Имя: Торфинн
Раса: Человек | Вампир
Возраст: 29
Внешний вид: ----------}
Характер: Выжженный, циничный прагматик. Его мораль - это вопрос удобства и выживания.
Таланты: Умение скрывать свой облик ото всех, следить за всеми, добывать информацию. Вести себя тихо и незаметно.
Слабости: Все слабости низшего вампира. Крайне остро реагирует на своё уродство
Привычки: Любит показывать свой истинный облик, дабы жертва испытала ужас перед своей смертью.
Клан: Носферату
Основная дисциплина: Дикость
Дополнительная дисциплина: Затемнение
Мораль: 5
Поколение: ?
Торфинн появился на свет в Граде Зыйко, что в тех самых Йотландских землях. Мать - умерла, едва успев его родить. А отец, Грэнд, был… ярым забулдыгой. Да что уж там, конченым алкашом, если называть вещи своими именами. Первые годы малец как-то существовал. Спал, представляешь, в старом ящике из-под селёдки, на соломе, которая давно уже превратилась в труху. Мир познавал урывками - в основном это была уличная грязь да затылок вечно орущего отца. А потом ему стукнуло семь. И всё началось. Грэнд вдруг прозрел и увидел в сыне не просто предмет мебели, а проблему. Помеху. Живой, дышащий укор его никчёмной жизни. Пьяной башке не нужны сложные доводы - ей нужен выход. И выход он нашёл в своих кулаках. Так Торфинн и перебрался из своего ящика прямиком под стол, в тёмный угол, где его, сгорбленного, хоть изредка не было видно. Но и это как ни странно, оказалось не на века. Всего три года понадобилось Грэнду, чтобы в очередной пьяной драке на одной из зыйковских подворотен кому-то сильно не угодить. Нашли-то его потом, уже холодным, со вспоротым брюхом - лежал в сточной канаве, как мешок с дерьмом. Первое время Торфинн был рад, всё таки ежедневные побои закончились. Но потом наступил голод и ему пришлось идти в глубь града…
К восемнадцати годам Торфинн был уже, можно сказать, профессионалом в своём деле. А дело у него было - попрошайничать. Это не просто сидеть с протянутой рукой. О, нет. Это целая наука. Ты должен знать, к кому подойти - к купцу с озабоченным лицом, который только что удачно продал партию шерсти, или к молодой щеголихе, красующейся в новом платье перед подругами. Важно поймать взгляд, но не наглеть, сказать нужные слова, но не раздражать. Он это отточил до автоматизма. Улыбка у него была - немного виноватая, немного лукавая Жил Торфинн, где придётся. То на чердаке старой пекарни, то в пустой бочке у доков. Почему он не жил в той лачуге, что осталась от отца? О, причин была уйма, и все как на подбор. Возвращаться в место, где каждый закоулок пахнет страхом? Да ну его к чертям. думал Торфинн. Грэнд-то давно в земле истлел, а стены до сих пор помнят каждый удар, каждую пьяную ругань. Бывало, проходил Торфинн мимо того переулка - и горло сжимает, будто снова тот семилетний пацан, забившийся под стол. Нет уж, спасибо. Лучше уж под открытым небом, в бочке на причале, где пахнет рыбой и свободой, чем в четырёх стенах, которые душат воспоминаниями. А вообще-то, эта лачуга... её и не было уже. Как только Грэнд помер, её сразу же на продажу выставили. Давно это было. Теперь там, говорят, склад какой-то. Или бордель. А впрочем кому какая разница. Главное - поесть. Если в желудке что-то болтается, значит, день прошёл не зря. А ещё Юнец любил пошутить. Как-то раз какому-то важному господину так искусно на ногу наступил, что тот аж ажурный платок уронил. Торфинн его поднял, вручил с таким видом, будто вручает королевскую печать, и ляпнул “Берегите, ваша светлость, а то улетит!” Господин даже опешил, сунул ему медяк - не то за услугу, не то чтобы поскорее отвязался. Но за этой веселостью, за этим показным безразличием скрывалось другое. Ненависть. Тихая, глухая, как тлеющий уголёк. Он ненавидел их. Этих богатеев, что разбрасываются монетами, как сквозняк пыльцой. Для них это - мелочь, которую даже в кармане искать лень. А для него - жизнь. Он видел, как они швыряют золото на ветер, на глупые безделушки, в то время как он, Торфинн, готов был за горсть медяков на колени встать. И эта мысль жгла его изнутри…
Заточка, холодная и уверенная, в правой руке. В левой - кусок хлеба, настолько заплесневелый, что плесень уже съела бы сам хлеб, будь у неё зубы. Но для Торфинна это был не просто хлеб. Это был его ужин. Его победа. И заточка - гарантия того, что эту победу у него не отнимут. Торфинн уже разжимал челюсти, чтобы впиться в эту плесень, как из тени выросла другая тень. Больше него. Наглее. С тупой и жадной ухмылкой, которая яснее слов говорила “Малыш, отдай, что плохо лежит, и останешься цел”. Но для Торфинна это был не просто кусок. Это был весь его мир, сжатый в горсти. Отдать - значит признать, что ты ничто. Пустое место. И этот отказ, этот блеск в его глазах, который его противник принял за страх, был на самом деле холодной яростью загнанного зверя. Всё произошло как во сне. Тот сделал выпад, жирная рука потянулась к хлебу. И заточка... а заточка просто продолжила своё движение. Вверх, под рёбра, туда, где, как он слышал от старших, будет больнее. Не с размаху, не с криком. А тихо. Как будто вонзалась в мешок с мокрым песком. Он даже не понял сначала. Просто смотрел, как ухмылка на лице здоровяка сползает, сменяясь тупым удивлением. Как тот хватается за живот, откуда уже сочится тёмная струйка, и медленно оседает на камни. Тишина. Только тяжёлое дыхание Торфинна и хрип там, на земле. А потом - свет факелов. Какие-то крики. Тяжёлый стук сапогов стражи. Он даже не сопротивлялся. Стоял, всё ещё сжимая в левой руке свой проклятый ужин, а в правой – окровавленное лезвие. Смотрел на них пустыми глазами. В голове стучала только одна мысль “Я не отдал. Я не отдал хлеб”. Его скрутили так же быстро и без особых церемоний, как он воткнул нож.
Та ночь, когда всё перевернулось. Когда из жертвы он в одно мгновение стал преступником. Для стражи Града Зыйко он был просто очередным отребьем, грязным уличным псом, ощетинившимся и показавшим клыки. И поступили с ним соответственно.Его не повели, а потащили. Волоком по булыжникам, которые впитали в себя всё - и дождь, и помои, а теперь и его кровь.. В страже были не дураки - они сразу смекнули, что паршивец, сумевший подловить заточкой местного громилу, не так прост. А значит, и подход нужен особый… Пахло там влажным камнем, кислым вином и человеческим потом. Много пота. Сначала избивали. Тяжёлыми кулаками, окованными кожей. Методично, без злобы, почти скучающе. Он был для них куском мяса, который нужно размягчить. Один удар в солнечное сплетение. Воздух вышел со свистом. Другой - по почкам. Тихо, аж кость хрустнула. Он скрутился на полу, пытаясь стать меньше, незаметнее, как под отцовским столом. Не вышло. Это было не то чтобы очень больно - тело его, привыкшее к побоям, быстро онемело, ушло в глухую оборону. Но унижение… Оно жгло сильнее любых синяков. Эти рожи над ним, ухмыляющиеся, эти глаза, в которых он читал лишь одно - “Тварь”. Они не просто били. Они ломали. Ему вывернули руку, ту самую, что держала заточку, с хрустом, от которого заныли даже зубы. Мизинец на левой руке просто переломали сапогом, наступив всем весом. Мелкий, ничтожный хруст, будто ветку раздавили. Потом началось главное. Его привязали к столбу сырыми, вонючими ремнями. Поднесли раскалённый докрасна прут. Он шипел в сыром воздухе, обещая сильную боль. Он не закричал. Нет. Он стиснул зубы так, что аж челюсти свело. Смотрел в одну точку на стене, где ползёл жук. Жук был свободен. А он - нет. Раскалённое железо коснулось его плеча. Шипение, запах палёного мяса - своего мяса. Это был уже не просто звук и не просто запах. Это было клеймо. Метка твари. Глаза его застилала белая пелена. Его лицо… Они его не пощадили. Один из стражников, мужик с тупым, злым лицом, провёл ему по щеке тем же прутом. Не сильно, так, черту провести. Но кожа вспучилась пузырём, почернела. Шрам на всю оставшуюся жизнь. Уродливый, кривой, как усмешка судьбы. Теперь его улыбка, та самая, виновато-лукавая, будет навеки искажена. Когда от него отстали, он был не человек, а кусок окровавленного, обожженного мяса. Дышащий. Еле-еле. Его не лечили. Прошвырнулись ведром ледяной воды и бросили в камеру. Суд был коротким и беспощадным. Как над собакой, которая взбесилась. Внешний вид Торфинна не вызывал особых вопросов у вышестоящих. Видно, такая практика была обыденностью. Возможно так стража выплескивала накопившиеся эмоции… “Буйный нрав… Опасен для общества… Убийство…” Слова сливались в один гулкий звон в ушах. Приговор - каторга. Пожизненная. В рудники на севере Йотланда. Место, откуда не возвращаются. Говорят, там лёд не тает даже летом, а в шахтах дышишь не воздухом, а каменной пылью, которая медленно выедает лёгкие. Когда его заковывали в кандалы, железо обожгло запястья ледяным холодом. Тяжёлая цепь, короткая, не дающая сделать и шага свободно. Его погнали в колонне таких же обречённых. По дороге на север, под свист плетей надсмотрщиков. Пока он шёл, спотыкаясь о цепи, под ледяным ветром, он не думал о боли. Не думал о свободе. Он думал о том куске хлеба. И тихо, про себя, шептал одно и то же, как мантру, как оправдание всей своей сломанной жизни - “Я не отдал. Я его не отдал”...
Абсолютная, оглушающая тишина, вжатая в уши ледяной глиной. А потом - скрежет. Скрип колёс тележек по мёрзлой земле. Крики стражников, приглушённый ветром, что гулял по бескрайним серым равнинам севера. Рудник “Клык Ворона”. Первый месяц Торфинн не жил. Он существовал, как существует личинка в гниющем мясе. Инстинктивно. Его тело, изувеченное , стало его личным адом. Сломанный палец на левой руке не гнулся, мешая крепко ухватиться за кирку. Вывернутое плечо ныло постоянной, тупой болью, особенно по ночам, когда холод пробирался сквозь тонкую робу прямо к костям. А шрам на щеке… он не просто уродовал. Он приносил огромную боль. Кожа на нём стянулась, не давая нормально открыть рот, а на морозе трескалась и кровоточила, холодный ветер впивался в рану тысячами невидимых игл. Работа в шахте была проста. Спускаешься вниз. Долбишь породу. Наполняешь тачку. Толкаешь её по шатким деревянным рельсам на поверхность. Снова спускаться. За малейшую провинность бьют плетью. За невыполненную норму и без того скудный паёк, урезали вдвое. Люди здесь умирали тихо. Спивались от самодельного пойла, которое гнали из картофельных очисток. Сходили с ума от каторжного труда. Или просто замерзали, уснув у потухшего костра в бараке.
И вот в этом аду Торфинн вынашивал свой побег. Это даже не был план в полном смысле слова. Скорее, навязчивая идея, которая пустила корни глубоко в его израненном сознании и медленно прорастала сквозь отчаяние.Всё решил случай. Глупый, нелепый случай. Один из надсмотрщиков, прыщавый юнец с вечно сияющими от жестокости глазами, решил, видимо, позабавиться. Он подошёл к Торфинну, который как раз толкал свою тачку, и, ухмыльнувшись, плюнул ему прямо в лицо. И что-то в Торфинне щёлкнуло. Окончательно и бесповоротно. Не было ярости. Не было даже ненависти в этот миг. Было лишь ледяное, абсолютное спокойствие. Как будто он наконец-то принял какое-то важное решение. Он заметил, что старый Борг, главный надзиратель, стал небрежным. Слишком уверенным в своей власти. Он частенько пил прямо в караулке, оставляя ключи от склада. Они так заманчиво болтались... И вот однажды, когда Борг заснул пьяным сном, Торфинн, проходивший мимо с тачкой, просто снял их. Два тяжеленных лома, несколько клиньев для камня и прочный трос, который он когда-то стащил и спрятал в укромном уголке.. Его цель была обрушение. Он пробрался к главной штольне, той самой, что вела к выходу. Работал молча, быстро, с нечеловеческой концентрацией. Установил клинья в трещины на несущих опорах. Поддел ломом. Напрягшись, всеми силами надавил - сначала на одну балку, потом на другую. Дерево заскрипело, затрещало. С последним усилием он подсунул под основание одной из опор трос, создав опасный рычаг. Первый грохот был негромким, глухим. Но его хватило. Посыпались камни, пыль забила всё вокруг. Паника. Крики. Суматоха. Он не побежал. Он ушёл. Шаг за шагом. В старый, заброшенный вентиляционный ход, о котором узнал, когда чинил там крепления. Полз по нему, обдирая в кровь колени и локти, давя случайных крыс. Полз на ощупь, в полной, абсолютной тьме…
Нейхрум встал на горизонте не городом, а сплошной чёрной грядой, будто гигантский угольный пласт вывернули наизнанку и понастроили на нём каменных струпьев. Воздух - густой, сладковатый от угольной пыли, с примесью кислотной вони с плавилен. Двадцатилетний, Торфинн вошёл в него на рассвете, как червь, не зная куда, просто отползая от прошлого. Его первым прибежищем стала старая заброшенная лачуга.. Вот он и ютился там, свернувшись калачиком, в своём гнезде из старой мешковины и обрывков ткани. Сначала всё было по старинке Вытянутая рука, жалобный вид и шёпот.
Но в Нейхруме, каждый второй был калекой - физической или душевной. Конкуренция, блин, не слабее, чем в крысиной стае. Монетки сыпались скудно, на хлеб не наскребешь. А потом его осенило. Сидел он как-то у входа в портовый кабак “Лисий хвост”, ковыряя в зубах последнюю крошку, и уловил обрывок пьяной болтовни двух щахтёров. Один жаловался, что бригадир задерживает зарплату, а второй, хихикая, ляпнул, что видел того вчера в объятиях жены местного таможенника. Ерунда, казалось бы. Болтовня. Но Торфинн запомнил это. И дня через три, видит того самого бригадира, важный, с брюхом, выкатывается из таверны. И Торфинн, не думая, по старой привычке попрошайки подходит. Но не за монетой. А просто так, вроде бы ни к кому не обращаясь, бормочет себе под нос: “Слыхал, жена таможенника Мудира что-то больно часто в постоялый двор “Железная стружка” похаживает... Говорят, муж её завтра вернётся, а не через неделю”. Эффект был потрясающий. Бригадир аж поперхнулся собственной слюной, побледнел весь, сунул Торфинну в руку не медяк, а целую серебряную и почти бегом уходил от него, оглядываясь. Торфинн ещё долго стоял, сжимая в кулаке неожиданный трофей. И понял. Здесь, в этом городе-муравейнике, где все что-то прячут, настоящая валюта - не деньги. А вот это. Стыд. Страх. Тайны. Вся те скелеты, что люди засовывают поглубже в тёмный шкаф, надеются, что никто не заметит. С этого всё и завертелось. Он перестал быть просто попрошайкой. Он стал... сканером городского дна. Его нора превратилась в подобие архива - ящик из-под селёдки, где он хранил всякую ерунду: обрывки записок, выброшенные счета, пустые флаконы от духов, потерянные перчатки. Вещи, которые для других мусор, а для него улики. Он запоминал лица, имена, связи. Кто кому должен, кто на кого работает, кто с кем в ссоре. Его “клиентура” росла как на дрожжах. Купец, желающий утопить конкурента. Ревнивая жена. Чиновник, запутавшийся в своих же аферах. Торфинн продавал им не всю правду, а кусочки. Намёки. Чтобы клиент возвращался снова. Вызывал зависимость. Это было, конечно, опаснее. Один раз его избили так, что он три дня пролежал в своей лачуге, не в силах пошевелиться. Другой раз, чуть не пырнули ножом, когда он слишком уж близко подобрался к делу одного влиятельного человека. Но он выживал. Чёрт, да он всегда выживал. Теперь у него был стимул покруче, чем просто кусок хлеба. У него была маленькая власть. Он даже прикупил себе кое-какой уют. Именно это его новое, столь успешное предприятие и привлекло внимание “Хищника”.
Случилось это глубокой ночью, когда даже вечный городской гул стихал. Торфинн как раз вёл свои записи. Ворованный карандаш медленно выводил на клочке бумаги имена, суммы, ключевые слова. Вдруг прокралась тишина. Не та тишина, что наступает, когда засыпает город. Нет. Это была тишина неестественная, гнетущая, будто само пространство вокруг него сжалось и затаило дыхание. Из тени в дальнем углу его лачуги, отделилась фигура. Высокая. До неприличия худая, закутанная в плащ. Лица не было видно, но Торфинн почувствовал на себе его взгляд. Воздух наполнился запахом старой, могильной земли, сухих лепестков и чего-то ещё... металлического. Крови, наверное? Торфинн замер. В горле пересохло. Он инстинктивно потянулся к заточке, но рука не слушалась, будто парализованная. Фигура сделала шаг вперёд. Бледная, длинная, почти костяная рука с неестественно выгнутыми пальцами жестом указала на него. И тут - бац! - понеслось. Знакомый до тошноты холодок под ладонью, дикий всплеск адреналина, от которого в висках застучало. Бей или беги. Бежать? Куда, в стену? Значит, бить. Мозг отключился напрочь. Сознание сплющилось до одной точки. Всё, что осталось это рефлексы, выдолбленные годами уличных драк и шахтного ада. Он не думал. Он рванулся вперёд. Первый удар
скользящий, по тому месту, где должно быть горло. Лезвие встретило не плоть, а нечто плотное, упругое, словно проклёванная кожа старого седла. Второй удар под рёбра, туда, где он когда-то убил того здоровяка из-за куска хлеба. Третий. Четвёртый. Он не видел лица, не видел ничего, кроме этого тёмного силуэта перед собой. Он работал, как мясник, вгоняя лезвие снова и снова, в живот, в грудь, в бёдра. Каждый удар, отдавался в руку болью. И сквозь этот бешеный стук собственного сердца, сквозь хриплое дыхание и звук рвущейся ткани, он услышал хриплый смех. Тихий. Но отчётливый. Он не прекращался. Ни на секунду. Этот смех лился ровной, ледяной струёй, пока Торфинн в ярости всаживал в него своё жалкое железо. И тут его запястье поймала та самая костлявая рука. Словно его руку вставили в тиски. Торфинн, тяжело дыша, с расширенными от ужаса и ярости зрачками, смотрел на свою руку, зажатую в этой бледной лапе. На заточку, которая даже не была покрыта кровью. Лишь несколькими тёмными, густыми каплями, похожими на смолу. И резкая боль в районе шеи. Торфинн почувствовал как его кровь высасывают. Кап-кап-кап… А позже в его рот начала капать чёрная жидкость. После которой малец почувствовал жгучую… Адскую боль. Его кости начали ломаться и изгибаться. Кожа рваться. А мышцы выворачиваться. Крики сопровождали данное представление. Каждая секунда в этом состоянии казалось вечностью… Он потерялся в своём сознании.
Сознание вернулось. Не плавно, а резко. Глаза открылись. И первое, что он увидел, свои собственные руки. Вернее, то, во что они превратились. Длинные, серые, с узловатыми суставами и толстыми, изогнутыми ногтями, больше похожими на когти. В этих самых когтях безвольно болталось чьё-то тело. Мужчины. Бездыханное. Голова запрокинута, на шее - два аккуратных прокола, из которых сочилась алая, почти чёрная в тусклом свете, жидкость.Торфинн медленно разжал пальцы. Труп с глухим стуком шлёпнулся на каменный пол. Звук отдался в его новом, до болезненности обострённом слухе. Он провёл языком по губам. Длинным, шершавым. Вкус. Тёплый, пьянящий. Чужая жизнь, чужая смерть. Капля скатилась с его подбородка и упала на грудь его собственной, новой, серой кожи, оставив тёмный, быстро впитывающийся след. Убийство человека... Оно было для него не в новинку. Он убивал ради защиты. Запах крови был металлическим и мерзким А сейчас... Сейчас кровь пахла просто... едой. Насыщением. И дело было даже не в самом акте лишения жизни, а в том, что последовало за ним. В этом диком, животном экстазе, когда тёплая кровь заполняла его разум, растекалась по мёртвым венам, даруя силу, по сравнению с которой всё прежнее казалось жалким подобием силы. Он поднял голову и увидел своё отражение в луже на полу. Не своё. Чужое. Искажённое лицо с вытянутым черепом, впалыми глазницами, в которых горели крошечные, словно угольки,
точки света, и широким, почти до ушей, ртом. Его старый шрам на щеке теперь был просто частью этого общего уродства, слился с ним, будто его и не было вовсе… Он замер. Его руки… Эти серые, узловатые ветви сами потянулись к лицу. Кожа, натянутая на скулах. Пальцы, длинные и костлявые, с толстыми, изогнутыми ногтями, скользнули по впадинам глаз, по неестественно вытянутому подбородку. Он не дышал. Вернее, пытался. Грудная клетка судорожно вздымалась, но лёгкие не слушались, не наполнялись привычным воздухом. Это был рефлекс. Потом пришёл звук. Сначала тихий, сиплый. А потом крик. Нечеловеческий. Рвущийся из той самой дыры, что зияла на месте рта. Это был не крик ужаса. Это был вой твари, впервые увидевшей собственное отражение в луже и узнавшей в нём себя. Он бил себя кулаками в грудь, в плечи, слыша глухой стук. И так, в конвульсиях, в этом рёве, до него наконец дошло. Тишина. Внезапная и оглушительная. Он замер, его новое тело обмякло. Принял. Не смиренно, нет. Как принимают обрушившуюся на голову каменную глыбу. Как факт. И из мрака, из самой густой тени в углу, выползло другое уродство. Сир Гульфер. Его… наставник? Творец? Новый отец? Он был ещё страшнее, если такое возможно. Не симметрией уродства, а его разнообразием, будто его слепили из частей разных существ, и все они прижились криво. “Что же”, проскрипел Гульфер, и его голос был похож на трение камня о камень, но в нём была какая-то своя, извращённая мелодия. “ Истерика миновала. Прекрасно. Экономим время. Пора начинать рассказ.” Торфинн медленно поднял на него взгляд. Его новые глаза, похожие на две смоляные капли, не отражали света. Но в них не было уже и паники. Лишь пустота. Готовность слушать. Будто бы, он знал Гульфера уже давно и очень сильно доверял ему. Так и началось познание изнанки мира. Как оказалась его обратили в нечто отличающееся от человека… Так называемые вампиры. Монстры из сказок, оказались реальны. Оказывается Торфинн превращался две недели… И за это время Гульфера, успел перенести того в Домен.. Рассказы про разные кланы и вампирскую суть, а так же про фракции потрясало Торфинна… Его понимание мира перевернулось… Тогда, тот и спросил сира, почему тот решил обратить именно его… Ответ был дан.
“ Большинство обращённых… Они носятся со своей “проклятой вечностью”, как с писаной торбой. Рыдают о потерянном солнце, тоскуют по вкусу хлеба. Сопли размазывают. Это называеться слабость. Таких быстро находят и сажают на кол. А ты… он остановился и ткнул в Торфинна костлявым пальцем, ты уже мёртв внутри. Ты ничего не потерял. Ты привык жить в дерьме и видеть в нём не отходы, а… среду обитания. Твоё уродство лишь продолжение твоего нутра. Идеальное соответствие формы и содержания. Твоя жизнь стала лишь лучше, уж поверь мне.”
Да, с тех пор пролетело пару лет. И знаете, самое поганое - привыкаешь ко всему. Даже к такому. Его уродство, эта вывернутая наизнанку анатомия, оказалась лишь обёрткой. Внутри лежал куда более ценные дары умение менять облик. Самое, блин, удобное умение во всём этом проклятом существовании. Излюбленный трюк - бродить по самым вонючим переулкам Нейхрума, приняв личину подвыпившего торговца. Походка вразвалку, бормотание себе под нос, кошелёк так и манит из кармана. Приманка. И они ведутся. Всегда находятся те, кто решит, что судьба послала им лёгкую добычу. Какой-нибудь отчаянный парень с ножиком или, того хлеще, компания “добрых молодцев”, горящих желанием помочь господину дойти до дома.
Он заводит их в тупик. И тогда… тогда он перестаёт притворяться. Не спеша. Сначала меняется походка становится плавной, бесшумной. А потом и облик расползается, как чернильное пятно, обнажая то, что пряталось под ним весь этот маскарад. Он научился смаковать этот миг. Миг, когда на их лицах ужас сменяется полным, абсолютным непониманием. Они не верят своим глазам. Не могут. Это последнее, что успевает промелькнуть в их сознании, прежде чем в них впиваются клыки. Ценность человеческой жизни? Смешно. Она упала ниже плинтуса. Они для него теперь - просто кровь на нёбе. Просто способ подтвердить, что он здесь, наверху пищевой цепочки. После всей унизительной возни с попрошайничеством, после того, как его били и пинали за жалкий медяк… Как-то раз, уже после одной такой “встречи”, Сир Гульфер возник из тени. “Ну что? Снова накормил городских крыс?”
Торфинн, вытирая тёмные капли с подбородка, лишь коротко кивнул. Улыбнуться его новое лицо не могло, но в его глазах - двух угольках в бездонных глазницах плясали отблески холодного, хищного удовлетворения. “Они сами лезут. Как мотыльки на огонь.” Гульфер одобрительно хрипло рассмеялся. “Пришло время становиться самостоятельным… Я не смогу вечно за тобой присматривать, отправляйся на новые земли. Людей там не столь много. Там ты сможешь потихоньку развивать свои навыки и способности’. Торфинн не смел перечить сиру. Всё же тот даровал ему силу. И помогал развить её. Так он и отправился за океан.
Раса: Человек | Вампир
Возраст: 29
Внешний вид: ----------}
Характер: Выжженный, циничный прагматик. Его мораль - это вопрос удобства и выживания.
Таланты: Умение скрывать свой облик ото всех, следить за всеми, добывать информацию. Вести себя тихо и незаметно.
Слабости: Все слабости низшего вампира. Крайне остро реагирует на своё уродство
Привычки: Любит показывать свой истинный облик, дабы жертва испытала ужас перед своей смертью.
Клан: Носферату
Основная дисциплина: Дикость
Дополнительная дисциплина: Затемнение
Мораль: 5
Поколение: ?
Глава 1
Торфинн появился на свет в Граде Зыйко, что в тех самых Йотландских землях. Мать - умерла, едва успев его родить. А отец, Грэнд, был… ярым забулдыгой. Да что уж там, конченым алкашом, если называть вещи своими именами. Первые годы малец как-то существовал. Спал, представляешь, в старом ящике из-под селёдки, на соломе, которая давно уже превратилась в труху. Мир познавал урывками - в основном это была уличная грязь да затылок вечно орущего отца. А потом ему стукнуло семь. И всё началось. Грэнд вдруг прозрел и увидел в сыне не просто предмет мебели, а проблему. Помеху. Живой, дышащий укор его никчёмной жизни. Пьяной башке не нужны сложные доводы - ей нужен выход. И выход он нашёл в своих кулаках. Так Торфинн и перебрался из своего ящика прямиком под стол, в тёмный угол, где его, сгорбленного, хоть изредка не было видно. Но и это как ни странно, оказалось не на века. Всего три года понадобилось Грэнду, чтобы в очередной пьяной драке на одной из зыйковских подворотен кому-то сильно не угодить. Нашли-то его потом, уже холодным, со вспоротым брюхом - лежал в сточной канаве, как мешок с дерьмом. Первое время Торфинн был рад, всё таки ежедневные побои закончились. Но потом наступил голод и ему пришлось идти в глубь града…К восемнадцати годам Торфинн был уже, можно сказать, профессионалом в своём деле. А дело у него было - попрошайничать. Это не просто сидеть с протянутой рукой. О, нет. Это целая наука. Ты должен знать, к кому подойти - к купцу с озабоченным лицом, который только что удачно продал партию шерсти, или к молодой щеголихе, красующейся в новом платье перед подругами. Важно поймать взгляд, но не наглеть, сказать нужные слова, но не раздражать. Он это отточил до автоматизма. Улыбка у него была - немного виноватая, немного лукавая Жил Торфинн, где придётся. То на чердаке старой пекарни, то в пустой бочке у доков. Почему он не жил в той лачуге, что осталась от отца? О, причин была уйма, и все как на подбор. Возвращаться в место, где каждый закоулок пахнет страхом? Да ну его к чертям. думал Торфинн. Грэнд-то давно в земле истлел, а стены до сих пор помнят каждый удар, каждую пьяную ругань. Бывало, проходил Торфинн мимо того переулка - и горло сжимает, будто снова тот семилетний пацан, забившийся под стол. Нет уж, спасибо. Лучше уж под открытым небом, в бочке на причале, где пахнет рыбой и свободой, чем в четырёх стенах, которые душат воспоминаниями. А вообще-то, эта лачуга... её и не было уже. Как только Грэнд помер, её сразу же на продажу выставили. Давно это было. Теперь там, говорят, склад какой-то. Или бордель. А впрочем кому какая разница. Главное - поесть. Если в желудке что-то болтается, значит, день прошёл не зря. А ещё Юнец любил пошутить. Как-то раз какому-то важному господину так искусно на ногу наступил, что тот аж ажурный платок уронил. Торфинн его поднял, вручил с таким видом, будто вручает королевскую печать, и ляпнул “Берегите, ваша светлость, а то улетит!” Господин даже опешил, сунул ему медяк - не то за услугу, не то чтобы поскорее отвязался. Но за этой веселостью, за этим показным безразличием скрывалось другое. Ненависть. Тихая, глухая, как тлеющий уголёк. Он ненавидел их. Этих богатеев, что разбрасываются монетами, как сквозняк пыльцой. Для них это - мелочь, которую даже в кармане искать лень. А для него - жизнь. Он видел, как они швыряют золото на ветер, на глупые безделушки, в то время как он, Торфинн, готов был за горсть медяков на колени встать. И эта мысль жгла его изнутри…
Глава 2
Заточка, холодная и уверенная, в правой руке. В левой - кусок хлеба, настолько заплесневелый, что плесень уже съела бы сам хлеб, будь у неё зубы. Но для Торфинна это был не просто хлеб. Это был его ужин. Его победа. И заточка - гарантия того, что эту победу у него не отнимут. Торфинн уже разжимал челюсти, чтобы впиться в эту плесень, как из тени выросла другая тень. Больше него. Наглее. С тупой и жадной ухмылкой, которая яснее слов говорила “Малыш, отдай, что плохо лежит, и останешься цел”. Но для Торфинна это был не просто кусок. Это был весь его мир, сжатый в горсти. Отдать - значит признать, что ты ничто. Пустое место. И этот отказ, этот блеск в его глазах, который его противник принял за страх, был на самом деле холодной яростью загнанного зверя. Всё произошло как во сне. Тот сделал выпад, жирная рука потянулась к хлебу. И заточка... а заточка просто продолжила своё движение. Вверх, под рёбра, туда, где, как он слышал от старших, будет больнее. Не с размаху, не с криком. А тихо. Как будто вонзалась в мешок с мокрым песком. Он даже не понял сначала. Просто смотрел, как ухмылка на лице здоровяка сползает, сменяясь тупым удивлением. Как тот хватается за живот, откуда уже сочится тёмная струйка, и медленно оседает на камни. Тишина. Только тяжёлое дыхание Торфинна и хрип там, на земле. А потом - свет факелов. Какие-то крики. Тяжёлый стук сапогов стражи. Он даже не сопротивлялся. Стоял, всё ещё сжимая в левой руке свой проклятый ужин, а в правой – окровавленное лезвие. Смотрел на них пустыми глазами. В голове стучала только одна мысль “Я не отдал. Я не отдал хлеб”. Его скрутили так же быстро и без особых церемоний, как он воткнул нож.
Та ночь, когда всё перевернулось. Когда из жертвы он в одно мгновение стал преступником. Для стражи Града Зыйко он был просто очередным отребьем, грязным уличным псом, ощетинившимся и показавшим клыки. И поступили с ним соответственно.Его не повели, а потащили. Волоком по булыжникам, которые впитали в себя всё - и дождь, и помои, а теперь и его кровь.. В страже были не дураки - они сразу смекнули, что паршивец, сумевший подловить заточкой местного громилу, не так прост. А значит, и подход нужен особый… Пахло там влажным камнем, кислым вином и человеческим потом. Много пота. Сначала избивали. Тяжёлыми кулаками, окованными кожей. Методично, без злобы, почти скучающе. Он был для них куском мяса, который нужно размягчить. Один удар в солнечное сплетение. Воздух вышел со свистом. Другой - по почкам. Тихо, аж кость хрустнула. Он скрутился на полу, пытаясь стать меньше, незаметнее, как под отцовским столом. Не вышло. Это было не то чтобы очень больно - тело его, привыкшее к побоям, быстро онемело, ушло в глухую оборону. Но унижение… Оно жгло сильнее любых синяков. Эти рожи над ним, ухмыляющиеся, эти глаза, в которых он читал лишь одно - “Тварь”. Они не просто били. Они ломали. Ему вывернули руку, ту самую, что держала заточку, с хрустом, от которого заныли даже зубы. Мизинец на левой руке просто переломали сапогом, наступив всем весом. Мелкий, ничтожный хруст, будто ветку раздавили. Потом началось главное. Его привязали к столбу сырыми, вонючими ремнями. Поднесли раскалённый докрасна прут. Он шипел в сыром воздухе, обещая сильную боль. Он не закричал. Нет. Он стиснул зубы так, что аж челюсти свело. Смотрел в одну точку на стене, где ползёл жук. Жук был свободен. А он - нет. Раскалённое железо коснулось его плеча. Шипение, запах палёного мяса - своего мяса. Это был уже не просто звук и не просто запах. Это было клеймо. Метка твари. Глаза его застилала белая пелена. Его лицо… Они его не пощадили. Один из стражников, мужик с тупым, злым лицом, провёл ему по щеке тем же прутом. Не сильно, так, черту провести. Но кожа вспучилась пузырём, почернела. Шрам на всю оставшуюся жизнь. Уродливый, кривой, как усмешка судьбы. Теперь его улыбка, та самая, виновато-лукавая, будет навеки искажена. Когда от него отстали, он был не человек, а кусок окровавленного, обожженного мяса. Дышащий. Еле-еле. Его не лечили. Прошвырнулись ведром ледяной воды и бросили в камеру. Суд был коротким и беспощадным. Как над собакой, которая взбесилась. Внешний вид Торфинна не вызывал особых вопросов у вышестоящих. Видно, такая практика была обыденностью. Возможно так стража выплескивала накопившиеся эмоции… “Буйный нрав… Опасен для общества… Убийство…” Слова сливались в один гулкий звон в ушах. Приговор - каторга. Пожизненная. В рудники на севере Йотланда. Место, откуда не возвращаются. Говорят, там лёд не тает даже летом, а в шахтах дышишь не воздухом, а каменной пылью, которая медленно выедает лёгкие. Когда его заковывали в кандалы, железо обожгло запястья ледяным холодом. Тяжёлая цепь, короткая, не дающая сделать и шага свободно. Его погнали в колонне таких же обречённых. По дороге на север, под свист плетей надсмотрщиков. Пока он шёл, спотыкаясь о цепи, под ледяным ветром, он не думал о боли. Не думал о свободе. Он думал о том куске хлеба. И тихо, про себя, шептал одно и то же, как мантру, как оправдание всей своей сломанной жизни - “Я не отдал. Я его не отдал”...
Абсолютная, оглушающая тишина, вжатая в уши ледяной глиной. А потом - скрежет. Скрип колёс тележек по мёрзлой земле. Крики стражников, приглушённый ветром, что гулял по бескрайним серым равнинам севера. Рудник “Клык Ворона”. Первый месяц Торфинн не жил. Он существовал, как существует личинка в гниющем мясе. Инстинктивно. Его тело, изувеченное , стало его личным адом. Сломанный палец на левой руке не гнулся, мешая крепко ухватиться за кирку. Вывернутое плечо ныло постоянной, тупой болью, особенно по ночам, когда холод пробирался сквозь тонкую робу прямо к костям. А шрам на щеке… он не просто уродовал. Он приносил огромную боль. Кожа на нём стянулась, не давая нормально открыть рот, а на морозе трескалась и кровоточила, холодный ветер впивался в рану тысячами невидимых игл. Работа в шахте была проста. Спускаешься вниз. Долбишь породу. Наполняешь тачку. Толкаешь её по шатким деревянным рельсам на поверхность. Снова спускаться. За малейшую провинность бьют плетью. За невыполненную норму и без того скудный паёк, урезали вдвое. Люди здесь умирали тихо. Спивались от самодельного пойла, которое гнали из картофельных очисток. Сходили с ума от каторжного труда. Или просто замерзали, уснув у потухшего костра в бараке.
И вот в этом аду Торфинн вынашивал свой побег. Это даже не был план в полном смысле слова. Скорее, навязчивая идея, которая пустила корни глубоко в его израненном сознании и медленно прорастала сквозь отчаяние.Всё решил случай. Глупый, нелепый случай. Один из надсмотрщиков, прыщавый юнец с вечно сияющими от жестокости глазами, решил, видимо, позабавиться. Он подошёл к Торфинну, который как раз толкал свою тачку, и, ухмыльнувшись, плюнул ему прямо в лицо. И что-то в Торфинне щёлкнуло. Окончательно и бесповоротно. Не было ярости. Не было даже ненависти в этот миг. Было лишь ледяное, абсолютное спокойствие. Как будто он наконец-то принял какое-то важное решение. Он заметил, что старый Борг, главный надзиратель, стал небрежным. Слишком уверенным в своей власти. Он частенько пил прямо в караулке, оставляя ключи от склада. Они так заманчиво болтались... И вот однажды, когда Борг заснул пьяным сном, Торфинн, проходивший мимо с тачкой, просто снял их. Два тяжеленных лома, несколько клиньев для камня и прочный трос, который он когда-то стащил и спрятал в укромном уголке.. Его цель была обрушение. Он пробрался к главной штольне, той самой, что вела к выходу. Работал молча, быстро, с нечеловеческой концентрацией. Установил клинья в трещины на несущих опорах. Поддел ломом. Напрягшись, всеми силами надавил - сначала на одну балку, потом на другую. Дерево заскрипело, затрещало. С последним усилием он подсунул под основание одной из опор трос, создав опасный рычаг. Первый грохот был негромким, глухим. Но его хватило. Посыпались камни, пыль забила всё вокруг. Паника. Крики. Суматоха. Он не побежал. Он ушёл. Шаг за шагом. В старый, заброшенный вентиляционный ход, о котором узнал, когда чинил там крепления. Полз по нему, обдирая в кровь колени и локти, давя случайных крыс. Полз на ощупь, в полной, абсолютной тьме…
Глава 3
Нейхрум встал на горизонте не городом, а сплошной чёрной грядой, будто гигантский угольный пласт вывернули наизнанку и понастроили на нём каменных струпьев. Воздух - густой, сладковатый от угольной пыли, с примесью кислотной вони с плавилен. Двадцатилетний, Торфинн вошёл в него на рассвете, как червь, не зная куда, просто отползая от прошлого. Его первым прибежищем стала старая заброшенная лачуга.. Вот он и ютился там, свернувшись калачиком, в своём гнезде из старой мешковины и обрывков ткани. Сначала всё было по старинке Вытянутая рука, жалобный вид и шёпот. Но в Нейхруме, каждый второй был калекой - физической или душевной. Конкуренция, блин, не слабее, чем в крысиной стае. Монетки сыпались скудно, на хлеб не наскребешь. А потом его осенило. Сидел он как-то у входа в портовый кабак “Лисий хвост”, ковыряя в зубах последнюю крошку, и уловил обрывок пьяной болтовни двух щахтёров. Один жаловался, что бригадир задерживает зарплату, а второй, хихикая, ляпнул, что видел того вчера в объятиях жены местного таможенника. Ерунда, казалось бы. Болтовня. Но Торфинн запомнил это. И дня через три, видит того самого бригадира, важный, с брюхом, выкатывается из таверны. И Торфинн, не думая, по старой привычке попрошайки подходит. Но не за монетой. А просто так, вроде бы ни к кому не обращаясь, бормочет себе под нос: “Слыхал, жена таможенника Мудира что-то больно часто в постоялый двор “Железная стружка” похаживает... Говорят, муж её завтра вернётся, а не через неделю”. Эффект был потрясающий. Бригадир аж поперхнулся собственной слюной, побледнел весь, сунул Торфинну в руку не медяк, а целую серебряную и почти бегом уходил от него, оглядываясь. Торфинн ещё долго стоял, сжимая в кулаке неожиданный трофей. И понял. Здесь, в этом городе-муравейнике, где все что-то прячут, настоящая валюта - не деньги. А вот это. Стыд. Страх. Тайны. Вся те скелеты, что люди засовывают поглубже в тёмный шкаф, надеются, что никто не заметит. С этого всё и завертелось. Он перестал быть просто попрошайкой. Он стал... сканером городского дна. Его нора превратилась в подобие архива - ящик из-под селёдки, где он хранил всякую ерунду: обрывки записок, выброшенные счета, пустые флаконы от духов, потерянные перчатки. Вещи, которые для других мусор, а для него улики. Он запоминал лица, имена, связи. Кто кому должен, кто на кого работает, кто с кем в ссоре. Его “клиентура” росла как на дрожжах. Купец, желающий утопить конкурента. Ревнивая жена. Чиновник, запутавшийся в своих же аферах. Торфинн продавал им не всю правду, а кусочки. Намёки. Чтобы клиент возвращался снова. Вызывал зависимость. Это было, конечно, опаснее. Один раз его избили так, что он три дня пролежал в своей лачуге, не в силах пошевелиться. Другой раз, чуть не пырнули ножом, когда он слишком уж близко подобрался к делу одного влиятельного человека. Но он выживал. Чёрт, да он всегда выживал. Теперь у него был стимул покруче, чем просто кусок хлеба. У него была маленькая власть. Он даже прикупил себе кое-какой уют. Именно это его новое, столь успешное предприятие и привлекло внимание “Хищника”.Случилось это глубокой ночью, когда даже вечный городской гул стихал. Торфинн как раз вёл свои записи. Ворованный карандаш медленно выводил на клочке бумаги имена, суммы, ключевые слова. Вдруг прокралась тишина. Не та тишина, что наступает, когда засыпает город. Нет. Это была тишина неестественная, гнетущая, будто само пространство вокруг него сжалось и затаило дыхание. Из тени в дальнем углу его лачуги, отделилась фигура. Высокая. До неприличия худая, закутанная в плащ. Лица не было видно, но Торфинн почувствовал на себе его взгляд. Воздух наполнился запахом старой, могильной земли, сухих лепестков и чего-то ещё... металлического. Крови, наверное? Торфинн замер. В горле пересохло. Он инстинктивно потянулся к заточке, но рука не слушалась, будто парализованная. Фигура сделала шаг вперёд. Бледная, длинная, почти костяная рука с неестественно выгнутыми пальцами жестом указала на него. И тут - бац! - понеслось. Знакомый до тошноты холодок под ладонью, дикий всплеск адреналина, от которого в висках застучало. Бей или беги. Бежать? Куда, в стену? Значит, бить. Мозг отключился напрочь. Сознание сплющилось до одной точки. Всё, что осталось это рефлексы, выдолбленные годами уличных драк и шахтного ада. Он не думал. Он рванулся вперёд. Первый удар
скользящий, по тому месту, где должно быть горло. Лезвие встретило не плоть, а нечто плотное, упругое, словно проклёванная кожа старого седла. Второй удар под рёбра, туда, где он когда-то убил того здоровяка из-за куска хлеба. Третий. Четвёртый. Он не видел лица, не видел ничего, кроме этого тёмного силуэта перед собой. Он работал, как мясник, вгоняя лезвие снова и снова, в живот, в грудь, в бёдра. Каждый удар, отдавался в руку болью. И сквозь этот бешеный стук собственного сердца, сквозь хриплое дыхание и звук рвущейся ткани, он услышал хриплый смех. Тихий. Но отчётливый. Он не прекращался. Ни на секунду. Этот смех лился ровной, ледяной струёй, пока Торфинн в ярости всаживал в него своё жалкое железо. И тут его запястье поймала та самая костлявая рука. Словно его руку вставили в тиски. Торфинн, тяжело дыша, с расширенными от ужаса и ярости зрачками, смотрел на свою руку, зажатую в этой бледной лапе. На заточку, которая даже не была покрыта кровью. Лишь несколькими тёмными, густыми каплями, похожими на смолу. И резкая боль в районе шеи. Торфинн почувствовал как его кровь высасывают. Кап-кап-кап… А позже в его рот начала капать чёрная жидкость. После которой малец почувствовал жгучую… Адскую боль. Его кости начали ломаться и изгибаться. Кожа рваться. А мышцы выворачиваться. Крики сопровождали данное представление. Каждая секунда в этом состоянии казалось вечностью… Он потерялся в своём сознании.Глава 4
Сознание вернулось. Не плавно, а резко. Глаза открылись. И первое, что он увидел, свои собственные руки. Вернее, то, во что они превратились. Длинные, серые, с узловатыми суставами и толстыми, изогнутыми ногтями, больше похожими на когти. В этих самых когтях безвольно болталось чьё-то тело. Мужчины. Бездыханное. Голова запрокинута, на шее - два аккуратных прокола, из которых сочилась алая, почти чёрная в тусклом свете, жидкость.Торфинн медленно разжал пальцы. Труп с глухим стуком шлёпнулся на каменный пол. Звук отдался в его новом, до болезненности обострённом слухе. Он провёл языком по губам. Длинным, шершавым. Вкус. Тёплый, пьянящий. Чужая жизнь, чужая смерть. Капля скатилась с его подбородка и упала на грудь его собственной, новой, серой кожи, оставив тёмный, быстро впитывающийся след. Убийство человека... Оно было для него не в новинку. Он убивал ради защиты. Запах крови был металлическим и мерзким А сейчас... Сейчас кровь пахла просто... едой. Насыщением. И дело было даже не в самом акте лишения жизни, а в том, что последовало за ним. В этом диком, животном экстазе, когда тёплая кровь заполняла его разум, растекалась по мёртвым венам, даруя силу, по сравнению с которой всё прежнее казалось жалким подобием силы. Он поднял голову и увидел своё отражение в луже на полу. Не своё. Чужое. Искажённое лицо с вытянутым черепом, впалыми глазницами, в которых горели крошечные, словно угольки,
точки света, и широким, почти до ушей, ртом. Его старый шрам на щеке теперь был просто частью этого общего уродства, слился с ним, будто его и не было вовсе… Он замер. Его руки… Эти серые, узловатые ветви сами потянулись к лицу. Кожа, натянутая на скулах. Пальцы, длинные и костлявые, с толстыми, изогнутыми ногтями, скользнули по впадинам глаз, по неестественно вытянутому подбородку. Он не дышал. Вернее, пытался. Грудная клетка судорожно вздымалась, но лёгкие не слушались, не наполнялись привычным воздухом. Это был рефлекс. Потом пришёл звук. Сначала тихий, сиплый. А потом крик. Нечеловеческий. Рвущийся из той самой дыры, что зияла на месте рта. Это был не крик ужаса. Это был вой твари, впервые увидевшей собственное отражение в луже и узнавшей в нём себя. Он бил себя кулаками в грудь, в плечи, слыша глухой стук. И так, в конвульсиях, в этом рёве, до него наконец дошло. Тишина. Внезапная и оглушительная. Он замер, его новое тело обмякло. Принял. Не смиренно, нет. Как принимают обрушившуюся на голову каменную глыбу. Как факт. И из мрака, из самой густой тени в углу, выползло другое уродство. Сир Гульфер. Его… наставник? Творец? Новый отец? Он был ещё страшнее, если такое возможно. Не симметрией уродства, а его разнообразием, будто его слепили из частей разных существ, и все они прижились криво. “Что же”, проскрипел Гульфер, и его голос был похож на трение камня о камень, но в нём была какая-то своя, извращённая мелодия. “ Истерика миновала. Прекрасно. Экономим время. Пора начинать рассказ.” Торфинн медленно поднял на него взгляд. Его новые глаза, похожие на две смоляные капли, не отражали света. Но в них не было уже и паники. Лишь пустота. Готовность слушать. Будто бы, он знал Гульфера уже давно и очень сильно доверял ему. Так и началось познание изнанки мира. Как оказалась его обратили в нечто отличающееся от человека… Так называемые вампиры. Монстры из сказок, оказались реальны. Оказывается Торфинн превращался две недели… И за это время Гульфера, успел перенести того в Домен.. Рассказы про разные кланы и вампирскую суть, а так же про фракции потрясало Торфинна… Его понимание мира перевернулось… Тогда, тот и спросил сира, почему тот решил обратить именно его… Ответ был дан.“ Большинство обращённых… Они носятся со своей “проклятой вечностью”, как с писаной торбой. Рыдают о потерянном солнце, тоскуют по вкусу хлеба. Сопли размазывают. Это называеться слабость. Таких быстро находят и сажают на кол. А ты… он остановился и ткнул в Торфинна костлявым пальцем, ты уже мёртв внутри. Ты ничего не потерял. Ты привык жить в дерьме и видеть в нём не отходы, а… среду обитания. Твоё уродство лишь продолжение твоего нутра. Идеальное соответствие формы и содержания. Твоя жизнь стала лишь лучше, уж поверь мне.”
Да, с тех пор пролетело пару лет. И знаете, самое поганое - привыкаешь ко всему. Даже к такому. Его уродство, эта вывернутая наизнанку анатомия, оказалась лишь обёрткой. Внутри лежал куда более ценные дары умение менять облик. Самое, блин, удобное умение во всём этом проклятом существовании. Излюбленный трюк - бродить по самым вонючим переулкам Нейхрума, приняв личину подвыпившего торговца. Походка вразвалку, бормотание себе под нос, кошелёк так и манит из кармана. Приманка. И они ведутся. Всегда находятся те, кто решит, что судьба послала им лёгкую добычу. Какой-нибудь отчаянный парень с ножиком или, того хлеще, компания “добрых молодцев”, горящих желанием помочь господину дойти до дома.
Он заводит их в тупик. И тогда… тогда он перестаёт притворяться. Не спеша. Сначала меняется походка становится плавной, бесшумной. А потом и облик расползается, как чернильное пятно, обнажая то, что пряталось под ним весь этот маскарад. Он научился смаковать этот миг. Миг, когда на их лицах ужас сменяется полным, абсолютным непониманием. Они не верят своим глазам. Не могут. Это последнее, что успевает промелькнуть в их сознании, прежде чем в них впиваются клыки. Ценность человеческой жизни? Смешно. Она упала ниже плинтуса. Они для него теперь - просто кровь на нёбе. Просто способ подтвердить, что он здесь, наверху пищевой цепочки. После всей унизительной возни с попрошайничеством, после того, как его били и пинали за жалкий медяк… Как-то раз, уже после одной такой “встречи”, Сир Гульфер возник из тени. “Ну что? Снова накормил городских крыс?”Торфинн, вытирая тёмные капли с подбородка, лишь коротко кивнул. Улыбнуться его новое лицо не могло, но в его глазах - двух угольках в бездонных глазницах плясали отблески холодного, хищного удовлетворения. “Они сами лезут. Как мотыльки на огонь.” Гульфер одобрительно хрипло рассмеялся. “Пришло время становиться самостоятельным… Я не смогу вечно за тобой присматривать, отправляйся на новые земли. Людей там не столь много. Там ты сможешь потихоньку развивать свои навыки и способности’. Торфинн не смел перечить сиру. Всё же тот даровал ему силу. И помогал развить её. Так он и отправился за океан.
