Вопросы
Имя?
Его нет.
Возраст?
11 лет
Раса?
Семиморфит
Внешность
Крайне исхудавшее и даже немного высокое в отличии от мальчишек того же возраста существо, что все еще держится на ногах и имеет малое стремление к жизни, несмотря на пережитое. Вера превратило дитя в изрезанного в ушах, где остроухим абсолютно не место как плотским искусителям, глаза разных оттенков показывали не жестокость природы, а божье наказание за смешанную кровь. Бледная израненная кожа со старыми ожогами на руках и пустой взгляд выражают только мятежность, как и зажившие шрамы на шее, веревки на теле и руках и изорванные старые лохмотья. Чернота израненной души видна и в коротких кучерявых волосах цветом глубокой ночи. И ведь не сразу понять: девчушка ли? А может мальчишка?
Характер
С рождения существо безмолвное, отчего все зависит от воображения и несколькими словами, которые удалось запомнить на протяжении всей жизни. Использование как бесплатный труд, как куклу для вымещения гнева, как существо без имени и будущего в целях обвинения во всех бедах, считая за проклятие привели ребенка к тому, что думает о себе не как о личности, а как нечто иное, что не имеет никакого права на жизнь. В итоге темноволосое создание часто тянулось к самоповреждению как попытке доказать себе, что еще существует. Люди и прочие существа перестали пугать, ведь слабее их самих. Лишь когда приходит боль, понимает, что все еще ничтожно. И испорчено. Оно не понимает каков этот мир. Не понимает каковым быть и что хотеть от жизни. Все еще не знает о существовании истинного добра и зла. И только тьма стала как мать, привычной и более не пугающей. Даже если в ней кто-то есть. Оно способное испытывать эмоции, но редко. Ко все существам проявляет нейтралитет, не стремясь с кем-либо подружиться.
Навыки
С трудом научилось только мыть, подметать и подносить то, на что указывают. Это всё. Знает лишь несколько мэр-васских слов. Быстрая адаптация в темноте.
Слабости
Немое с рождения. Слабое. Ничтожное. Сломанное. Непутевое. Бездарное. Безграмотное. Уродливое, даже несмотря на смешанную кровь. Непонятное. Психически тронутое и избитое. Не доверяющее первому путнику, но не протившееся.
Привычки
Частое почесывание себя в районе повязки на шее. Эта чесотка никуда не исчезнет. Прятать руки, если видит что-то горячее.
Цель
Какова она может быть? Какова, если судьба не дала этого понять с самого начала?
Его нет.
Возраст?
11 лет
Раса?
Семиморфит
Внешность
Крайне исхудавшее и даже немного высокое в отличии от мальчишек того же возраста существо, что все еще держится на ногах и имеет малое стремление к жизни, несмотря на пережитое. Вера превратило дитя в изрезанного в ушах, где остроухим абсолютно не место как плотским искусителям, глаза разных оттенков показывали не жестокость природы, а божье наказание за смешанную кровь. Бледная израненная кожа со старыми ожогами на руках и пустой взгляд выражают только мятежность, как и зажившие шрамы на шее, веревки на теле и руках и изорванные старые лохмотья. Чернота израненной души видна и в коротких кучерявых волосах цветом глубокой ночи. И ведь не сразу понять: девчушка ли? А может мальчишка?
Характер
С рождения существо безмолвное, отчего все зависит от воображения и несколькими словами, которые удалось запомнить на протяжении всей жизни. Использование как бесплатный труд, как куклу для вымещения гнева, как существо без имени и будущего в целях обвинения во всех бедах, считая за проклятие привели ребенка к тому, что думает о себе не как о личности, а как нечто иное, что не имеет никакого права на жизнь. В итоге темноволосое создание часто тянулось к самоповреждению как попытке доказать себе, что еще существует. Люди и прочие существа перестали пугать, ведь слабее их самих. Лишь когда приходит боль, понимает, что все еще ничтожно. И испорчено. Оно не понимает каков этот мир. Не понимает каковым быть и что хотеть от жизни. Все еще не знает о существовании истинного добра и зла. И только тьма стала как мать, привычной и более не пугающей. Даже если в ней кто-то есть. Оно способное испытывать эмоции, но редко. Ко все существам проявляет нейтралитет, не стремясь с кем-либо подружиться.
Навыки
С трудом научилось только мыть, подметать и подносить то, на что указывают. Это всё. Знает лишь несколько мэр-васских слов. Быстрая адаптация в темноте.
Слабости
Немое с рождения. Слабое. Ничтожное. Сломанное. Непутевое. Бездарное. Безграмотное. Уродливое, даже несмотря на смешанную кровь. Непонятное. Психически тронутое и избитое. Не доверяющее первому путнику, но не протившееся.
Привычки
Частое почесывание себя в районе повязки на шее. Эта чесотка никуда не исчезнет. Прятать руки, если видит что-то горячее.
Цель
Какова она может быть? Какова, если судьба не дала этого понять с самого начала?
История
Мрак, солнце зашло. Среди очередного мэр-васского поселения раздался цокот копыт, лязги клинков. Языки пламени факелов разносились с холодным ветром, пробуждая своим светом неосознающих всего происходящего крестьян. Разбойники, охотники, безумцы и отрешенные от мирной жизни, что решили посягнуть на новую и в малости развитое место. Сколько ушло древесины, камня и глины, чтобы построить хотя бы малое подобие укрепления, правда, и это не спасло от натиска - схитрили, разрушили, кружились словно стервятники, выбивали двери, забирали чужое, рубили сильных и смелых, слабые оставались как способ ощутить искаженное самой Тьмой удовольствие. Первый дом, второй, третий, пятый... дошло и до центра. Пару хижин обвились пламенем, многие кричали об опасности. Кто-то прятался в подвале, кто-то браво пытался защититься. Пытался – не выходило, прощаясь навеки с жизнью. Везде веяло кровью, дымом, смехом непрошенных. Среди криков и воплей донеслась женская мольба, перекрывающая спиной испуганного хозяина перед одним из нарушителей покоя:
- Я сделаю что угодно, но не троньте мою семью!
Такая храбрость стала не только ошибкой. Хуже, двойной ошибкой. Отдав свое тело ради жизни мужа и двух детей, сама душа очернялась, как и взгляды "любимых". Такова храбрость сжалилась над семьей, забрав часть имущего. Когда кони с трудом стояли на ногах от набитого богатства, на восходе цокот копыт удалился. Сколько же горя, сколько лишенных жизней, как и разбитых душою невинных. Старосту убили, даже не дав свершить последний вздох. Вскоре отчаянные выжившие отстраивали сожжённое, но разломанное трогать не стали – людей стало слишком мало, многие ранены, ослаблены. Чуть ли не каждый день тронулись молвы о пропадающих девицах и родителей, что потеряли в ту судную ночь собственных детей. Правда, так длилось недолго. Познав о большой трагедии одной из деревень Плойо, границы были укреплены, к ним же прибыли новые и дивные люди: множество стражи и личности, носящие религиозные маски. Не с целью добить, а даровать надежду, нового Господа, что сохранит тело каждого, подать кров и новую жизнь утерянным. Взамен на землю, показав грамоту тяжкую. С этих пор верование скрепилось на нечто сумбурное, что кричало о чистоте души и крови, об удачи и горе, о свете и проклятиях. Не так, как молвят в Световере иль Великом же Флоренде. Чуть ли не каждый день у центра собирались масочники, раздавая, как и еду, как и проводя исповедания до тех пор, пока не отстроили монастырь. И когда жители с трудом принимали новые устои ради "новой жизни", мать-героиня потеряла уважение к себе от семьи, увидав растящийся живот - тело носит нежеланного. Осквернителя. Позор. Ее хотели под покровами ночи лишить в лесу, или же найти лекаря – нет, было бы слишком много шума. Они боялись. Тяжесть свершенного метало из стороны в сторону, однако был ли тогда другой вариант помимо принятия судьбы? Муж перестал ту навещать в подвалах, и лишь старший сын поддерживал мать, понимал, что нет вины у той, вина лишь в осквернителе, а значит, и в дите, что вскоре объявится на свет. В последние месяцы до женщины от кровного доходила молва от дитя: муж спивался и ушел в леса, мол, защитить мэр-васские и флорские границы от напасти, но так и не вернулся. Как и младший сын, что вдохновился отцовским планам, полностью забыв о существовании матери. Горе… Однако так пропадали и другие люди. Именно, люди. Последние намеки на остроухих исчезли совсем, как и смешанную кровь, что была ранее в деревне привычным делом, особенно дети. И когда возникало больше вопросов и страха, «великие братья», что хранили личности в масках, молвили уже пропитанным чужой религией люду тревожному:
- Нет места здесь темному. Свету нужен лишь свет, как вашим сердцам. Чистые мысли, чистая кровь! Нет порокам и грязного тела! И лишь так дорога нам к богу нашему пряма и едина!
Каждое утро слышалось это словно молитва. Послушание награждалось, как и постепенно строились стены. Жизнь наладилась? Для многих, давая охотно подношения, ведь именно так они попадут в Высший свет, что звалось для них «Иурой». Некоторые не понимали суть религии и причиной принуждения отвернуться от богов, чьи голоса при рождении новой души были слышны словно музыкой. Ради новых? Нет, такого быть не может. Однако таких легко усмиряли: лишь неделя в монастыре Святой троицы – и словно душа становилась новой, счастливой. Не все возвращались оттуда, отчего некоторые жители подозревали неладное с теми людьми. Но что уж сделаешь, если благодаря им же их родной дом станет в разы безопаснее? И мать все это видела, слышала от сына своего, страх не покидал до самого последнего момента. И вот, наступила ночь, луна пролилась алым цветом, что сулила по вере лишь к несчастьям. В подвале раздавались крики, стоны. Боль, пронизывающее тело. Хоть и та родила двух детей, но почему каждый раз внутри превращается в кашу со скрипом агонии. Длилось недолго - затем тишина.
Острые уши, бледное лико, темные власы... Женщина смотрела на сморщенное детское тело с великим отвращением. Вот, породила существо той твари, забравшее десятки жизней. Даже тошно... Однако убить сколько ни пыталась, не могла. Почему бы не утопить? Почему бы не лишить жизни и не упростить свою? Страх… Страх взять на себя тяжкий грех. Сможет ли после этого проститься и не вонзить в себя клинок... Может, избавить и себя от позора, умывшись кровью? Как же старший сыночек? Боль не утихала, раздался плач и падение из рук кухонного ножа. Подросток, глядя на сию сцену, понял, что смерть этого создания – слишком легка, проста. То почему бы не выпускать свой гнев на порождение грехов по полной? Ведь дитя рождено немым, не закричав и даже не плача, широко раскрывая рот подобно рыбке перед поеданием наживки. Сначала женщина с трудом приняла предложение сына. Это казалось глупостью, но кто не совершает их? Лишь остался последний штрих – ушки. Парнишка взял кинжал и без доли сожалений отрезает уголки, пытаясь сделать подобно обычному человеческому уху. Вышло ужасно, так еще и можно было с виду понять, что нечиста кровь, потому приняли решения – мир ему лучше не показывать. С этих пор дитя росло в подвале. Имя не было дано, дабы не иметь к нему привязанности, как и лишних чувств. Лишь вскоре узрели разные очи, теперь уж точно на улицу выходить не стоит. Можно ли считать дитем проклятым? Судьба словно над ним издевается, хоть и кормили остатками из ужина, когда болело – давали травяные настои. Зачем это все? Зачем? Лишь бы воспитать прислугу? Или нечто иное… Дело было абсолютно в другом. В один из тяжких дней один «святых братьев» устроил освещение каждого дома, дабы от «проклятий дней минувших избавиться» да осветить место, забрать то, что осталось нетронутым еще со времен «судной ночи», как и дань, дабы те вещи «очистить». За два года религиозные хорошо постарались над тем, чтоб почти всех людей подвести под себя, даровать еду, работу, деньги, а также путников и убегающих от гнета приграничного. Благодаря ним поселение расширилось – нет смысла их ненавидеть теперь. Да? Когда дошло до дома несчастной семьи, «брат духовный» узрел плод греха, но почему-то сжалился, молвив женщине и сыну:
- Не лишайте это отродье жизни – иначе освободите проклятие, что в нем хранимо. Не гоните в лес – проклятие погубит древа. Растите, кормите, лечите, пока не наступит двенадцатая зима. И когда она наступит – я очищу душу, что смотрит осознанно, с проклятием внутренним, охваченным в узды. Пусть оно не увидит мир своими очами дьявольскими – иначе навеет беду, не осознав этого вовсе.
Четвертый год. За все это время мать не первый раз пыталась задушить иль зарезать мелкое создание – не хватало духа или останавливал сын, чьи взгляды сменились за существование младенца на менее жестокие. Вот только не отменяло намерения того. Когда научилось ходить, хоть и поздно, дали метлу и показали, что нужно делать - оно и приступило к работе. Малая оплошность - наказание, ничего не делает - наказание, не сразу отозвалось на зов - наказание, издает лишний звук - наказание... Лишь благодаря безмолвию руки матери и брата полностью развязаны, используя это как тряпичную куклу. Мать слабоумна, считая, что дитя виновато в исчезновении мужа и второго сына, самый старший взрослел, порою вымещая свой гнев, но не настолько, дабы пало то замертво. Когда заходило немного далеко, женщина останавливало, боясь, что свершится худшее, как тогда говорил «духовный брат». Да, теперь и они стали ходить в монастырь по первому звону колокола. Дитя лишь хотело одно – сбежать. Сбежать и перестать чувствовать постоянную боль, что вскоре стало привычным, хоть и неприятным. Развязать с глаз повязку, узреть красоту мира, который как-то раз заприметил глазок, пока никто не видел. Однако единственное, что успело узреть – чистое небо, что постепенно сеялось звездами и затемнялось, теряя лиловые и оранжевые волны из виду. Слишком маленьким было существо, боясь встать на скамью и узреть всю полноценную картину. Если сначала раньше плакало, то теперь редко узреешь и слезинки. Подвал стал настоящим домом. Темным, сырым, холодным местами, но все же домом. Тьма стала привычной, глаза так к ней приспособились, что не мешало представлять что-то желаемое. Кожа бледнела, став чуть и не серой, из-за кошмаров часто просыпалось и тряслось. Но никто не услышит, даже не так… Никто не услышит даже стук. С этим ребенок почти смирился, ждал, когда наконец к нему спустятся, накормят, хотя бы не побьют. Мысли никогда не слышались словами, все шло через ощущения, звуки и запах. Хотя бы так…
Пошел шестой год. Деревня обратилось в поселение. Однако в семье ничего не изменилось. Все продолжалось… Каждый день почти одно и тоже, хоть и порою давали ребенку отдохнуть, прийти телу в нормальное состояние после побоев, кормили уже чуть больше, чтобы была хоть какая-то сила для исполнения привычных дел. Сверху только и слышались тихие молитвы – их разум был охвачен той самой странной религией. Оно не понимало, потому не вмешивалось, хоть ничего бы не сказало. Однако сколько раз хотело кричать, донести свои слова, раскрыть сердце. Детский разум этого желал, даже не особо понимая… А за что с ним так? Неужели везде бьют слабых и закрывают повязкой глаза? Мир за пределами подвала казался огромным, выходящим четыре каменно-земляные стены. И наконец, находит момент, когда мать, очередной раз подав еду, поднимается наверх, забывая закрыть люк. Тогда тело стало легче и бодрее, наконец улавливая шанс сбежать из родного дома, почувствовать свободу. Открытая скрипом дверь. Крик матери, пытающееся за беженцем угнаться. И вскоре многие увидали, как разноокое чадо бежало по главному тракту среди домишек, распугивая своим кошмарным видом других детей, старики шептались, взрослые или уводили своих в дом после увиденного, или восклицали невнятное, или молча глядели, не понимая, почему их соседка гонится за каким-то ребенком, толком и не разглядев истинную причину. Вскоре тело перестало нестись вперед, врезавшись обо что-то. Или об кого-то. Теперь люди смогли полностью осмотреть чадо и ужаснуться, увидев шрамы на ушах и разные цветом глаза: одна омраченное пеплом, другое освещенное чистым небом. Словно разделяя ребенка на две судьбы, одну из которых должен выбрать. Но крестьяне, чьи взгляды сменились на чистокровность, были готовы отдать это отродье в пламя прямо сейчас, восклицая, а увидев женщину, стали кричать одно: «Неверная!». И тогда в дите вновь объявился страх. Страх быть окруженным, зажатым, оказаться среди безумцев, что кричали о смерти. Схватив за руку чада, женщина была готова уйти, но крик одного из «духовных братьев» опешить ту заставил.
- Ты нарушила слово божье, дитя! Ты нарекла на деревню беду, что носит это нечистокровное отродье! Отдай ее мне – и мы не допустим проклятье подобно скверне разрастаться далее. Мы тебе даруем новый «чистый дом» в монастыре Святой троицы, очистишься пред ними и станешь чище серебра!..
Ребенок ничего не понимал. Ни одного слова. Его схватили за плечо и стали куда-то вести. Взгляд поник, да и тело не противилось, принимая вновь судьбу слабейшего существа. Ничтожного и ненавистного – видно по глазам наблюдающих. Путь медленно шел не в монастырь, а куда-то рядом, что стояло подобие маленького домишка, увешанного множественными знаками и украшениями… черепами? Открыв широкие двери, темновласое чадо поджало губы – и снова подвал.
Замок. Второй. Третий. Раскрывая скрипучие люки, она спустились вместе с мужчиной, что держал в руке меч, а тело и лицо спрятано тканями с узором креста и глазом над ним. От него веял неприятный запашок. Отправляясь в погреб, дитя узрело, что сидели еще и другие, средь которых виднелись и пропавшие. Благо или увы, оно о них и не знает. Везде воняло брожением, множество бочек и ведер. Все грязно, сыро… Смотрели так, будто совершило множество убийств. Ах, конечно, разные глаза, только потом глядят на подрезанные уши, грязное, неумытое подобие мальчишки… или же девчушки? Проверить возможно одним способом. С этих пор дитя даже немного скучало по прошлому месту, ведь часто слышало голос матери, что не любила, как и брата, что постоянно бил. Однако это было лучше, ведь оно и родилось там, как и росло. Здесь всё иначе. Пустота медленно начала расти, как и одиночество, чувства печали и тоски утихают, принимают судьбу, что теперь и здесь будет работа, и, явно, тяжелее прошлой. А может и вовсе убьют... Все возможно. Порою оно наблюдало за тем, как греховные по очереди при встрече с « духовным братом», чей бархат раздавался приятным эхом по всему подвалу, целовали ноги и просили прощения, говорили о Святой троице, кто-то даже звучно врал, что наконец «очистился», кто-то ста настолько погруженным в религию, смотря любвеобильно – вторых выпускали и более никогда не видели. Но почему лишь дети? Почему они не намеревались сбежать? Что-то не позволяло. Страх? Или же странная сильная охрана за его спиной видится более угрожающей, чем обличие в маске? Дитя пока особо не касались, только подросших созданий. Может, ждут, когда шестая зима сменится на более высшее нужное число? Планы никогда и не поймет, но внимательно слушает, пытается запомнить хоть что-то толковое, пока подметает и вытирает полы от лишних пятен. За ними часто следят те два человека...? А люди ли они, что от них извечно несет сгнившей птицей, которую во время пути сюда оно замечало и успело запомнить резкий запашок? А может, гнилая вонь принадлежит не им, а от детей, что молятся перед вырезной каменной стенкой «троицы»? Слишком надолго отвлеклось, что уже наконец появилось время отдыха. Только тот самый «отдых» для вороновласого существа заключалось в терпении и попытке не заплакать от боли в животе, спине, лице. Единственное, что связывало с реалией да воспоминания о родном доме – повязка на глаза, благополучно снятую, дабы хоть что-то видеть. Разноглазое создание заслуживает быть отродьем, белой вороной, изгоем, мешком для битья. И с этим ничего не делали, их не останавливали. Да и дитя воспринимало как привычное дело, словно проявлением любви, ибо боль – ощущение, что сильнее любой эмоции, чувства. Хотелось домой, увидеть родные лица. Но примут ли обратно...? Вряд ли, коль мать так легко отпустила… Оно терпело долго. Год или может два? Порою к нему подходил «духовный брат», спрашивая что-то. Ребенок не понимал языка – и этого было достаточно, чтобы потом просто уйти к другим. В погреб приходили и новые лица, которые легко каялись да после их выпускали. Однако не всегда так было: кто-то из них умирал от недуга или накладывал руки от неизбежного отчаяния, ибо который раз подряд за месяцы не получал прощения, задушив или изрезав себя до последнего вздоха крайне тупой вещью – и тогда обвиняли отродье, обвиняли, оскорбляли, кричали. Травма. Полукровке было все равно, кроме малого интереса: когда удушенные переставили дышать – то что с ними происходит далее? Попытки его убить приводили лишь к тому, что мечники забирали куда-то наверх, чья судьба оставалась неизвестной. Наблюдая за каждым проступком, дитя перестало пытаться выбраться. Бесполезно. Все бесполезно. Разум не по годам становился взрослее, хоть и, увы, не в ту сторону. Людей становилось меньше, гораздо меньше. Оставалось четверо детей, не считая «проклятого создания». За такое время сознание опустошалось, смотря мертвым взглядом на происходящее. Тьма в некоторых углах становилась спасением, но временным. Отчаяние полностью скрыло страх, как и желание жить. Оно виновато во всем... Снимая с себя повязку, смотрело на него долго. В голове кольнула мысль. А если… тоже попробовать освободиться? Может в том самом «Иуре» будет легче жизнь? Возможно, в небесах станет спокойнее? Никто не будет бить, угнетать, сможет заговорить? Сердце пропускало каждый раз удар. Решено.
С наступлением слышимого храпа и сопения на полу, руки взялись за небольшую бочку. Подкатилось к деревянному стеллажу, на котором стояла разная грязная посуда и прочая утварь. Бочка подставилась, повязка обернулась вокруг шеи – узел готов. Длинная часть ткани привязалась другим концом в сильный узелок, обхватывая деревянную тонкую балку. Легкое тело ребенка стояло и смотрело вниз, принимая насущное. Наконец, оно поймет, что будет дальше, когда жизнь оборвется… получается, религия спасение или естественный отбор по правилам? Оно закрыло веки. Вдох. Ноги оттолкнули от себя бочку – всё повисло. Почти. Агония, что сильнее избиений, погрузили все тело, не хватало воздуха, которого хотелось бы вдохнуть. Взгляд прозрел от паники, сначала испытывая удовольствие, а позже жжение. Дитя пыталось смириться, ибо всю жизнь его окружала лишь боль и синяки, оставленные на теле. Но тогда почему… Почему сейчас эта агония оказалась невыносимее? Руки обхватили повязку в районе шеи, дабы дать хоть немного воздуха, все внутри паниковало. Нет-нет-нет! Сжимая ткань и задирая голову как можно выше, ноги стали биться о стеллаж, все извивается, в глазах плывет. Нет! Стремление жизни оказалось даже сильнее желания все закончить, но почему это возникло в самый последний, черт возьми, момент?! Становилось жарче, пальцы словно горели, раздался запах гари. Разрывая словно ткань, дитя падает на землю и хватается за горло, пытаясь отдышаться. К нему приблизились тени, что вскоре проявили не любопытство, а раздражимость. Когда легкие наполнились воздухом, взгляд светлых глаз направились на ткань, что все еще оставалась быть привязанной к деревянной балке, но нижняя, что создавало ранее петлю, закончила тлеть. И не слыша слов других, что уж подняли и ударили по животу, выдавливая весь воздух, разум был поражен да не понимал произошедшего вовсе. Когда один из недовольных что-то напугано молвил, остальные уставились сначала с недоумением. Повязка. Дыхание стало ровнее, сердце все еще бешено колотилось, очи смотрели на испуганно лица чуть ли не сверстников, что постепенно отходили назад от отродья. Они долго перешептывались, отошли в сторонку, более не решаясь подойти, ведь… откуда у ребенка огниво или что-то подобное, да?
С утра полукровку не трогали – и было абсолютно не понятно. Даже странно. За день ни одной насмешки, ни одного удара или издевки, однако почему взгляды ненависти и презрения сменились на страх? Неужели, кто-то вчера наблюдал за тем, как оно пыталось распрощаться жизнью. Ему бы и самому понять произошедшее, как и собственные чувства. Что же остановило тогда? Боль? Страх? Привычный взгляд вниз, как только «духовный брат» к дитю приблизился через пару дней. Хватая за руку, куда-то вели. Как же давно не видело света, но сейчас солнце медленно уходило за тучи. Пошел дождь. Заводя в монастырь на самый-самый вверх, масочник швыряет ребенка на чердак, запирает дверь. В руках была та самая слегка обгоревшая повязка, голова кивком мол задавала немой вопрос: «Твое?» Кивок сразу привел в крайне резкие движения: притягивая дитя, тут же быстро и маневренно прижимает спиной к себе, обхватывая той же самой тканью горло, начиная силой душить. Его руки казались сильными и словно обхватывали мертвой хваткой. В голове сразу же проявились воспоминания о недавней попытке покончить с собственной жизнью, в голове раздавались злобные голоса матери и брата, первый шок, увидев в погребе повешенного подростка, реки крови со стекающей вскрытой руки маленькой морфитки. Все скапливалось внутри, вызывая панику и стремления к жизни, которая медленно угасала… Словно его тень и тень безумия сошлись в единую целую, бросая контроль над собою в пропасть. Если бы у дитя был голос – вместо хрипов тогда раздавались душераздирающие крики. Казалось, что пальцы вновь сцепятся и тело станет горячее как в первый раз, но становилось все тяжелее и тяжелее, наконец теряя сознание. Это, оказалось, гораздо быстрее. Когда веки открылись вновь, руки коснулись мягкой постели. Ощущения абсолютно странные и непривычные. Тяжесть на животе не давала покоя, пока не поднялась голова. Пушистый комок шерсти с узкими зрачками глядело на совсем не детские наивные глазенки, но все же не сдвинулось, дергая ушами кошачьими. Взгляд поднялся к потолку, расслабляясь немного. Скрип двери. Заходя внутрь, фигура в знакомой маске несла небольшую чашу, над которой виднелся легкий дымок. Воспоминания вторглись в голову, наконец пробуждая инстинкты самозащиты. Ребенок вздрогнул и поджался, отползая по кровати назад, тяжко дышать, в ушах стоял звон. Кошка спряталась под мебель. Миска горячего ароматного супа оказалось рядом на комоде. Человек говорил абсолютно непонятное, создание ничего не осознавало: что от него хотят? Вскоре человек качает головой и достает из сумки деревянную ложку, черпая юшки, и тянет в сторону полукровки. Впервые видя такой жест, он не сразу на это реагирует, долго думая, как поступить. Приподнимая маску и оголяя лишь нижнюю часть лица с щетиной, мужчина дует и загребает в рот, качает головой и мычит, выражая вкус блюда. Как же давно дитя не ело нормальной пищи… Урчание живота ярко данное желание выразило, как и заглатывание слюны. Он зачерпывает еще ложку юшки, но уже протягивает в сторону темновласого создания. Недоверие читалось на лице, при этом руки и тело подсовывались ближе, наконец усевшись и испив с ложки. Пробрало до мурашек, как же это вкусно… Мужчина черпает еще одну, скрывая лицо маской – и вторая ложка была с удовлетворением съедена. Однако, когда пришло время третьей, рука резко откинуло прибор в сторону, хватая ребенка за руку. Непонимающие глаза вскоре зажмурились от боли, с горла раздались хрипы... но, когда веки раскрылись, узрели покрасневшую длань, со временем покрывшуюся маленькими волдырями, миска уже пустая стояла на столе, пол испачкан, лежали вареные овощи и крупа.
- Отродье, не думай, что твое обличие смягчит мое отношение к тебе. Твои глаза – зеркало, в которых вижу страдания, желающие выйти наружу и причинить зло людям. Однако я тебе дарую шанс заставить проклятие пасть пред тобою. Иль же хочешь позволить им осквернить твою душу?
Дрожащая рука и тяжкое дыхание со временем утихли. В глазах читалась боль. Не получив ответа даже действиями, мужчина решил сам принять желанное, обхватывая обожжённую длань сильной хваткой. Еще одна волна прошлась сильной пульсацией. Ребенок не понимал: за что ему такие страдания? Почему каждый хочет лишь боли? Из-за глаз, да? ИЗ-ЗА ГЛАЗ?! Он сдержал слезы, но искривившееся в гневе лицо поднялось на того, сжимая хватку. Наконец в голосе мужчины раздалось некое удовольствие да уводит ребенка из комнаты. Коридоры абсолютно неизвестны, но ступенек было достаточно, чтобы ноги стали изнывать и словно умолять остановиться. Новый подвал. Ощущение времени потерялось уже как давно. Оно не понимало намерения человека, но и супротивиться не мог – он сильнее. Спуск. Дверь. Поворот ключа. Щелчок. Зайдя внутрь, было заметно весьма просторная и тяжкая комнатка, однако вместо хранения бочек или другого соленья и хлама стоял рабочий кабинет, с книжными полками, странными приборами, склянками, жидкостями, странными растениями – и все смешивалось в единую какофонию запахов, вызывая не лучшие эмоции. Однако, чем далее шли они в конец комнаты, тем сильнее проявлялся и другой проем, где находились решетки – камеры. Надежда хоть на каплю хорошего отношения к полукровке моментально угасла. Все казалось чистым, будто кто-то здесь каждый день да убирался. Тело толкнулось вперед, раздался сдвиг засова. Оно поднялось и подошло ближе к лицемерному обличию. Приподнимая чуть маску, еле-еле раздавались уловимые слова. Ничего не было ясно… Абсолютно. Отходя с тяжким вздохом, он вскоре возвращается со свечами и поджигает их, указывая пальцем: «Сесть». Ребенок уселся уж довольно подавленно. Взмах руки снизу-вверх и глубокий вдох, взмах руки вниз и глубокий выдох – и так повторял из раза в раз. Разноокое решилось повторить, не сводя взгляд, напрягаясь, что тот сотворит что-то резкое и неожиданное, от воспоминания ожог дал о себе знать. Подавленность сменилось мыслей, что если слушаться – то возможно отсюда сбежать. И так повторялось почти изо дня в день: дыхание, чтение о Святой троице и заветах, а также, самое неприятное – обжигание руки свечою. Когда никого не было, приходила женщина, что подавала еду. Ее взгляд никогда не встречался с ребенком – уж явно просили этого не делать. Порою приходила и другая, но моложе, порою глупила и смотрела на заключенного с наивной улыбкой, называя «мальчишкой». Видимо, так и считала, хоть дитя и само не понимало кем на самом деле является. Изредка обливали горячей водой, меняя кадку, что служило туалетом. Словно… собаку. Но зачем это все было? Каков во всем смысл...? Почему опять судьба обходится так жестоко? Чтобы полностью морально сломать? Каждую неделю в камеру другую приводили пару людей, что буянили, бранились. В основном, среди них были и остроухие, как и просто… существа, не согласные со здешней религией. Разные языки, непонимание банальной речи. Ребенок давно понимал, что у таких заключенных была пряма дорога к «Иуре» - они были ресурсом, подопытными кроликами, которых поили странными жидкостями насильно один из прислужников. И всегда оканчивалось смертью. Тогда в такие моменты возникал вопрос: «Для всего зла дорога только в небо или под землю?» Все время клонило в сон до случаев с ожогами. Руки почти переставали чувствовать боль от пламени, а каждое расслабление в камере с закрытыми глазами напоминали о прошлом. Хотя бы… здесь не бьют и вкусно кормят. Однако нужна ли такая жизнь? Нужна ли жизнь, что повторяется из раза в раз? Остается лишь шаг в один путь. Дитя отказывалось есть. Совсем. И когда об этом доложили «духовному брату», тот буквально насильно всовывал ложку каши в рот, заставляя глотать – и тогда таков вариант отпал. Ни тканей, ни ножа – ничего. Или ждать, когда что-то изменится...? Впервые дитя приняло судьбу таковой, какая она есть. Если от него ничего не зависит – значит, так быть и должно. Закрывая веки и делая глубокие вдохи, прислушивается к звукам, едва доносящихся выше да с другой стороны стены, прохладный ветер, пронизывающий тело до «гусиной» кожи. Оно хотело исчезнуть из этого мира, но понимает, что пока не может. Не настало время, не пришла возможность. Считало, что лишь маленький проем на улицу в виде маленького окошка с решетками пропускает ветер, но при этом с каждым вдохом все кажется… иначе? Иногда такая расслабленность пугала служанку, впервые открыв врата и приблизившись к дитю, потирая горячий лоб. Простуда… Сказав об этом, полукровка более не пришлось видеть ту, как ее добрый голос и легкий смешок, но зато подавали травяные настои. Наконец «брат» дождался, когда подводил свечу в последнему и еще чистому пальцу, лицо не нахмурилось даже, стараясь глубоко дышать, надеясь, что хотя бы не будет больно. Устойчивость…
- Значит, ты научилось, отродье. Я уже начал думать, что ошибся.
Существо открыло глаза и посмотрело на самодовольную улыбку, которая раскрылась под слегка приподнятой тканевой маски. Не сразу лишь пришло осознание, что речь стала понятной, но голоса так и не раздалось. Никакого баса, все было понятно и так. Слегка удивленный взгляд уставилось на свечу, что вскоре затухла, хоть и успела после себя оставить малый ожог. Удивление было не почти что к привыканию, а к другому – наконец чья-то речь стала понятной, но она отличалась от привычного мэр-васского.
- Зажги свечу.
Но как? Ребенок не понимал, а рука положилось на его плечо. Страх снова возник, вспоминая первые попытки покинуть мир. Перед глазами затухшая свеча, голова забита отрешенностью и желанием забыть об этом, при этом потеряв всякую уверенность, концентрацию над спокойствием. Масочник снова повторил правильное дыхание – и темновласка смогла сделать, потянувшись к предмету и успокаиваясь медленно.
- Зажги.
Однако ничего не вышло. Расстроенно человек поднялся, запер камеру и покинул сия место, словно догадываясь как надо поступить. Так и повторилось то же самое: дитя долго не могло понять, как сделать, лишь глубоко дышит, испытывая холод по всему телу – это были не только ветра, но и наступления холодов, что сильнее принуждало наконец исполнить приказ безумца. Зажимая пальцами черный фитиль и дрожа всем телом, лишь стремление полукровного не зажечь, а другою рукою лишь воск растопить. Снова тот случай, когда получилось подпалить повязку. Руки болели, но при этом, в голове возникла мысль, обнимая себя и согревая, представляя собственным пламенем, что погружало тело в незримые теплые одежды – и такое получилось показать, когда мужчина в очередной раз пытался обжечь пальцы. Наконец-то… Сколько же времени прошло, чтобы наконец осознать собственные странности? Около полугода. Каждый день казался днем сурка, что протекал, благо, быстро. Постоянные сны ни к чему хорошему не вели, лишь сожаления и пониманию, что кроме него оно более никому не нужно. Как и пару глаз, чьи очертания были взяты с знака здешней веры. Вот только мужчина учить странному языку не желал обучать, считая, что подсознательного понимания будет более чем достаточно. Выпуская наконец из камеры, он зовет прислужку, что отводить дитя обмыть и одеться не в лохмотья, а в более-менее теплую одежку. Вернувшись в кабинет, «духовный брат» подходит к рабочему столу и молвит, порою глядя в пустые глаза ребенка. Снова этот странный безмолвный язык…
- Ты на шаг ближе к пути истинному, отродье. Осталось лишь тебе познать нашу веру и впасть в объятия новых богов. Станешь моим духовным потомком, давая кару иль помилование, твое пламя станет священным. Тебя никто не любит из-за грязной крови, но, если отвергнешь ее и пройдешь омовение – наши крылья всегда обнимут новое дитя «Иуры», станешь любима и цена каждым.
Звучало все так… красиво? Однако дитя перестало верить подобным словам, не знает о мире досконально… Не понимает к чему стремиться, зачем этот дар...? Если вести людей на верный путь, то к какому? Любима? Все сильнее и сильнее это слышалось как ложь, но есть ли другой выбор? Ведь огонь способен не только согревать… Пока никакого ответа и не давалось. Чтобы принятие решение стало более существенным, ребенка надели в лохмотья, прикрывая даже всю голову. Ходя в монастырь вместе с «духовным братом», старалось вслушиваться в исповедания, которые так охотно переводил тот, показывал, насколько простые крестьяне кланятся в знак благодарности, совершая подношения. И так ежедневно. Среди всех лиц сердце слегка больно кололось при виде счастливой матери. Все внутри сжималось и осознавало: без полукровки жизнь женщины, что родила, действительно стало лучше, сильнее наталкивая на мрачные мысли, параллельно слушая, как на аркане наставник молвил о благополучии каждого, как и безгреховности, чистоте души и сердца. Вот только все на самом деле было ложью, видя, что творилось с грешниками в камерах, а с детьми в погребе – до сих пор кошмары снятся. Со стороны маленького окошка порою слышались недовольные возгласы. Увы, оно их не понимало, потому не придавало особого значения. Именно в такие моменты мир казался пугающе огромным, при этом возгоралось желание покинуть сие место. Оно сильнее укрепилось, когда мужчина молвил следующее:
- Тебе осталось решить наконец свой путь и пройдешь очищение крови – после этого расскажу всю правду о даре, о твоих целях и жизни. Это место лишь временное пристанище, потому вскоре придется покинуть. Ведь людей становится все меньше и меньше – что уж сделаешь ради своих целей?
Дитя стояло и молчало... как и всегда. Почему… Почему каждое существо притворяется хорошим? Или потому, что таким родилось..?
Выбор давался тяжким. Он никому не верил, даже тому мужчине. Карагрешных, благополучие праведных... в этом такая огромная противоположность, в котором нет понимания что хорошо, а что - худо. Ведь эта религия... сама по себе ужасна, привязывая ненависть к нечистой крови. И ведь ребенок таковым и является, так еще предлагают очиститься. Почему это не предлагают каждому? Почему применяются такие ужасные методы как запирать человека с другими несчастными, заставляя ежедневно работать, молиться, отчитываться - и так по кругу, пока рука "духовного брата" не коснется тебя? И... куда деваются трупы несчастных, что не пережили и год "искупления"? Есть догадки, которые воняют гнильем в другой комнате. Может, все это было планом того мужчины? Ведь в каждом месте, в каждом подвале всегда слышится гниль, кроме родного дома. Там всегда пахло сыростью и, отчасти, вкусной горячей едой - всегда давало знак, что он наконец поест, хоть и объедки, и остатки от юшки. Никогда не видя невинной искренней улыбки, через пищу хотя бы ощущалась любовь, что посвящена была не подвальному чаду. Воспоминания... со временем сменились на настоящую улыбку матери, когда исповедывалась вместе с другими людьми в монастыре. Раскол. Больше нет надежды на эту жизнь. Дитя меркнуло и уселось в четырех маленьких стенах, голова гудела, пальцы сжимались, нагревали подушечками пальцев, отчего голова болела еще сильнее. Смотря на руки, в разуме осенило одно. Если бы не это колдовство - его б тело давно лежало в лесу или там же, где десятки других ради блага веры. Скорее не веры, а планов "брата". То есть, без нее существование закончилось гораздо быстрее? И тогда оно бы повисло бы еще в погребе? Отчаяние только накапливалось. На следующий день не принесли еды. Тут же дитя насторожилось, прождав от рассвета до заката. Живот предательски урчал, просил кушанья, со стороны единственного окошка в мир доносились возгласы и крики. Ребенку не было до этого дела. Хотелось есть. Глаза смотрели лишь вниз и даже ожидали увидеть темную фигуру в маске да со свечей как знак получить новые ожоги. Однако он не пришел. Куда все подевались? Второй день. Помимо тошноты и головокружения проявилась слабость. Ожидания угасли. Снаружи стало тихо или уши настолько заложило, что не слышно даже ветра. Дитя лежит, смотрит в потолок, надеясь, что никто не придет. Хотя бы так жизнь отпустит... Больно, но терпимо, если не двигаться совсем. Другая сторона восклицала о жизни, боясь пропустить и пульса. Глаза закрылись. Глубокий вдох... выдох... Нагревая свое тело, дабы не окоченеть, разум снова начал сопротивляться: может попробовать снова сбежать? Возможно, за пределами этих стен и поселения найдется то, что пробудит желание существовать вновь? Лишь бы не сталкиваться с людьми. Однако, что дальше? Каковым будет путь? И с этого момента разум умолкает. Он ничего не знает. Как относиться к миру... Вера и смерть - единственные варианты. Зависит теперь от того, что придет первее... Когда солнце намеревалось сесть, раздался скрип двери, веки резко раскрылись, увидев темную и знакомую фигуры. Хоть и в руках того свеча, дитя не пошевелилось с затухающими сине-серыми глазами. Открылась меж ними единственная преграда, впуская к детскому телу тяжелые шаги. Наконец уловились ветра.
- Завтра тебе придется принять решающую роль, отродье. Показать, что наша вера праведна и несет лишь благо, которое эти дети не понимают. Подготовься к этому.
С этими словами он встает и уходит. Все же, и сегодня без ожогов. Со временем пришла прислужка с супом. Если раньше дитя прижималось к стене при виде горячих жидкостей, то сейчас было бы радо съесть все без остатка, ощущая новое дыхание жизни. Говорилось ли о том, что полукровка готова жить дальше, но если смерть встретит с распростертыми объятиями - обнимет и не побоится? Вероятно всего, или просто все еще не знало как с собою обходиться, не понимало смысл каждого вздоха. Дать самому себе ответ труднее, не видя аргументов.
Сна ни в одном глазу. Готово ли оно было? Совсем нет, но был ли другой выход? Он не имел и малейшего понятия чего ожидать, напряжение держалось на одном уровне, боясь новой боли. Может, и не убьют... Время вместе с ожиданием неизбежного шло крайне медленно, пока не открыли клетку. Приодели, ткань на голову нацепили да повели наверх. Оно и забыло, когда в последнее время находилось на улице. Ноги невольно велись к монастырю, точнее пред его выходом, где был сделан небольшой деревянный подъем. Через ткань было трудно что узреть, пока босые ноги не ощутили что-то сыпучее под ногами. Песок? Рядом раздался громкий знакомый голос, позади привычный звон колоколов, но настолько близко, отчего уши сильнее заныли. Взгляд поднялся на подходящую толпу, что, шепча меж собой, восклицая и недоумевая. Наконец "духовный брат" воскликнул:
- Да услышит нас Иура, как душевны наши отклики! Душа, что ожидало омовения с рождения, наконец станет свободной, чистой, лишь сие поселение от бед, невзгод и злодеяний, что творились здесь недавно!
Люди со стороны кричали более невнятные вещи. Хоть ребенок до сих пор не понимал и словечка, тревога переросла в страх. Касание к плечу привело к способу успокоиться - дыхание. И вдруг ткань вздирается ввысь, показав обличие. Несмотря на вечер, глаза немного ослепли, а затем паникующие забегали по каждому презрению, испугу, отвращению и злобе. Что ж, девяти лет хватило, чтобы народ стал веровать в абсолютно новое. Ребенок испугался такого большого скопления, взор начал расплываться, на щеках появилась влага. По коже рассеялся холодок, покрываясь мурашками, сердце колотится, дыхание сбилось. Хочу в подвал... Веки резко зажмурились, лишь бы не видеть их не вновь, руки пытались закрыть ушки, но они оказались связаны спереди - вышло прикрыть лицо, голоса прикрывать мысленным, воображенным криком на фоне громкого сердцебиения. Не помогло. Впервые за такое время создание столкнулось напрямую с обществом. "Духовный брат ничего не предпринимал, видя в этом свою толику эмоционального возбуждения.
- Кровь этого отродья прольется в священный сосуд, тем самым грехи и беды храня! Не позволим мрачным тучам оседать на наши дома! От Вас лишь нужна молитва о исповедания души нашей! Громко! Медленно! И тогда Иура нас услышит!
Не сразу голоса превратились в пугающий хор, вознеся скрещенные ладони к небу, что олицетворяло всевидящее око. К деревянному подъему поставили чан, руками схватили за подмышки и поставили. Сняли одежду, оставив оголенное дитя пред всеми. Худое, бледное тело, укрытое старыми шрамами, на руках и ногах видны ожоги. На душе не было никакого стыда, скорее непонимание и желание скорее оказаться по привычке в темном месте, где никто не трогает. Схватив за руку, кинжалом был готов пройти вдоль, пока не раздались другие голоса, что начали прерывать хоровые воспевания, а затем и вовсе прекратили. "Духовный брат" сам опускает кинжал, но все еще держит дитя, молвив на аркане:
- Не двигайся.
Стоял, не двигался, не дышал. Пока множество криков раздражали слух, голова остужалась, понимая, что время словно замедлилось, онемение ног привели того в чувство. Он начал сам себя согревать, делая глубокие вдохи. Криков стало больше, началась суета. Ребенок не понимал происходящего. Масочник убежал, но приказал одному из людей с оружием сторожить создание. Однако в этот же момент кто-то схватила за ногу и потянул вниз, обхватил на руки, да устремился подальше от народа. Снова крики, что медленно отдалялись. Запах оказался крайне знакомым, как и чьи-то длинные волосы, заплетенные в косу. Шаги ускорялись, взгляд уставился на врата, что перестали быть охраняемы. Они их пересекли, вскоре открывая взор на черные силуэты деревьев среди фиалково-оранжевого неба. Вскоре движения прекратились и дитя оказалось обмотанным в ткань грязную да опущенным на землю. Было не страшно узреть лицо спасителя, но крайне неожиданно, узревая мать с красными щеками и пытающая отдышаться. Недолгое молчание настигло обоих. Даже бессмысленно. Женщина развернулась и была готова уйти, пока не ощутила дрожащую ладошку, схватившее за подол сарафана. Не глядя, она молвила:
- Даже после сотни исповедей я чувствовала себя грязной. И знаю теперь почему. Уходи.
Хоть дитя и не понимало речи, не имея возможности даже ответить звуком, по тону голоса, пустоте, блуждающей в ней... прекрасно уловило послание, витающие меж ними. Оно не надеялось на большее от человека, что родило, кормило и било. Отворачиваясь теперь, перед ним растелились деревья. В далеке едва раздавались крики. Тряпья едва спасали тело от холода, но глубоко дыхание и представление, как тело становится горячее, то каждый шаг заставлял первый снежок таясь под пятами. Они становились чуть более уверенными, грудь наполнялась свежим воздухом, уши слышат тишину, глаза видят привычную тьму, но разум все еще не мог поверить произошедшему. Будто еще пару шагов и провалится вниз, оказавшись в привычных каменных стенах. Не знать, что будет впереди... Каждая звезда проявлялась на черном полотне, как и было в той каменной прорези в темнице, как и из окна в родном доме. Такова же прохлада, что в деревне. Меж ними лишь одно отличие - тишина. Лицо, ранее застывшее в изумлении, слабо сменилось к безысходности. Стопы перестали шевелиться, взгляд устремился в темноту. Точно такую же, какова была в не освещенных углах подвалов. Чувство неизведанности переложилось ближе к одному вопросу, что задавался из раза в раз: и это свобода?
Тропа вела дальше, в лесах завыли волки. Впервые слышимый вой заставил вздрогнуть и сбиться с концентрации, но возвратился вновь, пытаясь ускорить шаг. Тело пошатывалось, было еще труднее дышать. Закрывая руками нос, оно нагрелось так, что тепло стало более уловимым, вдыхая теперь нагретый воздух внутри. Цокот копыт медленно приближался позади - нужно спрятаться. Завлекаясь в сторону неизбежности, дитя продолжало бежать, пока сосновый выпирающийся корень не остановил крайне резким образом. Идти надо дальше, не зная пути. Если даже мать не хочет видеть, то лучше более не приносить проблем этим злым людям. Но считается ли злом ее поступок? Не было и малейшего понятия. Будут ли искать? Голова забита вопросами, но не словами, как принято думать. Вскоре тьма стала менее родной, храня в себе новые звучания, от которых можно многое ожидать. Ноги начали слабеть, с трудом держа на себе тощий, да все же груз. Перед глазами плыло, сильнее чувствовалась слабость, внутренности охлаждались. Хладное дыхание немного прожигали легкие. Спать... и оно упало.
Сны казались настоящей путаницей между вымышленностью и прошлым: воспоминания приукрашивались, превращаясь в истинный ужас, от которых веки содрогались и хотели раскрыться в любой момент. Особенно эти глаза... глаза, что видят каждое действие. Они были и раньше с момента пребывания в монастырском подвале, однако стали больше, любопытнее, враждебность сменилось на осуждение во взглядах. И как сделать так, чтоб их более не видеть? Как?! Раздался первый стук. Второй. Третий. Не зная откуда эти звуки, ребенок желал лишь проснуться - и на сей раз ему это удалось. Холод все еще пробегал по коже, но совершенно малый, тело было чем-то укрытое, раздались чужие абсолютно голоса, среди них трудно понять слова какие-либо. Не важно, явно дитя нашли в лесу и вернули в родное поселение. Раз уж так, то почему оно не в подвале или же в темнице "духовного брата"? Глаза шире раскрылись и боялись издать лишнего движения. В далеке стояла пышная фигура, которая вскоре развернулась и завидела пробуждение, позади ее стояла женщина гораздо выше, но худощавая и косоокая. Удивления не было тому предела, краснолицая подошла к ребенку ближе. Он сильнее вжался в стенку позади себя, в очах виделось недоверие.
- Какие прекрасные у нее очи, - сказала краснолицая, разглядывая уже далеко не детский наивный взгляд: - Ты такие когда-нибудь видела, Ирфушка?
Худощавая подошла поближе и нахмурилась, схватив дитя за подбородок, а другими пальцами раскрывала веки.
- А если это хворь какая-то, а? И погляди на ее уши.
Поворачивая по сторонам голову, узревают более ужасную картину. Создание терпело, понимало, что если сделает лишние движение, то получит наказание, а какое именно - не желает испытывать судьбу в лишний раз, лишь видя наивное личико пухлой женщины и презрительное худощавой.
- Это дитя явно из другого поселения, заблудилось, наверное. Или сбежало от родителей. Хотя, судя по ушам… бедняжка, - покачала первая головой опечаленно: - Ирф, подай суп. Явно есть хочет.
Когда первая фигура отстранилась, дитя все еще не пошевелилось, лишь отвело голову назад в прежнее положение, глаза рассматривали их тщательно, пытаясь узреть подвоха, хоть малейшего. Реакция на миску горячего супа была никакой, хоть и урок был усвоен. Даже если обожжется, будет не так уж и больно, рот непроизвольно приоткрылся, принимая первую порцию - вкусно. Вторая ложка, третья... Даже несмотря на слегка трясущуюся руку, вторая ладонь была подставлена так, чтобы не одна капля не упала куда либо, хоть и вода без особой жирности. Он все еще не верил им, но съел абсолютно все, тело до сих пор оставалось напряженным, хоть и согретом и удовлетворенным порцией еды. При сильном голоде любое блюдо съедобнее кажется. И вкуснее в разы. С опустевшей миской высокая ушла из дома, тем временем зашел другой человек, а именно мужчина. Меж ними началось общение, полукровка могла понять их суть только по лицам и тону голоса, в которых выражалось удивление, озадаченность и вскоре утверждение. Протянув к нему руки, ребенок не понимал, чего от них ожидать.
Взгляд пробежался по комнате, завидев знакомый предмет - метлу. Словно догадываясь что с ним будет, вскоре перестает сжиматься и указывает на сию вещь, а в глазах уставших засел немой вопрос. Краем взгляда порою замечались чье-то око, что ранее виделось в значении той религии. Пока что воспринималось это как намеком, что создание делало что-то не то, отчего становилось в двойне не по себе, окутывая страхом себя иным — это точно не родная деревня? Взрослый покачал головой, почесав темную бородку, что-то молвил даме - ее фигура удалилась и вскоре вернулась с тряпьём, приодев в более нормальную одежду, явно принадлежащую не девчачьим образам. Вопрос оставался в обуви, вместо этого переплели ноги как можно хорошо разными тканями. Они были поражены столь худому безобразному телу, даже несмотря на рост, явно принадлежащее не материнским корням. Все казалось крайне непривычным. Неужели это все какой-то трюк, представление заботливой семьи, которая станет жертвой "проклятия". Ему хотелось уйти, чтобы не доставлять лишних хлопот, а может и, в будущем, бед, как говорили ранее... Чаще всего, ночь сменялся на день, не имея никакой между ними паузы, но, когда поселение было покинуто и впервые ночуя не в подвале, кошмары не давали спокойно уснуть, тьма стала сильнее пугать, словно за что-то карая. Кресты и глаза сильнее посещали разум. Дитя не замечало добрых сторон, пытаясь найти хоть ниточку лжи, в итоге, ничего не находя. Оно боялось выходить не улицу, видело неприязнь высокой женщины. Значит, все здесь ложь? Как и забота пухлой домы, которая старалась поладить, но с этим выходили трудности. Как-то раз мужчина закрыл дверь и уселось на корточки перед ребенком, что начал подметать, хотя те не настаивали на этом.
- Послушай, Ривин, — это имя воспринималось ребенком как очередное слово, ибо не понимало их значения вовсе: - Тебя никто не ищет, но мы готовы помочь. Будь бы ты кому-то нужна, я б тогда не нашел тебя вовремя охоты. На высокую даже не смотри. Прошу, если ты уйдешь, моя дорогая жена не переживет еще одной потери.
Хоть и с трудом, но дитя лишь уловило отрывки, в которых поняло одно - не уходить. С другой стороны, ребенок понимал, что рано или поздно может случиться беда или несчастье их вновь узреть. Раз уж так, может... наконец понять, где оно находится? Когда на следующий день вывели на улицу, воспоминания смешались. Это не родная деревня. Это... совершенно другое место. Глаза осмотрелись в небо: хоть и с облаками, но солнце чуть ли не слепило. Некоторые люди смотрели на нее странно, особенно дети. Конечно, сам дом находился подальше ото всех, ибо считалось хижиной охотника со своим небольшим участком. Деревня выглядела в разы хуже, но нигде не было выкликов о божествах, узрим любопытство и смятение. Неужели здесь никто не знает об "Святой троице" и Иуре? Противоречия... Ребенок как можно быстрее поспешил обратно в хижину, испугавшись таких изменений. Разве такое может быть??? Да, подходили любопытные, разглядывали глаза. Кто-то отходил назад с запуганностью, а кто-то даже улыбнулся созданию, не испытывая, не видя, не слыша страха или осуждения. Из-за тревоги краем глаз замечались эти контуры очей, но четче. Тьма сильнее омрачала разум, тело становилось горячее из-за того, что пыталось успокоиться, делая вдох... выдох... вдох... выдох... Что-то обхватило шею и коснулось спины, слегка поглаживая и тихо что-то говоря.
- Похоже, ты заболела, малышка...
Веки приоткрылись, наконец узрев источник тепла. Женские руки слегка прижали к себе полукровку, словно успокаивали. Со временем все внутри остывало, что могло удивить пухлую женщину, но та все еще не отпускала, поглаживая, говоря что-то ласково. Хоть и дитя проявляло раньше заклинание, дабы согреть себя... Впервые оказалось обнятым и приласканным из чистых намерений. Почему-то стало даже теплее собственного внутреннего огня. Тонкие длани дрожали, приобняв также само в ответ, желая все тепло забрать себе. Взгляд стал расплывчатым, когда веки закрылись, слезы пустились по исхудавшим щекам. На сердце стало тяжелее, словно задав вопрос: и такие люди в мире бывают? Они же настоящие, да?
Не было и представлений сколько прошло времени, чтобы наконец узреть снежные шапки на деревьях, камней, домов и земле. Несколько дней. Однако этого было достаточно, чтобы привязаться к новым людям, испытать душевное тепло, впервые за все время улыбнуться, даже несмотря на кошмары, терпение подпитывалось желанием не расстроить их, не разочаровать. И наконец ребенку дали имя - Ривин. Необычно, но они впервые стали похожи на семью. О заклинаниях хоть не забывались, редко согревая новую матушку, душа намеревалась больше не касаться, не видя в этом смысла. Голова освещена смешанными мыслями, а знакомый язык стал чуть понятным, хоть и несколько слов. Все же, хорошие люди и правда существуют. Ривин... Все же не привычно иметь имя. С каждым днем сознание стало подавлять скрытую тревогу о приближении неизбежного, что является проблемой или принесет беды. Все оказалось... ложью? Это были счастливые 11 дней в ее жизни.
Пока к хижине не прибыло тройка всадников вместе с Ирф. Нашли. Пару стуков в дверь раздались с неким звоном в ушах. Все произошло гораздо быстро: крики, ругань и вскоре удары. Будто вернулась в прошлое... Видя все это, не сразу пришло осознание, что ее подняли словно игрушку да положили через плечо. Не явилось сразу понимание: сопротивляться или же принять судьбу, которая рано или поздно должна была произойти? Увидев, что женщина пыталась остановить и даже отодвинуть назад, один из всадников оголил меч из ножен с должными угрозами. Мужчина достал свой арбалет, направляя с криком остановиться. Душа ребенка встревожена и словно умоляла не рисковать жителям, его новым родителям... Ирф наоборот старалась отвести пухлую даму от вооруженных, но та оказалась сильнее. Слезы на ее глазах и крики о помощи раздавались из дома. Теперь было не ясно что творилось внутри, дитя усадили на коня, связав лишь руки. Никуда не убежит, а сам всадник направился обратно в дом. Пронзительные крики, схожие на душераздирающие. Сознание старалось разрушить преграду, будто пытаясь пробудить разум от принятия. Неужели это не та свобода, к которой так стремилась? Она же тебе нравится, так почему так легко ее отпускаешь?! Ты готова отдавать свою жизнь чужим решениям, если это твоя судьба, твои ответы и размышления! Ты ведь с ними счастлива была, не так ли?! Сбеги! Сбеги! Ты не настолько слаба! Ты ведь можешь не только согревать душу этих людей!
И ведь действительно... Однако вскоре крики прекратились. Пока пробужденное дитя ближе пододвигалось к седлу, пытаясь слезть, заметило вскоре возвращения всех всадников. Частично их одежда окропилась... кровью? У проема стояла та самая высокая женская фигура, что держалась за раненный живот, пытаясь остановить самого последнего. Вот только это стало финальной ошибкой, вскоре получив сильный удар по лицу, полностью обездвиживая женщину. Дитя тяжко дышит, смотря на происходящее, внутри все дрожало.
- Господин говорил забирать и тела, нет?
- Нет, ему нужно только это существо, а остальное - не наша забота.
- Может сжечь?
- Нет, тем более, нас кто-то уже заметил. Быстро по коням!
Усевшись все, всадники помчались вперед, один из них придерживал дитя. Запах крови сильнее ударяя в нос, отрезвляя. Дитя вслушивалось в разговоры, при этом вскоре, сражаясь с внутренними противоречиями решается на одно... Они не попадут к Иуре. Только через мой труп. Я хочу домой! Поднимая руки тут же, устремила выпущенное пламя в лицо наемника, выражая все свое недовольство... даже ярость, не желая принимать все спокойно и сражаться за собственную судьбу. От болезненного крика лошадь сбрасывается с тропы и издает ржание последок. Остальные два устремились за ним. От потери равновесия раненный достает клинок и был готов отмахивается, но дитя не спешит успокаиваться, вскоре направляя свое на ногу, но получается лишь слегка обжечь, что вызвало тоже боль, прилипая кожаные штаны к телу.
- Ах ты мелкая тварь!
Доставая кинжал, человек лишь раз полоснул по телу ребенка, ибо ничего не видел - он ослеп. На что-то наткнувшись, конь поднялся на два задние и уронил сидячих. Благо, посадка для ребенка была мягкой, поэтому тот быстро сорвался в бег, даже несмотря на боли. Один из всадников погнался за ним. И что же было быстрее: лошадь или дитя? Верно. Ухватив беглянку за шиворот одежды, тот почти смог поднять, но верхний кафтан так и слетел, вскоре то упало наземь и склонило голову, пытаясь отдышаться, а в голове закралась мысль, что сильнее приводило разум в шок. Мужчина спустился и приближался. Взяв за руку, тут же замечает, как резко поднялись руки дитя, схватившись пальцами за лицо, вонзаясь даже в глазные яблоки - [Пиромант]. Мгновенная боль заставила человека вскрикнуть, ослепляя от высокой температуры. Однако ребенок не отпускал, дыша и передавая всю накопившуюся ярость… Это тебе за смерть этих прекрасных людей, ублюдок! Пальцы полностью вошли в глазницы, пробивая вытекшие очи, и даже руки мужчины не останавливали – каждое касание к дитю было схоже с накаленным железом. Все продолжалось до тех пор, пока тот не перестал кричать. Он потерял сознание, а может и вовсе перестал дышать... Вскоре злость медленно снялась, как вуаль. Руки опустились, смотря на окровавленные пальцы. Понимание содеянного подняло на ноги и направило вперед… Впервые это пламя стало как оружием, которым не хотелось бы пользоваться. Ривин поняла давно, что тех самых светлых людей более нет живых - и все из-за нее... Из-за проклятой крови. В один остановилась и обернулась в сторону дальней белой точки в виде коня, как и лежащего живого человека, что ревел как дитя. В один момент в голове воссоздалась мысль: а может его убить? Он из тех, кто лишил жизней первых добрых существ в ее жизни, так почему бы не заставить страдать... Однако... станет ли убийство наказанием?.. Слова "духовного брата" прорезались словно первый звук из уст младенца. Фигура оцепенела. Но тогда... в чем же кара? Каков в нем смысл? Просто обрывание алой нити или же наказание? Или это одно и то же? Голова сильнее разболелась, а ноги далее унесли прочь. Ривин... Лучше избавиться от этого имени, ибо с каждым разом слушать имя, как и вспомнить обращения, становилось все больнее и больнее. Бег сменился на шаг... И вот, наслала беду. Каждая душа, хоть добра, хоть зла, но при встрече с ней охватывал бед. Хоть раньше зло несло вред, то со временем оказало услугу, однако само добро оставалось с истинными намерениями, вскоре получая за это несправедливую плату. А порою… добро корыстное. Тогда, как поступать… С чем совладать, если хорошие люди наравне с драгоценностью – они столь же хрупки, при этом, когда злых гораздо больше, ведь именно такие чаще всего выбираются из передряг? И какова цена привязанности, если, видя даже кровь добра приносит больше боли, чем обычное наказание плетью или кулаками… Ведь тогда ярость выражалась в светлых глазах, что сражались за свободу, что была утеряна в миг потери нового дома. Придется терпеть, как и всегда… Снова искать ту самую цену, возникшую в воспоминаниях…
«Станешь моим духовным потомком, давая кару иль помилование, твое пламя станет священным…»
Разве пламя может стать священным? Оно принесло лишь страдание убийцам. Как же хотелось отомстить, но слабо, беззащитно, глупо, слепо. Тогда сможет принести пламя благо кроме тепла..? Явно нет. Тогда надо выбрать что-то одно, ведь глядя в небо, видны лишь глаза, усеяны наблюдательностью и презрением. Главное – понять, что станет ближе всего… Нужно лишь принять решение, ибо даже «наставник» - далеко не святой, разузнав о нем поближе. Не только пламя может стать «проклятием» … Проклятие наставника была Тьмой. Истинной бездонной тьмой. Однако именно он придал малые познания о жестокости мира, как и некий смысл жизни – Иура. Как бы ни было противно от одного лишь названия, увидело множество лиц, что сияли счастьем и благотворением. И это всего лишь благодаря их развитию, внушению и спасению из судьбы стать очередными остатками разрушений. Благодаря этому люди смывают свои грехи, становясь… новыми людьми. Получается, и защита – благо, и кара – тоже благо. Тогда, что верное на самом деле? И пока шли внутренние противоречия и самозакапывание, дитя потеряло всяческие силы дальше идти. Не знало, как много времени прошло, лишь наткнувшись на следующее поселение. Тело противилось, но при этом просило и еды свойственным урчанием. Пройдя лишь дальше, на сей раз часть жителей лишь с презрением глянули на бродяжку, а кто-то и вовсе пытался заговорить – попытка безуспешна. Раньше было тревожно от этих взглядов, как и скопления людей, однако сейчас ни капли страха. Пустота, в которую порою бросались те самые вопросы. Дитя не знало, что делать. Куда идти? Ни денег, ничего. Ткани изодрались на ногах, пришлось снять. Снег тихо скрипел, принимая в объятия упавшего ребенка. Не осталось сил даже себя согреть. Смотря лишь куда-то вперед, не хотелось ничего, даже пошевелиться, и в момент приближения к полукровке шагов да возгласов – никакой реакции. Глаза перестали появляться вовсе. Внезапно подняли на руки и куда-то понесли, снова. Когда это все кончится? Мир потемнел, разум погрузился в сон, желало ненадолго повидать сновидения. Увы, их не оказалось. Тогда ничего не было ясным, даже когда спустя время веки снова открылись, увидев достаточно людей и много шума. Вокруг схожее на очередное поселение, но гораздо больше людей, домов, даже ласки моря стали слышны. Сколько дней пришлось проспать..? Телега, на которую ту и подобрали, принадлежала купцу, вместе с парой подопечных. Накормили хлебом и водой: есть оказалось в разы трудновато, как и показать хоть что-то в ответ. Развязали руки… Взгляд направлен вниз, уши все слышали, как сначала пытались накормить, приодеть, поговорить и, наконец подготовить ту как товар… Два-три медных оказалось неплохой ценой за ребенка-прислужку, тем более, на судне. Вот только, как только отправились в самое первое морское странствий, стало трудно представить сколько придется пережить… и как надолго продержится. Первое странствие следовало на самый север Флореса, где дитя чуть ли не прогнули за непослушание, но порою закрывали глаза благодаря кое-как работой метлой и тряпью. Вторым отправлением стал Предел. Самочувствие становилось хуже, слабость постоянно навещало, пока терпения у моряков не хватило, после очередного падения полного ведра с водой. Что с дитем делать? Все внутри… пусто. Решив, что им не нужен более таков балласт, вскоре усаживаются не на главный порт, а ближе к западным землям, высадив и другую часть людей. Все расходятся по сторонам, а оно только сейчас раскрыло веки, только подняв голову. Горы, леса, тропа, ведущая лишь вперед. Никакого ближайшего града нет, но и нужно ли это пока? Дитя решило ни с кем не пересекаться особо. Ради их же блага. Пламя почти затухло, слабый огонек надежды на эту жизнь словно просило задуматься над будущим. Однако… о каком будущем идет речь, если даже не знаешь, что решить, не знаешь, встретится ли с такими же проклятыми, как и она…
Она надеется.
