Дождь хлестал по узким окнам родового замка в Фаерштайне, когда леди Маргарет почувствовала первые схватки. Весенняя гроза бушевала над землями её мужа, сэра Уильяма, словно сама природа восставала против того, что должно было случиться. Тридцатидвухлетняя женщина с рыжими, как осенние листья, волосами сидела у каменного подоконника. Её лицо, обычно озарённое мягкой улыбкой, сегодня было бледным и напряжённым, а голубые глаза, обычно ясные, как небо в мае, теперь отражали тревогу.
Беременность далась ей нелегко, и хотя лекарь уверял, что всё идёт как должно, в этот день в замке не звучали музыканты, не накрывались столы для пиршеств — сэр Уильям приказал соблюдать тишину, чтобы его жена могла отдохнуть перед тяжкими испытаниями.
Боль пришла внезапно — резкая, как удар кинжала. Леди Маргарет вскрикнула, но тут же стиснула зубы, не желая пугать слуг. Однако через несколько мгновений боль вернулась с новой силой, заставив её согнуться пополам. Она позвала мужа, и вскоре покои наполнились суетой: служанки бросились готовить постель, а старая повитуха, чьи руки знали не одну сотню родов, засуетилась у кровати.
Роды длились часами. Крики леди Маргарет разносились по мрачным коридорам замка, сливаясь с воем ветра за стенами. Казалось, сам ад раскрыл свои врата в эту ночь. Но наконец раздался детский плач — пронзительный, будто младенец уже знал, какая участь его ждёт. Сэр Уильям, дрожащими руками принявший сына, застыл в немом благоговении. Мальчик был крепким и тогда сэр Уильям поднял глаза на жену.
Сэр Уильям стоял как каменный. Его лицо исказилось в беззвучном крике, рот открылся в той же немой муке, что и у жены. А ребёнок тем временем орал, орал, орал — будто оплакивал мать, которую так и не узнает.
В тот же вечер сэр Уильям заперся в своей мрачной опочивальне, приказав не беспокоить его. Две недели он не выходил, лишь глухой звон опустошаемых кубков да приглушённые проклятия выдавали, что он ещё жив. Когда же он наконец появился — похудевший, с впалыми щеками.
С тех пор как он сделал первые шаги, отец Уильям – водил его на турнирные поля, где закованные в сталь рыцари сходились в искусной карусели, и звон мечей о щиты был для мальчика слаще менестрельных песен. В семь лет он уже знал, как держится в руке меч, в десять – мог назвать каждый доспех по имени, а к десяти отличал гербы всех знатных домов.
Имение де Мортимеров – старый каменный форт с почерневшими от времени стенами – было полно реликвий, привезённых с полей сражений. Выцветшие штандарты, зазубренные клинки, пробитые щиты – всё это мальчик трогал дрожащими пальцами, слушая рассказы отца о прошлых боях. "Это твоё наследие, – говорил сэр Уильям, – кровь и честь".
Академия не знала пощады. Подъём до зари, завтрак под пристальными взглядами инструкторов – овсяная похлёбка, чёрный хлеб, иногда кусок солёной свинины или, в великие праздники, даже заморские арварожские специи в рагу – роскошь, о которой простые оруженосцы и мечтать не смели. Затем и бег в полном снаряжении по грязи плаца, удары палками по спине за малейшую ошибку, бесконечные упражнения с мечом и щитом до тех пор, пока руки не немели от боли.
Спарринги по средам были настоящей пыткой. Двор академии превращался в миниатюрное поле боя – двадцать парней в стёганых дублетах, с деревянными мечами и щитами, под рёв инструкторов бились до синяков и сломанных носов. Однажды он сам рухнул на землю, но поднялся – потому что флоры не сдаются.
Когда ему исполнилось восемнадцать, судьба улыбнулась – он стал оруженосцем сира Франсуа Фоллето, сопровождая его на турнире в Вальмине. Стоя у забора, Антонио сжимал поводья коня господина, наблюдая, как стальные великаны сшибаются на поле. Сердце его бешено колотилось – не от страха, а от зависти. И тогда он совершил безумство.
Пока сир Франсуа пировал в шатре, Антонио пробрался в оружейную. Латы, украшенные фамильным гербом Фоллето – три золотых сокола на лазурном поле – оказались ему почти по плечу. Он стянул их, как вор, дрожащими руками. Стальной панцирь давил на плечи, словно мельничный жернов, но он не отступил.
Толпа взревела, когда на арену выехал рыцарь. Его конь, почуяв неуверенность всадника, нервно бил копытом. Антонио едва мог держать рыцарское копьё – руки дрожали, спина горела под весом металла. Сквозь узкую прорезь шлема он видел лишь размытые пятна лиц и знамён.
Боль, белая ослепляющая, как удар молнии. Он рухнул в грязь, и время остановилось. Сквозь прорезь шлема Антонио видел только копыта боевого коня, вздымающие комья земли у самого лица. Дышать было невозможно – то ли от боли, то ли от страха. Тогда сир Эдмунд склонился над ним. Стальные пальцы рыцаря сняли шлем, и Антонио увидел не гнев, а... улыбку?
– Антонио Отважный! – прогремел голос сира над полем, и толпа подхватила это имя.
Он лежал в грязи, с грудью, пылающей от удара, и чувствовал себя счастливейшим человеком в Флоревенделе. Сир Франсуа поднял его, как поднимают равного. В тот день он получил не только синяк – он обрёл имя.
К двадцати пяти годам Антонио Отважный уже носил на плечах мантию рыцаря – дарованную ему после того, как на турнире в Маре-Мардо он одним ударом копья сбросил с коня угрюмого бастарда лорда Честерфилда, а следом и капитана городской стражи, чья слава меркла перед его мастерством. Годы тренировок у флорских мастеров клинка закалили его.
Грянула Флоро-хобская война, шёл девяностый день кампании выдался таким же тяжким, как и все предыдущие. Жизнь на войне никогда не была лёгкой, а с началом активных боевых действий превратилась в бесконечную череду лишений и крови. Убить вепря на охоте — одно, но лишить жизни человека... Человек цепляется за жизнь, и каждый раз, когда клинок вонзается в плоть, часть твоей души чернеет. Доспехи можно отчистить, но руки... Руты остаются в крови.
Теперь Антонио доверили осаду одного из Хобсбургского замка – мрачной твердыни на границе с вражьими землями. Месяц ушёл на то, чтобы окружить крепость частоколом и насыпями, выставить осадные орудия. В ожидании штурма он даже выучил грубый хобсбургский говор – варварскую тарабарщину, полную гортанных звуков, – на случай, если враг согласится на переговоры.
Антонио не стал испытывать судьбу – резко развернул коня и помчался прочь, увлекая за собой оруженосца. Стрелы свистели у самых ушей, но старый боевой конь, привыкший к опасности, нёс его к своим. Осада продолжится. Но на втором месяце осады всё изменилось.
Голодные тени выползли из ворот Хобсбургского замка в предрассветных сумерках. Они шли без факелов, но скрип их лат и хруст веток под сапогами выдавали вылазку. Видно, предпочли смерть под открытым небом крысиной кончине за каменными стенами. В ушах зазвучал хриплый голос старого флорского фехтмейстера: "Вражина крадётся".
– Не подавать виду, – прошептал Антонио, толкая в темноту двух бойцов будить лагерь.
– За короля!
Его люди рванули следом, как свора гончих. В адской круговерти боя не было времени думать. Тело само парировало, рубило, наносило удары. Фламберг вонзался в плоть, выскальзывал, снова бил. Кто-то хрипел под ногами, кто-то орал за спиной. "Разве так должно быть?" – пронеслось где-то на дне сознания. "Или только я вижу этот кошмар?"
Когда всё кончилось, он стоял посреди поля, залитого багрянцем. Доспехи покрылись липкой плёнкой из крови и пота. Вокруг корчились раненые – свои и чужие – их стоны сливались в один протяжный вой. Антонио медленно провёл ладонью по лезвию меча, оставляя на стали красную полосу.
– Добейте их, – приказал он тихо. – Без мучений.
Это была единственная пощада, которую он мог себе позволить. Слава за проявленную отвагу пришла, но горела в груди углями, а не пламенем триумфа.
Тридцать лет прошло с тех пор, как он впервые надел рыцарские шпоры. Казалось бы - чего ещё желать? Земли, титул, слава... Но тени недовольства сгущались вокруг. Соседние бароны шептались за спиной, а приёмный сын - тот самый мальчик, которого он растил как родного - теперь смотрел на него взглядом, в котором читалось нечто страшнее простых амбиций... И в тот роковой день в летней резиденции как змея наконец показала клыки.
Они сидели за трапезой, когда его ноздри уловили странный смрад - едкий, как адское пекло, смесь гари и прогорклого масла. Сердце сжалось в груди. Он отшвырнул нож, вскочил из-за стола...
Только успел сделать несколько шагов по коридору - когда страшный грохот потряс стены. Огненный кулак ударил в спину, швырнув на камни. Очнулся под рушащимися балками, с кровью во рту. Пол дрожал, как перед Судным днём. Инстинкт понёс его сквозь пекло - мимо пылающих гобеленов, сквозь дым, режущий глаза. За спиной слышался топот стражников, вопли слуг...
И тогда - голос предателя, режущий уши:
– "ВОТ ОН! ОТЦЕУБИЙЦА! ПАЛАЧ КОМАНДИРА СТРАЖИ!"
Сквозь пелену дыма он видел, как тот указывает на него дрожащим пальцем. В тот миг подумал - удача ли это, что выжил? Или проклятие? Дальше - словно в лихорадочном бреду. Конь, вырвавшийся из пылающих конюшен. Долгая скачка к родовому замку, где каждый камень помнил его предков. Верные люди с вопрошающими взглядами - но какими словами можно объяснить такую измену?
Он молча собрал фамильный меч, потрёпанные в походах доспехи, горсть золотых монет. Этого хватит, чтобы начать всё сначала. Или просто бежать. Когда копыта его коня застучали по мостовой в последний раз - он не обернулся. Эти стены, эти башни, возведённые поколениями... Теперь для него здесь не было места. Дорога впереди вела в никуда. Но назад - пути не было вовсе.
Первые месяцы скитаний золото текло меж его пальцев, как речная вода - тридцать зим роскоши не вытравить за день. Но кошель тощал, а с ним таяли последние следы былого величия. Борода, отросшая до пояса, рубище вместо бархатного камзола - ныне он более походил на нищего бродягу, нежели на рыцаря Его Величества. Лишь изредка удавалось примкнуть к купеческому обозу - стеречь тюки с Остфара шерстью за миску чечевичной похлебки да три гроша, что тут же пропивались в первом же кабаке у дороги.
Когда пришлось продать последнего коня - старого боевого товарища с бельмом на левом глазу - он два дня просидел у дорожного креста, гладя его косматую гриву. Пеший путь до "Пьяного мельника" занял семь дней голодного бреда. На последние монеты купил черствый хлеб, покрытый синей плесенью, вонючий овечий сыр да кружку мутного эля - пища, которую прежде и псам не бросил бы, ныне казалась пиром в замке герцога Фаерштайне.
За соседним столом пропойцы-моряки орали песни о проклятых осенних дождях, что размыли все дороги от Фаерштайне до Овло. Сквозь пьяный гам он уловил обрывки фраз: "Портсмут", "верфь короля", "набор матросов". Что ж... Куда бы ни вела дорога - все пути равны для человека, чье имя стало проклятием.
У причала царил сущий ад. Толпа, обезумев от страха перед Хобскими рейдами, штурмовала последний Овло. Стражники в потрепанных жакетах едва сдерживали натиск, когда вдруг раздался зычный крик:
– Люди сира Франсуа! Дайте пройти своим!
Он рванул вперед, примкнув к группе оборванцев. Чудом проскользнул меж стражников - и вот уже скрипучие доски палубы под босыми ногами. Стоя у фальшборта, наблюдал, как внизу бьются насмерть те, кому не хватило места под солнцем. В груди странно похолодело: "Зачем цепляюсь за эту проклятую жизнь, когда столько добрых людей лежат в сырой земле?" Грохот якорной цепи прервал его раздумья.
– Отдать швартовы! Прочь с борта, сброд!
Он видел, как стражники баграми сбрасывают в мутные воды последних отчаянных смельчаков. На палубе молились все.. Две недели в бурном море превратили жалкую посудину в плавучий ад. Бочки с пресной водой опустели, соленая говядина покрылась червями. И тогда он встал рядом с Антонио - тем самым бастардом, что когда-то служил оруженосцем у сира Франсуа. Речь его не блистала красноречием, но четверо головорезов за спиной говорили красноречивее любых проповедей. Хлеб - по унции в день. Вода - по жребию. Кто против - тому канат на шею да за борт.
Толпа затихла. Впервые за долгие месяцы скитаний он почувствовал - пусть на этом крошечном клочке смоленого дерева среди бушующих волн, но он снова держит судьбу в своих руках. Куда плывут - ведомо лишь Господу. Зачем живет - не ведает и сам. Но покуда есть те, кто готов идти за ним - есть и причина не сдаваться на милость волн.
Десять зим минуло с тех пор, как бросили якорь у этих проклятых берегов. Лучники из Остфара, копейщики из Овло и Челлео, несколько хаккмарских головорезов - рубили частоколы меж древних дубов, возводя форт. Карты, добытые у Чевальерских мореходов, сулили земли, богатые зверем и золотом. Но сколь лживы оказались пергаменты перед лицом этой адской земли!
Местные дикари, раскрашенные синей вязью, скользили меж деревьев как тени. Их стрелы, отравленные бог весть какой дрянью, свистели из-за каждого куста. А хуже их были свои же - флорские авантюристы и хобские разбойники, что строили форты в дневном переходе. Каждое утро находили мы на частоколах новые головы - то союзников, то своих же лазутчиков.
Первые набеги отражали с усмешкой - что могут голые дикари против латников? Но когда на горизонте встали мачты Мэр-ваские каравелл, война задышала по-настоящему. Девять долгих лет рубил фламбергом в этом пекле, ведя за собой то сброд наемников, то остатки королевских стражников..
В тот роковой день, когда мы плыли к южным берегам далёких земель, небо почернело в мгновение. Море вздыбилось, волны высотой с соборную башню рвали корабли на щепки. Антонио вцепился в обломок мачты, чувствуя, как ледяная пучина высасывает жизнь из костей. Когда же смертный холод сковал сердце, на горизонте возник из тумана парус. Не знакомые силуэты, не Хобские проклятые корабли - незнакомый корабль. Они вытащили Антонио, полумертвого, из пучины и в день, когда Антонио в этот день стукнуло пятьдесят лет - он получил величайший дар: новую жизнь, что была трудна и опасна, надеясь что будет без крови и золота.
Они сидели за трапезой, когда его ноздри уловили странный смрад - едкий, как адское пекло, смесь гари и прогорклого масла. Сердце сжалось в груди. Он отшвырнул нож, вскочил из-за стола...
Только успел сделать несколько шагов по коридору - когда страшный грохот потряс стены. Огненный кулак ударил в спину, швырнув на камни. Очнулся под рушащимися балками, с кровью во рту. Пол дрожал, как перед Судным днём. Инстинкт понёс его сквозь пекло - мимо пылающих гобеленов, сквозь дым, режущий глаза. За спиной слышался топот стражников, вопли слуг...
И тогда - голос предателя, режущий уши:
– "ВОТ ОН! ОТЦЕУБИЙЦА! ПАЛАЧ КОМАНДИРА СТРАЖИ!"
Сквозь пелену дыма он видел, как тот указывает на него дрожащим пальцем. В тот миг подумал - удача ли это, что выжил? Или проклятие? Дальше - словно в лихорадочном бреду. Конь, вырвавшийся из пылающих конюшен. Долгая скачка к родовому замку, где каждый камень помнил его предков. Верные люди с вопрошающими взглядами - но какими словами можно объяснить такую измену?
Первые месяцы скитаний золото текло меж его пальцев, как речная вода - тридцать зим роскоши не вытравить за день. Но кошель тощал, а с ним таяли последние следы былого величия. Борода, отросшая до пояса, рубище вместо бархатного камзола - ныне он более походил на нищего бродягу, нежели на рыцаря Его Величества. Лишь изредка удавалось примкнуть к купеческому обозу - стеречь тюки с Остфара шерстью за миску чечевичной похлебки да три гроша, что тут же пропивались в первом же кабаке у дороги.
Когда пришлось продать последнего коня - старого боевого товарища с бельмом на левом глазу - он два дня просидел у дорожного креста, гладя его косматую гриву. Пеший путь до "Пьяного мельника" занял семь дней голодного бреда. На последние монеты купил черствый хлеб, покрытый синей плесенью, вонючий овечий сыр да кружку мутного эля - пища, которую прежде и псам не бросил бы, ныне казалась пиром в замке герцога Фаерштайне.
За соседним столом пропойцы-моряки орали песни о проклятых осенних дождях, что размыли все дороги от Фаерштайне до Овло. Сквозь пьяный гам он уловил обрывки фраз: "Портсмут", "верфь короля", "набор матросов". Что ж... Куда бы ни вела дорога - все пути равны для человека, чье имя стало проклятием.
– Люди сира Франсуа! Дайте пройти своим!
Он рванул вперед, примкнув к группе оборванцев. Чудом проскользнул меж стражников - и вот уже скрипучие доски палубы под босыми ногами. Стоя у фальшборта, наблюдал, как внизу бьются насмерть те, кому не хватило места под солнцем. В груди странно похолодело: "Зачем цепляюсь за эту проклятую жизнь, когда столько добрых людей лежат в сырой земле?" Грохот якорной цепи прервал его раздумья.
– Отдать швартовы! Прочь с борта, сброд!
Он видел, как стражники баграми сбрасывают в мутные воды последних отчаянных смельчаков. На палубе молились все.. Две недели в бурном море превратили жалкую посудину в плавучий ад. Бочки с пресной водой опустели, соленая говядина покрылась червями. И тогда он встал рядом с Антонио - тем самым бастардом, что когда-то служил оруженосцем у сира Франсуа. Речь его не блистала красноречием, но четверо головорезов за спиной говорили красноречивее любых проповедей. Хлеб - по унции в день. Вода - по жребию. Кто против - тому канат на шею да за борт.
Толпа затихла. Впервые за долгие месяцы скитаний он почувствовал - пусть на этом крошечном клочке смоленого дерева среди бушующих волн, но он снова держит судьбу в своих руках. Куда плывут - ведомо лишь Господу. Зачем живет - не ведает и сам. Но покуда есть те, кто готов идти за ним - есть и причина не сдаваться на милость волн.
Десять зим минуло с тех пор, как бросили якорь у этих проклятых берегов. Лучники из Остфара, копейщики из Овло и Челлео, несколько хаккмарских головорезов - рубили частоколы меж древних дубов, возводя форт. Карты, добытые у Чевальерских мореходов, сулили земли, богатые зверем и золотом. Но сколь лживы оказались пергаменты перед лицом этой адской земли!
Первые набеги отражали с усмешкой - что могут голые дикари против латников? Но когда на горизонте встали мачты Мэр-ваские каравелл, война задышала по-настоящему. Девять долгих лет рубил фламбергом в этом пекле, ведя за собой то сброд наемников, то остатки королевских стражников..
В тот роковой день, когда мы плыли к южным берегам далёких земель, небо почернело в мгновение. Море вздыбилось, волны высотой с соборную башню рвали корабли на щепки. Антонио вцепился в обломок мачты, чувствуя, как ледяная пучина высасывает жизнь из костей. Когда же смертный холод сковал сердце, на горизонте возник из тумана парус. Не знакомые силуэты, не Хобские проклятые корабли - незнакомый корабль. Они вытащили Антонио, полумертвого, из пучины и в день, когда Антонио в этот день стукнуло пятьдесят лет - он получил величайший дар: новую жизнь, что была трудна и опасна, надеясь что будет без крови и золота.
1. Имена, прозвища и прочее: Антонио де Буа-Фресне
2. OOC Ник: AM0GUS
3. Раса персонажа: Морфит.
4. Возраст: 50
5. Внешний вид: Высокий, нормального телосложения. Ходит слегка в развалочку. Цвет глаз - карие, Цвет волос - светлый, Резкие, благородные — высокие скулы, прямой нос, тонкие губы.
6. Характер: Спокойный. Ответственный. Хобсов недолюбливает, но старается не показывать этого. По крайне мере пока они не доставляют проблем. Любит пиры особенно в его честь. Всем сердцем предан родной стране.
7. Таланты, сильные стороны: Знаток Геральдики, Коренастый, Мастер ратного дело, Тактик.
8. Слабости, проблемы, уязвимости: Пристрастие к крепкому вину, Чувство вины, Ненависть к несправедливости.
9. Привычки: Держит социальную дистанцию, бормотания у себя под носом в одиночестве.
10. Мечты, желания, цели: Обрести новый дом и оставить след в истории.
11 Языки: Морфитский, Амани, Чевальерский, Хобский, Флорский.
2. OOC Ник: AM0GUS
3. Раса персонажа: Морфит.
4. Возраст: 50
5. Внешний вид: Высокий, нормального телосложения. Ходит слегка в развалочку. Цвет глаз - карие, Цвет волос - светлый, Резкие, благородные — высокие скулы, прямой нос, тонкие губы.
6. Характер: Спокойный. Ответственный. Хобсов недолюбливает, но старается не показывать этого. По крайне мере пока они не доставляют проблем. Любит пиры особенно в его честь. Всем сердцем предан родной стране.
7. Таланты, сильные стороны: Знаток Геральдики, Коренастый, Мастер ратного дело, Тактик.
8. Слабости, проблемы, уязвимости: Пристрастие к крепкому вину, Чувство вины, Ненависть к несправедливости.
9. Привычки: Держит социальную дистанцию, бормотания у себя под носом в одиночестве.
10. Мечты, желания, цели: Обрести новый дом и оставить след в истории.
11 Языки: Морфитский, Амани, Чевальерский, Хобский, Флорский.
