифру, от которой даже граф слегка побледнел. Не из-за суммы. Из-за наглости.
Он колебался всего мгновение. Ярость перевесила.
- Сделай. И пусть это будет тихо.
- Всегда тихо, Монсеньор, - Женевьев склонила голову в едва уловимом поклоне - Ожидайте вестей.
Граф резко кивнул, бросил тяжелый кошелек с дарлингами к ее ногам, он не смел протянуть ей в руки, и, не прощаясь, развернулся и зашагал к выходу, окликая свиту. Шаги его сапог гулко отдавались под сводами, затем стихли.
Дюбуа осталась одна. Она не стала сразу поднимать кошелек. Она подошла к узкому стрельчатому окну, глядя на темный силуэт замка напротив - символа герцогской власти, которой теперь манипулировали такие, как она, и такие, как Жан Бесстрашный. От грязи трущоб до тайных встреч с графами в королевской часовне. “Серая Паутина” опутала Иполло, как плющ старые стены. Она контролировала потоки золота, информации, даже жизни. Ее боялись банкиры, ненавидели советники, заискивающе улыбались придворные. Она была невидимым архитектором десятков политических убийств, смены фаворитов, падений и взлетов. Ее агенты были повсюду: от кухонь дворца до лавок Торговой площади, от будуаров герцогинь до казарм наемников.
Власть. Она была ею. Дышала ею. Но сегодня, в этом холодном камне, она почувствовала не триумф, а усталость. Глухую, земную. Усталость вечной игры, где ставки становились все выше, а ошибка - смертельной. Усталость от человеческой предсказуемости. От их мелких страстей, глупостей, слабостей. Она видела их насквозь, и это знание превращалось в тяжкое бремя.
И было еще кое-что. Тень. Неопределенная, но настойчивая. Последние месяцы она ловила себя на ощущении слежки. Не грубой - изысканной, невидимой. Шорох там, где не должно быть шороха. Слишком внимательный взгляд прохожего, мгновенно отведенный. Странные слухи о “темных господах”, слишком устойчивые, чтобы быть просто сплетнями. Смерти, которые не укладывались в ее схемы - были слишком чистыми, слишком неестественными. Как будто за великой шахматной доской Иполло двигались фигуры, которых она не видела, играя по правилам, ей неведомым.
Она обернулась, ее взгляд скользнул по кошельку графа, затем по темной нише за алтарем, где стояла почерневшая каменная статуя скорбящего ангела. И тогда она увидела. То, чего не было там секунду назад.
На вытянутой руке ангела лежал небольшой свиток пергамента. Он был туго свернут, перевязан черной шелковой лентой и запечатан странной печатью - не восковой, а словно выжженной в самом пергаменте. Печать изображала стилизованную пирамиду, увенчанную глазом, из которого стекала капля крови.
Ледяная волна прокатилась по спине Женевьв. Не страх. Инстинкт. Инстинкт зверя, почуявшего более крупного хищника. Она не слышала шагов. Не видела, как положили свиток. Его просто не было, а теперь он уже тут.
Она подошла медленно, каждым шагом проверяя пространство на угрозу. Тишина. Только ее собственное дыхание, внезапно показавшееся ей слишком громким в гробовой тишине часовни. Она протянула руку. Пергамент был холодным, как лед гробницы. Она сорвала печать - та рассыпалась черным пеплом. Развернула свиток.
На нем был начертан всего один символ. Не буква, не цифра. Сложная геометрическая фигура, напоминающая одновременно алхимический знак и спираль. Он был нарисован не чернилами. Он был выведен чем-то темным, густым, с металлическим отливом, еще не до конца высохшим. Запах ударил в ноздри - медь, сталь и старая, старая пыль. Знакомый запах. Запах крови. Но не свежей. Не человеческой. Древней. Чужой.
И больше ничего. Ни имени. Ни угрозы. Ни требования. Только символ. Знак.
Женевьев сжала пергамент в кулаке. Холодная ярость, знакомая с тринадцати лет, вспыхнула в ней, но тут же погасла, подавленная ледяным, всепоглощающим осознанием. Это было не предупреждение. Это было клеймо. Отметина. Как рыжие волосы когда-то. Только теперь это была отметина не толпы, а кого-то другого. Того, кто наблюдал. Того, кто видел ее игру и, возможно, считал ее интересной. Или угрозой.
Пик ее смертной власти. И в этот момент она поняла с кристальной ясностью: она зашла слишком далеко. Пересекла невидимую черту. Играла на поле, где настоящими хозяевами были не герцоги и не короли. Где ставки были не золотом или жизнью, а чем-то бесконечно более древним и страшным. Тень Иполльской Башни, о которой шептались в самых темных тавернах, была не мифом. Она была реальностью. И она обратила свой взор на Женевьер “Рыжую” Дюбуа.
Она бросила смятый пергамент на каменный пол. Он упал рядом с кошельком графа. Золото и знак крови. Символы двух миров, столкнувшихся в ее судьбе.
Дюбуа повернулась и пошла к выходу из часовни. Ее шаги были такими же твердыми, как всегда. Лицо - непроницаемой маской. Но внутри все было иначе. Усталость сменилась леденящей настороженностью. Уверенность это готовностью к удару из абсолютной тьмы. Она выиграла сегодняшнюю партию у графа. Но следующая партия уже началась. И правила ей диктовали не здесь.
Она вышла в пронизывающий осенний ветер. Иполло лежал перед ней - ее королевство теней. Но теперь она видела его по-другому. Видела тени в тенях. Видела, как за фасадом человеческих интриг шевелится нечто древнее, холодное и голодное. Видела ловушку, в которую сама же и вошла.
Конец одной игры. Начало другой. И Женевьев Дюбуа знала одно: чтобы выжить в этой новой игре, ей нужно было узнать врага.Узнать его правила. Узнать его силу. Узнать его имя.
Глава 4. Пирамида из Крови и Тьмы.
Пергамент с кровавым знаком лежал на грубом столе, освещенный единственной свечой. Женевьев не спала. Сон был роскошью для того, кого отметили. Знак изучался со скрупулезностью алхимика, ищущего философский камень. Она сравнивала его с символами из украденных гримуаров аптекарей, с тайными метками гильдий воров, даже с геральдическими знаками знатных домов. Ничего. Этот символ был иным. Чуждым. Древним. Он словно впитывал свет свечи, оставляя после себя ощущение пустоты и холода.
Запах из меди, стали, пыли веков - все еще витал в воздухе, смешиваясь с привычными запахами сырости и пергамента. Он был ключом. Кровь. Но не та, что лилась на улицах во время резни морфитов. Не та, что пульсировала в жилах ее жертв или сочилась из ран ее врагов. Эта кровь пахла властью. Вечной и безжалостной.
“Узнать врага”, - приказала она себе у часовни. Теперь этот приказ горел в ее мозгуярче свечи. Она активировала “Серую Паутину” с тихой яростью. Тибо был отправлен рыскать по самым гнилым подвалам и тайным собраниям чернокнижников.
Проститутка Изабо получила задание выведать любые слухи о “темных господах” или “призраках Сен-Маньер” у своих высокопоставленных любовников. Даже жалкий Пьер был брошен в архивы нотариата с приказом искать упоминания странных обществ или необъяснимых смертей в старых судебных хрониках.
Информация поступала. Обрывочная. Противоречивая. Пугающая.
Тибо вернулся бледным: Шепчут в таверне “У Пьяного Монаха”. Говорят, под старой башней Мон-Сен-Шамбор есть вход вниз. Не в подвал. Дальше. И что там живут тени. Которые пьют кровь. И что одна из них - женщина с глазами как угли, она покупает старые книги и детей. Для опытов, говорят.
Изабо передала шепотом через верную служанку: Граф де Шароле он после пира у герцога стал другим. Бледный. Глаза притупились. Боится выходить.
Слова сплетались в узор, ужасающий своей логикой. Мир, который она считала своей шахматной доской, оказался лишь тонкой коркой над бездной. И в этой бездне существовали свои законы, свои суды, свои короли. И они заметили ее.
Она почувствовала их взгляд сегодня. Не метафору. Физическое ощущение. Шевеление воздуха за спиной, когда она стояла у окна лачуги, глядя на луну. Мимолетная тень, скользнула по крыше напротив - слишком большая, слишком четкая для кошки, слишком бесшумная для вора. И запах. Тот самый запах древней крови и пыли, слабый, едва уловимый, витавший в переулке после того, как тень исчезла. А может это была паранойя.
Нет, это была демонстрация силы. Игра в кошки-мышки. Они показывали, что могут быть везде. Видеть все. Достичь ее в самом сердце ее крепости. Ее лачуга больше не была убежищем. Она была клеткой, в которой ее держали для наблюдения.
Именно тогда пришло приглашение. Не свиток. Не знак. Голос.
Он возник у нее в голове не как звук, а как ледяная мысль, четкая и чужая. Как нож, вонзенный прямо в сознание.
“Женевьев Дюбуа. Архитектор паутины. Завтра. Полночь. Башня Мон-Сен-Шамбор. Южный подвал. Ищи знак. Приди одна. Любопытство будет удовлетворено. Или погаснет.”
Голос был лишен эмоций. Абсолютно. Бесчеловечно точен. Он не угрожал - он говорил факт. Исчез так же внезапно, как появился, оставив после себя ледяную пустоту и непреодолимое, жгучее любопытство, смешанное с первобытным ужасом.
Она схватилась за стол. Кости пальцев побелели. Это было нарушение. Глубочайшее, какое можно вообразить. Вторжение в последнюю цитадель - ее разум. Все ее знания, вся ее власть, вся ее суть оказались уязвимы перед этим.
Именно этот удар по ее гордыне, по ее вере в неприкосновенность собственного ума, стал решающим. Страх боролся с яростью, а ярость - с всепоглощающей жаждой понять. Кто они? Что они? Как они это делают? Как можно контролировать это?
Полночь. Башня Мон-Сен-Шамбор. Ловушка? Несомненно. Но ловушка, расставленная с таким мастерством, с таким пониманием ее натуры, что отказаться было равносильно капитуляции. Капитуляции перед невежеством. Перед страхом. Перед теми, кто посмел войти в ее мысли.
Жавьев потушила свечу. В кромешной тьме ее лачуги, пропитанной запахом чуждой крови и угрозы, зазвучал тихий, лишенный всякой теплоты смех.
Хорошо. Она примет вызов. Она пойдет в логово зверя. Она посмотрит в Глаз Пирамиды. Не как жертва. Как разведчик. Как игрок, входящий в новую, смертельную партию. Она узнает врага. Или умрет. Но умрет, зная.
Она достала из тайника маленький, отточенный до бритвенной остроты кинжал - подарок Жака.
Она прикрепила ножны к поясу под платьем. Холод металла у бедра был слабым утешением. Но это был ее выбор. Ее решение. Пусть и продиктованное ледяным голосом в голове и жгучим любопытством, которое было сильнее страха.
Весь ее путь вел к этой ночи. К Башне. К Тьме. К ответам, которые могли стать ее гибелью или началом чего-то невообразимого.
Она вышла в предрассветный туман Иполло. Город спал. Но она знала - за его спиной, в древних камнях, под землей, они не спали. Они ждали. И Женевьев Дюбуа шла к ним навстречу. С кинжалом у бедра и ледяной решимостью в сердце. Война вступала в свою финальную, самую темную фазу. Фазу, где ставкой была не власть над Иполло, а ее бессмертная душа.
Глава 5. Плата за Вечность.
Тьма здесь была не просто отсутствием света. Она была сущностью. Плотной, вязкой, пропитанной запахом сырого камня, столетней пыли и чего-то еще. Меди? Стали? Той самой древней крови, что запечатлела знак на пергаменте. Воздух вибрировал от тишины, настолько гнетущей, что звенело в ушах.
Женевьев спустилась по обветшалым ступеням, ведомой лишь слабым отсветом факела в железном кольце на стене внизу. Каждый шаг отдавался эхом в каменном чреве башни, слишком громким, слишком уязвимым. Кинжал у бедра казался смехотворно легким против этой давящей, живой темноты. Она нашла знак - кровавую пирамиду с глазом, выжженную на массивной дубовой двери в конце коридора. Дверь была приоткрыта. Приглашение. Или приговор.
Она вошла. Комната была просторнее, чем она ожидала. Высокие своды терялись в тенях. Воздух был холодным и сухим, вопреки сырости коридора. Источником света служили не факелы, а странные шары холодного синего пламени, плывущие в стеклянных сосудах, подвешенных к потолку. Их свет выхватывал из мрака интересные детали помещения.
Каменный алтарь в центре, покрытый черным бархатом, испещренным вышитыми серебром алхимическими символами.
Столы, заставленные приборами, непохожими ни на что из виденного Женевьев: стеклянные реторты с пульсирующей жидкостью, медные спирали, испускающие тихое гудение, кристаллы, светящиеся изнутри зловещим светом. Запах химикалий смешивался с запахом крови и озоном.
Фигуры в темных, скроенных по старинной моде одеяниях. Их было трое. Они стояли неподвижно, словно статуи, по краям алтаря. Их лица были скрыты глубокими капюшонами. Но Женевьев чувствовала их взгляды - тяжелые, пронизывающие, как иглы льда. Они изучали ее. Как хищник - дичь. Как ученый - образец.
Четвертая фигура стояла за алтарем, лицом к ней. Он не прятался. Регент Арнульфус ван дер Кейлен.
Он был высок, сухопар. Его лицо, бледное и безукоризненно гладкое, могло бы принадлежать сорокалетнему, если бы не глаза. Янтарные. Горящие холодным, нечеловеческим интеллектом. Глаза, в которых не было ни капли тепла, ни проблеска жалости. Только оценка. Расчет. Любопытство? Он был облачен в темно-бордовый камзол из дорогой ткани, но без украшений. Знак власти - не в драгоценностях, а в его осанке, в абсолютной уверенности, исходящей от него волнами. Он был центром этой каменой вселенной. Ее создателем и повелителем.
- Женевьев Дюбуа, - его голос был низким, бархатистым, лишенным акцента, но с легким шипящим оттенком. - Архитектор теней. Пришла удовлетворить любопытство. Храбро и глупо.
Женевьев заставила себя выпрямиться. Ярость кипела в ней, но была скована ледяным страхом, который она не могла подавить. Этот страх шел не от угрозы ножа или меча. Он шел от него. От его абсолютной власти над пространством в этой комнате. От его взгляда, который, казалось, читал каждую мысль, каждую тайну.
- Вы знаете мое имя, - ее собственный голос звучал хрипло, но твердо. - Я хочу знать ваше. И что вам от меня нужно.
Арнульфус усмехнулся. Звук был сухим, как треск ломающихся костей.
- Я - Арнульфус ван дер Кейлен. Член клана Тремер. Регент Иполло. - Он сделал небольшой жест рукой, указывая на алтарь. - А нужно мне… ты. Твой ум. Твоя воля. Твой талант к контролю и разрушению. Ты создала паутину среди смертных муравьев. Представь, что ты сможешь сделать с вечностью и нашей магией в своих руках.
Слово “магия” повисло в воздухе осязаемой реальностью. Один из капюшонов у алтаря чуть шевельнулся. Из его рукава выползла змея… нет, струя жидкой черной жидкости. Ужасающая кровь, шипящая, она обвила предплечье капюшона, не оставляя пятен на ткани. Женевьев почувствовала жар по телу.
- Вечность? - Женевьев заставила себя усмехнуться, хотя внутри все сжалось. - Это выглядит как вечность в подземелье? Сомнительная перспектива.
- Перспектива - это то, что ты из нее сделаешь, - парировал Арнульфус, не меняя выражения. - Ты жаждешь знаний? У нас есть знания, о которых твои смертные мудрецы не смеют и мечтать. Ты жаждешь власти? Наша власть простирается сквозь века и тени. Ты боишься смерти? Мы предлагаем вечную жизнь. - Он сделал паузу, его янтарные глаза сузились. - Но ничто не дается даром, Женевьев Дюбуа. Особенно дар крови.
Он взмахнул рукой. Из тени за алтарем вывели человека. Его руки были скручены за спиной, рот зажат кляпом. Глаза, дикие от ужаса, узнали Женевьев. Тибо Мартель. Ее телохранитель. Единственный человек, которому она, возможно, доверяла хоть на йоту. Верный. Сильный. Глуповато честный. Его взяли. Тихо. Бесследно. Демонстрация абсолютного превосходства.
- Плата за свои грехи, Женевьев Дюбуа, - голос Арнульфуса стал еще тише, еще опаснее. - Твой первый и последний выбор как смертной. Прими наш да и принеси его в жертву на этом алтаре. Его кровь станет мостом в твою вечность. Его смерть - печатью твоей верности клану Тремер. Откажешься… - он пожал плечами, - умрете оба. Медленно. Больно. И твоя “Серая Паутина” станет пищей для крыс и моих младших собратьев.
Ужас Тибо , его немой вопль, ударили Женевьев сильнее любого физического удара. Предать. Убить. Предать. Тремеры знали. Знают все. Знают самую глубокую, спрятанную даже от себя самой слабость - крошечный островок чего-то, похожего на доверие. И они нанесли удар именно туда. Это было не просто убийство. Это уничтожение последних остатков ее человечности еще до обращения. Это клятва крови, написанная предательством.
Женевьев смотрела на Тибо . На его преданные, умоляющие глаза. Она вспомнила его силу. Его глупую готовность броситься в огонь за нее. Слабость. Предсказуемая. Роковая.
Внутри нее что-то сломалась. Не жалость. Не совесть. Последний мост к тому, кем она была. К Женевьев, которая могла, пусть и в микроскопической доле, доверять. Ярость, холодная и абсолютная, заполнила освободившееся пространство. Ярость на Тибо за его слабость, которая стала ее слабостью. Ярость на Тремеров за их безупречную жестокость. Ярость на себя за то, что попала в эту ловушку.
Любопытство погасло. Остался только выбор. Жизнь - вечная, темная, полная обещанной силы и знаний - ценой души. Или смерть - жалкая, бесполезная, вместе с тем, кто был ей предан.
Она посмотрела в янтарные глаза Арнульфуса. В них не было ожидания. Была уверенность. Он знал ее ответ. Он просчитал все ходы. Она была пешкой. И сейчас ей предстояло сделать единственный ход, уготованный ей великим игроком.
Женевьев Дюбуа вынула кинжал. Лезвие блеснуло в синем свете шаров. Не для защиты. Для платы.
Она медленно подошла к алтарю. К Тибо . Его глаза расширились от непонимания, затем - от леденящего душу осознания. Он попытался вырваться, издал глухой стон за кляпом.
- Прости, Тибо, - прошептала она. Голос был чужим. Пустым. - Но знание стоит дорого.
Ее рука с кинжалом поднялась Глаза Тибо, полные ужаса и немого вопроса, были последним, что она видела человеческими глазами. Удар был не быстрым. Он был медленным, тяжелым, как рубка мяса. Лезвие встретило сопротивление хрящей и плоти. Хруст. Хлюпающий звук. Теплый фонтан крови обрушился на нее, на алтарь, на черный бархат. Запах медный, сладковато-гнилостный, невыносимо густой ударил в ноздри. Тибо дернулся, издал булькающий стон. Его кровь хлестала на ее руки, лицо, заливая рот соленым, живым ужасом. Она чувствовала, как жизнь покидает его, как пульсирует рана под ее пальцами. Не акт милосердия. Акт мясника. Плата уплачена. Последняя искра чего-то, что могло быть человеческим, погасла в ней, захлебнувшись кровью предательства.
Арнульфус улыбнулся. Это был оскал, лишенный тепла. Не одобрение. Ожидание начала эксперимента.
- Теперь твоя очередь, - прошипел он. - Вечность требует жертвы. Твоей плоти. Твоей души.
Он двинулся не шагом, бегом и оказался прямо перед ней, его холодные, костлявые пальцы впились в ее плечи с силой падающей гильотины. Боль пронзила кости. Он откинул ее голову с такой резкостью, что хрустнули позвонки. Его дыхание пахло гниющими листами пергамента и озоном от грозы.
- Пей боль. Пей страх. Пей саму суть Тьмы, - его шепот был ледяным жалом в мозг. - И стань Тремер.
Его клыки не просто вонзились. Они вспороли ее шею. Агония была неописуемой. Не просто боль от ран. Это было ощущение, будто ледяные иглы пронзают каждую вену, каждую артерию, высасывая не кровь, а саму жизненную силу, тепло, цвет, звук. Мир поплыл, превратившись в серо-багровый водоворот. Она почувствовала, как ее душа рвется на части, как что-то древнее и чужеродное впивается когтями в ее сущность. Смерть не была покоем. Это было бесконечное падение в ледяную бездну, где не было ничего.
Ее взгляд, затуманенный агонией и надвигающимся безумием, упал на тело Тибо. На лужу его теплой, живой, пахнущей жизнью крови. И в этом взгляде не было сожаления. Был восторг голодного зверя, впервые учуявшего добычу. Слюна, густая и едкая, наполнила ее рот. Его кровь!
Арнульфус оторвался от ее шеи. Его губы и подбородок были залиты алыми струями ее жизни. Он не вытирался. Он поднес к ее рту свое запястье, распоров его длинным, черным ногтем. Не красная, а густая, почти черная, мерцающая темным багрянцем жидкость хлынула из раны. Кровь вампира. Кровь Сира. Она пахла электричеством, медью и чем-то невыразимо древним, как пыль гробниц.
- Пей, чудовище! - его голос гремел в ее черепе. - Пей!
На иссохшие губы Женевьев излился ручей крови, она медленно скатывалась в глотку. Приятно. Медленно. Возбуждающе. Жидкость заполняло всё пространство внутри.
Каждый глоток - взрыв изнутри. Кости ломались и деформировались со скрежетом. Мышцы рвались и срастались заново, плотнее, сильнее. Кожа горела, как от кислоты, становясь бледной и холодной. В деснах выворачивающей болью прорезались два острых клыка. Сердце замерло навеки, оставив ледяную пустоту в груди. Легкие спазмировали, забывая, как дышать воздухом. Мир погрузился в сверхъестественно четкие, но лишенные цвета оттенки серого, где только артерии и вены живых существ пылали ярким, манящим багрянцем.
Поток запретных знаний ворвался в ее сознание, как шквал битого стекла. Герметические формулы, кричащие на забытых языках. Ритуалы, требующие крови и боли. Тауматургия. Иерархия пирамиды Тремер, железная клетка для разума. Вечный страх перед солнцем. Ощущение Зверя - темной, голодной сущности, теперь навеки слитой с ее душой, рычащей в глубине. Голос Сира в голове: "Ты - орудие. Твоя воля - моя воля. Клан - твоя жизнь и твоя смерть."
Она чувствовала, как ее душа рвется. Что-то светлое, теплое, хрупкое - последние остатки Женевьев Дюбуа - было вырвано с корнем и брошено в небытие. На его место вливалась тьма Бесконечной Ночи - холодная, голодная, вечная. Она чувствовала разрыв связи с миром живых. Шепот ветра за стенами, биение сердца крысы в углу - все стало чужим, отстраненным, неживым. Единственная реальность - КРОВЬ. Ее жажда. Ее вкус. Ее власть. Она была мертва. И она была жива. И это было хуже смерти.
Процесс занял не минуты. Он длился часы. Часы невыносимых мук, когда ее тело было лабораторной колбой для алхимического кошмара. Арнульфус и капюшоны не просто наблюдали. Они действовали. Вливали ей в горло едкие эликсиры из кристальных колб, от которых горели внутренности и галлюцинации становились реальнее мира. Водили раскаленными стилусами по ее коже, выцарапывая магические формулы, которые светились кровавым светом и впивались в плоть, как раскаленные иглы. Заставляли повторять клятвы на мертвом языке, каждый слог вызывал новый спазм боли, запечатывая ее волю.
Когда Восхождение закончилось, Женевьев лежала на холодном камне пола, в луже собственной рвоты, крови и неопознанных алхимических отходов. Она дрожала. Каждая клетка ее нового, неживого тела горела остаточной болью и ненасытной ЖАЖДОЙ. Янтарный огонь пылал в ее глазах - холодный, лишенный человеческого тепла. Она чувствовала силу. Нечеловеческую ловкость. Обостренные до боли чувства. И абсолютную, леденящую пустоту там, где когда-то билось сердце. Голос Арнульфуса звучал откуда-то сверху, сквозь гул в ушах:
- Встань, неофит. Женевьев Дюбуа мертва. Здесь лежит лишь Тремер, дитя моей крови и воли. - Он протянул руку, не для помощи, а для демонстрации власти. - Добро пожаловать в вечность. Твое обучение начинается сейчас. И помни, что твой долг клану - его янтарные глаза вспыхнули холодным огнем, - длится вечно. И платить ты будешь болью и послушанием.
Глава 6. Пыль пирамиды.
Вечность началась не со свободы, а с тотального разрушения. Арнульфус ван дер Кейлен не просто создал вампира - он методично разобрал Женевьев Дюбуа на части и собрал заново, как часовой механизм, винтик в пирамиде. Первые десятилетия были посвящены стиранию смертной жизни из разума.
Ее перестали называть Женевьев. Она была "Неофит", "Инструмент". Ее смертная жизнь, ее “Серая Паутина", ее амбиции - все это преподносилось как детские каракули на полях великой игры кланов, ведущейся Тремерами. Ее заставляли самой уничтожать следы своего прошлого. Находить и устранять последних верных смертных агентов, сжигать архивы. Каждое действие было ритуалом самоуничтожения под холодным взором сира.
Обучение было системой контролируемого насилия. Контроль Зверя достигался не медитацией, а крайними состояниями. Голодом, доводящим до безумия. Болью при малейшей ошибке в концентрации. Унизительными практиками кормления под наблюдением. Изучение Тауматургии было не открытием, а вбиванием знаний через боль и страх. Арнульфус был не учителем, а архитектором сознания, ломающим волю и выстраивающим послушание. Ее интеллект ценился, но лишь как процессор для выполнения алгоритмов клана.
По мере роста мастерства ее статус менялся. От чистки стен - к реальным операциям.
Ее мастерство смертных интриг, теперь подкрепленное дисциплинами, сделало ее идеальным агентом в делах смертных и вампирских. Она внедрялась в дома банкиров, подслушивала советы вентру при Иполльском дворе.
Ее посылали устранять проблемы. Неудачливых смертных слуг, узнавших слишком много. Слишком амбициозных или неосторожных младших Тремеров. Она действовала без сомнений. Сомнения были слабостью, искорененной в первые десятилетия. Она была скальпелем пирамиды.
Иполло был полем битвы кланов. Женевьев, под руководством Арнульфуса, плела паутину лжи, шантажа и манипуляций, ослабляя позиции вентру, подставляя бруха, стравливая тореадоров между собой. Ее смертное прошлое давало уникальное понимание людских слабостей, которое Тремеры использовали на полную катушку.
К концу века Женевьев "Неофит" больше не существовало. Была Женевьев Дюбуа, послушник Иполльского доминиона, региональный координатор сети шпионов, информаторов и магических агентов клана. Ее лачуга у трактира стала мифом. Теперь она обитала в кабинете в самом сердце подвала тремер, в подвале Мон-Сен-Шамбор. Ее доклады шли напрямую в Эирини, в высшие круги пирамиды. Арнульфус, ее сир, относился к ней с холодным уважением - как к хорошо налаженному механизму. В ее янтарных глазах горел не бунт, а ледяная эффективность.
Ее агенты были везде. От уличных попрошаек до кардиналов. Информация стекалась к ней, как кровь в сердце.
Она была тенью за троном Регента. Ее слово имело вес.
Глава 7. Совет пирамиды.
Женевьв стояла в величественном, мрачном зале совета. Своды терялись в темноте, освещенные лишь холодными синими шарами висцера. Перед ней, на возвышении, сидели трое. Старейшины клана, чьи лица были скрыты глубокими капюшонами, а ауры витэ ощущались как давление горных хребтов. Арнульфус стоял чуть позади, фигура теперь подчиненная. Она докладывала о состоянии Иполльского узла, об угрозах, возможностях, ресурсах. Голос ее был ровным, лишенным эмоций, как бухгалтерский отчет. Факты. Цифры. Анализ.
Когда она закончила, воцарилась тишина. Затем заговорил центральный из троих. Голос был сухим, как шелест векового пергамента, и звучал не в ушах, а прямо в сознании.
- Послушник Женевьев. Ваш исчерпывающ. Иполльский узел под вашим контролем функционирует с требуемой эффективностью. Клан стоит на пороге новой эпохи. Взоры пирамиды обращены к Западу. К Пределу. Вы, Женевьев, доказали свою способность строить сети из ничего и управлять ими в тени. Ваше знание смертных интриг, ваша беспристрастная эффективность делают вас оптимальным инструментом.
Не предложение. Приказ. Продиктованный холодной логикой пирамиды.
- Создание сети влияния среди колонистов, развитие влияния клана. Оценка угроз. Секретность - абсолютная. В случае успеха к вам будут отправлены дополнительные силы с регентом во главе. Ресурсы будут выделены минимальные. Корабль отплывает из Эирини через три месяца. Отчитаетесь перед советом через десять лет.
Последнее редактирование:
