ООС ИНФОРМАЦИЯ
1. Имена, прозвища и прочее: Дэлайла Кортез / “Гвоздика”
2. OOC Ник(посмотреть в личном кабинете): elizebethmaniac
3. Раса персонажа: Человек (Дартад)
4. Возраст: 23 года
5. Языки: Амани; Дартадский
6. Внешний вид (здесь можно прикрепить арт):
Её облик — игра контрастов, лишённая однозначности. Длинные, черные как смоль волосы, тяжелые и шелковистые, обрамляют лицо с бледной кожей. Эти струящиеся локоны, похожие на темный водопад, придают её внешности загадочность, но не леденящую, а глубокую, словно она хранит в себе тишину и покой.
Её глаза — дымчато-серые, почти сизые, и в их глубине таится двойственность. При одном освещении они кажутся мягкими и задумчивыми, а при другом — пронзительными и оценивающими, способными увидеть суть вещей. Взгляд у неё прямой, спокойный и немного отстраненный.
Фигура её гибка и грациозна, без намека на былую мощь, но с ощущением скрытой силы в плавности линий. В ней нет ничего зловещего, но есть ощущение самодостаточности и внутреннего стержня, который не стремится демонстрировать себя, но и не позволяет себя сломать.
7. Характер (из чего он следует, прошлое персонажа):
Для близких (хороший союзник):
1. Преданная до фанатизма.
Ее преданность — не эмоция, а обет. Она считает долгом чести защищать тех, кого впустила в свое сердце, видя в них часть своего хрупкого, но идеально упорядоченного мира. Для них ее внутренний конфликт затихает, уступая место ясной цели.
2. Теплая и участливая.
Ее забота выражается не в словах, а в действиях: молча приготовленное снадобье, бессонная ночь у постели, готовая аптечка. Она говорит с близкими на языке дел, а не любезностей.
3. Защитница.
Угроза близким снимает все ее внутренние барьеры. В этот момент воин и лекарь внутри нее находят временное единство: один — чтобы устранить угрозу, другой — чтобы потом исцелить раны. Ее хладнокровие превращается в ледяную, расчетливую ярость.
4. Правдивая, но тактичная.
Ее «тактичность» — это форма хирургического вмешательства. Она вскроет правду, но постарается сделать это с минимальной болью, предварительно «обезболив» ситуацию. Это не мягкость, а профессиональный подход к душевным ранам.
Для чужих (отстранённая грубая дева):
1. Отстраненная и закрытая.
Ее отстраненность — это щит. Она не позволяет миру влиять на свою работу, будь то лечение или бой. Любая эмоция — помеха для точности. Этот щит поднят после унижений в Академии и осознания жестокости мира в портовых кварталах.
2. Прямолинейная до грубости.
Она считает светские условности пустой тратой времени, которым не место ни в операционной, ни на поле боя. Ее резкость — это не желание обидеть, а инструмент для быстрого отсеивания ненужных контактов и получения четкой информации.
3. Недоверчивая.
Ее доверие — это сложный диагноз, который она ставит годами. Лесть и попытки подкупить ее воспринимаются как симптомы болезни, от которой надо держаться подальше. Это следствие предательства в Академии и осознания, что ее место там было «куплено».
4. Манипулятор правдой.
Полуправда и умолчания — ее скальпель в социальных взаимодействиях. Она не видит в этом моральной проблемы; для нее это инструмент для защиты своей территории, времени и душевного спокойствия, столь же необходимый, как и настоящий скальпель для работы.
8. Таланты, сильные стороны:
1. Природная наблюдательность.
Это не просто привычка, а способ восприятия мира. Ее взгляд, отточенный годами вскрытий и диагностики, автоматически сканирует окружающих, считывая микровыражения, походку, цвет кожи, тонус мышц. В бою это позволяет предугадать движение противника, в лечении — поставить диагноз до того, как пациент закончит жаловаться.
2. Адаптивное хладнокровие.
Ее спокойствие в кризисной ситуации — это не отсутствие страха, а умение его канализировать. Паника преобразуется в сверхконцентрацию. Дрожь в руках, мешающая наложить шов, перенаправляется в смертельную хватку на рукояти кинжала. Чем хуже ситуация, тем яснее становится ее ум.
3. Психическая устойчивость.
Ее нервы закалены не только суровой школой Педро, но и верой в божественный порядок и научным пониманием работы тела. Вид крови или смерти не вызывает у нее иррационального ужаса, а лишь констатацию фактов. Ее сложно сломить, потому что ее мировоззрение построено на идее контроля над хаосом через знание и волю.
4. Глубинная обучаемость
Она не запоминает, а понимает. Ей мало знать рецепт мази; она должна понять, как каждый компонент взаимодействует с организмом. Ей мало выучить боевой прием; она должна разобрать его на составляющие мышцы и рычаги. Это делает ее умения фундаментальными и позволяет импровизировать там, где другие следуют шаблонам.
5. Интуитивное понимание слабостей.
Это прямое следствие ее страсти к вскрытию. Она буквально «видит насквозь». Для лекаря это означает умение найти корень болезни, а не лечить симптомы. Для воина — способность безошибочно выбрать уязвимую точку: не просто «ударить в корпус», а поразить межреберный промежуток, чтобы задеть нервный узел.
9. Слабости, проблемы, уязвимости:
1. Разрыв между знанием и действием.
Ее главная слабость. Она может в мельчайших деталях расписать схему сложнейшей операции или боя, но ее тело, не обладающее многолетним опытом, может подвести. Знание, куда нанести удар, и мышечная память, чтобы сделать это мгновенно, — для нее это разные вещи. Эта нехватка опыта болезненно проявилась в стычке с грабителями.
2. Дисфункциональная самодостаточность.
Ее склонность к самоизоляции и проблемы с доверием — две стороны одной медали. Она не умеет просить о помощи, видя в этом слабость и признание собственной несостоятельности. В команде она — слабое звено, потому что не может делегировать полномочия, пытаясь контролировать все процессы, что ведет к ошибкам и выгоранию.
4. Конфликт ролей.
Это ее глубинная экзистенциальная проблема. В момент, когда требуется применить насилие для защиты, ее рука может замереть, потому что мозг лекаря кричит «Не навреди!». И наоборот, проявляя милосердие к поверженному врагу, она чувствует предательство по отношению к своей миссии воина. Этот конфликт может парализовать ее в самый критический момент.
5. Догматизм и ксенофобия.
Ее вера и научный подход, дающие ей силу, одновременно являются и слепым пятном. Уверенность в «ущербности» нелюдей и их анатомии может помешать ей увидеть неочевидное решение проблемы или вступить в выгодный, но «нечистый» союз.
10. Привычки:
1. Постоянная наблюдательность.
Ее взгляд постоянно анализирует всех в поле зрения, бессознательно ставя «диагнозы»: «хромота, вероятно, старый перелом», «желтоватые белки глаз — проблемы с печенью», «напряженные плечи — готовится к атаке».
2. Скрежет зубами в напряженной ситуации.
Физическое проявление внутреннего кипения. В моменты стресса, когда ее воля сталкивается с препятствием (будь то сложная операция или тактическая задача), ее челюсти сжимаются. Это маркер ее внутренней борьбы, который она не в силах полностью подавить.
3. Ритуал проверки.
Перед любым начинанием она машинально касается аптечки на поясе и рукояти кинжала. Этот жест для нее — то же, что проверка инструментов для хирурга. Это успокаивающий ритуал, подтверждающий ее готовность к любым неожиданностям.
4. Тихий самоанализ.
Ее ворчание себе под нос после неудачи — это процесс «дебрифинга». Она мысленно вскрывает собственную ошибку, чтобы понять ее анатомию и не допустить повторения. Это способ превратить поражение в учебный опыт.
5. Ночные бдения.
Жертвование сном для учебы — не просто трудоголизм, а страстное желание доказать свою состоятельность. Каждая ночь, проведенная над манускриптом или картой, — это шаг к тому, чтобы никогда больше не чувствовать себя беспомощной, как у постели больного отца..
11. Мечты, желания, цели:
1. Главная цель:
Незаменимость через мастерство. Она не хочет власти или богатства. Она жаждет стать незаменимой — тем, чьи навыки являются ключевым активом для выживания ее близких и ее общины. Это ее ответ на беспомощность, пережитую в Дартаде. Она хочет, чтобы ее ценность была настолько очевидной, что ее место и право на уважение были неоспоримы.
2. Сокровенное желание:
Синтез души. Ее желание обрести внутреннюю гармонию — это поиск философского камня для ее души. Она мечтает не просто смириться со своей двойственностью, а создать из «воина» и «лекаря» новую, целостную сущность — «Защитника жизни», где меч и скальпель служат одной цели.
3. Фундаментальная мечта:
Свой оплот. Мечта о своем укромном месте — это не просто о доме. Это мечта о личном лазарете, цитадели порядка и чистоты, которую она построит сама. Это место, где она будет устанавливать свои правила, где хаос внешнего мира будет остановлен у порога. Символически — это попытка воссоздать и защитить тот самый дом Кортезов, который рухнул у нее на глазах.
4. Внутренний двигатель:
Доказательство себе. Ее страстное желание доказать свою состоятельность обращено внутрь. Каждый спасенный пациент, каждый выигранный бой — это не триумф для других, а кирпичик, который она закладывает в фундамент своего самоуважения, разрушенный в ту ночь, когда она не смогла защитить отца.
5. Тайная мечта: Обретение проводника.
Несмотря на всю свою замкнутость, в глубине души она лелеет тайную мечту найти наставника. Не учителя, который обучит ее новым приемам, а мудрого проводника, который увидит ее внутренний конфликт и поможет ей пройти ее уникальный путь, не сломавшись. Того, кому она сможет, наконец, доверить свою двойную душу без остатка и страха быть непонятой.
IC ИНФОРМАЦИЯ
Дворовой лекарь Рамиро, муж немолодой и сутулый, брел по городскому мраку, и плащ его, пропитанный влагой и запаха
ми зелий, тянулся за ним, будто усталая тень. День его был долог и тяжек – сперва кровопускание старому градоначальнику, коий жаловался на тяжесть в селезенке, потом вправление вывиха у кузнеца, да припарки роженице в квартале красильщиков. Усталость костями сквозила, и душа жаждала лишь тепла очага, да глотка кислого пива.Переступив порог своей горницы, что пахла сушеными травами, воском и немощью, он застыл. Свеча огарком на столе плясала, отбрасывая трепетные тени на лице его служки, жены Агафьи.
Лик у супруги был не скорбный, каковым подобало быть в их ремесле, а озаренный неким внутренним светом.
— Девочка! — Уставшая после родов мать, краткою, улыбнулась мужу своему, да приподняла пелёнки, с новорождённой.
И впрямь, мужчина слишком долго и протяжно работал в лазарете, что пропустил роды своей собственной дочери, от чего сначала огорчился, да потом повеселел, и обрадовался рождению дочери.
— Дэлайла! — обрадовался отец, приподнимая новорождённую. — Дэлайла Кортез, моя дочь!
Матушка ласково улыбнулась, да взяв вновь дочу на руки, нежно коснулась губами своими её лба, да и легли спать на этом.
Род Кортез вот уже третье столетие верой и правдой служил богатому двору искусством врачевания. Они были придворными лекарями. Их дом, каменный, прочный, с высокими стрельчатыми окнами, был воздвигнут на тихой, мощеной булыжником улице неподалеку от замка.
Пахло в нем всегда одинаково — священной смесью сушеных трав, развешанных пучками под потолком: горьковатой полынью, сладковатой мятой и терпким шалфеем. В огромном дубовом шкафу, доставшемся еще от прадеда, в строгом порядке стояли склянки с настойками, бальзамами и зельями, а на полках лежали тома по анатомии в потрепанных кожаных переплетах. Здесь, в кабинете, заваленном свитками и гербариями, отец Дэлайлы, Рамиро Кортез, постигал азы ремесла, сидя на низком табурете у ног своего родителя.
Здесь же он теперь и сам смешивал снадобья, учил молодых подмастерьев и в полночь склонялся над древними манускриптами в поисках редкого рецепта.
Юношество Дэлайлы было окутано этим целебным дымком. Она росла под переливы названий и шепот молитв у постели больных, за коих отвечала честь их семьи. Ее детскими игрушками были не куклы из тряпок, а пестики и ступки. Она рано узнала, что такое пульс и как по его биению читать жизнь. Ей с молоком матери впитали кодекс чести Кортезов: бесстрашие перед лицом холеры, спокойствие при виде крови и безграничное сострадание, сокрытое за маской холодности.
Юношество Дэлайлы Кортез было поделено между двумя искусствами, которые, казалось бы, исключали друг друга, но в стенах их дома обрели странную гармонию.
Врачевание было ее наследием, ее судьбой, прописанной в фамильных свитках. Уроки начинались на рассвете, в прохладной полутьме кабинета, где пахло пылью и знанием.
— Запомни, Дэлайла, — говорил отец, и голос его был спокоен и тверд. — Лекарь видит не болезнь, а человека. Его страх это твой первый враг. Умей его усмирить.
Она различала шепот легких в деревянной трубке стетоскопе и по пульсу читала историю недуга. Ее тонкие пальцы учились быть твердыми при вскрытии нарывов и нежными при промывании ран. Мир для нее делился на здоровые ткани и пораженные, и ее миссией было охранять границы между ними.
Но если врачевание было ее душой, то фехтование стало ее позвоночником. Идею обучать девушку владению клинком первым подала мать, тихо сказав однажды вечером, что их дочь будет ходить по баракам и ночным улицам, и чести рода будет мало для защиты ее жизни.
И вот в затененном внутреннем дворике, после полудня появлялся старый Педро, когда-то служивший в гвардии. Первый урок начался с того, что он вручил ей простую деревянную палку.
— Меч это продолжение руки, дитя мое, — хрипел он. — Но прежде чем рука научится держать сталь, она должна научиться чувствовать баланс. И держать удар.
Он учил ее не нападать, а защищаться. Уроки были изнурительными. Палка больно отпечатывалась на ее запястьях и бедрах, оставляя синяки, которые она потом сама же и лечила. Он ставил ей стойку, низкую и устойчивую, чтобы нельзя было свалить с ног.
— Ты не солдат, идущий умирать, — говаривал Педро. — Ты лекарь, который должен выжить. Твоя победа не в смерти врага, а в твоем возвращении домой.
Среди всех уроков, предписанных необходимостью, у Дэлайлы нашлось увлечение, которое было целиком ее собственным, рожденным не из воли отца или матери, а из неуемной жажды понять невидимое. Это была страсть к вскрытию.
Все началось с лягушек, этих скользких, извивающихся существ, которых она ловила в садовом пруду. Для других девиц они были олицетворением гадости, для Дэлайлы же — первой загадкой, заключенной в тонкую кожу. На старой кухонной доске, украденной из кладовой, она с благоговейным трепетом и острым ножичком отца проделывала свой первый путь в тайны мироздания. Она с изумлением наблюдала, как под лупой крошечное сердце, похожее на рубиновую бусину, все еще пыталось сокращаться, и видела сложный узор мускулов на лапках, предназначенных для прыжка.
Вскоре лягушек сменили птицы, найденные в саду кошкой или сбитые с неба каким-нибудь камнем. Их анатомия была иной, более хрупкой и утонченной. Полая косточка, похожая на изысканную трубку, объясняла ей чудо полета. Сложное устройство крыла, где каждое перо было вставлено в свое гнездо, говорило о гениальном замысле, скрытом за пестрой внешностью воробья.
Она не видела в этом жестокости. Для нее это было почтение. Она зарисовывала увиденное в толстую тетрадь, подписывая изящным почерком: «мускулатура голени птицы», «расположение внутренних органов у лягушки».
Отец, застав ее однажды за этим занятием, не одернул и не запретил. Вместо этого он молча наблюдал за ее сосредоточенной работой, за точностью, с которой ее пальцы разделяли ткани, не повреждая их. И в его глазах читалось не отвращение, а гордость. Он положил руку ей на плечо и сказал тихо: «Ты идешь верным путем, дочь моя. Теория, почерпнутая из книг, мертва без знания практики. Тот, кто видел, как устроена жизнь, никогда не навредит ей по незнанию».
Годы, что пришли на смену ее детским опытам, выдались суровыми и неспешными, будто тяжелый свинец, что капля за каплей наполняет форму для пули. Они ковали характер Дэлайлы в горниле семейного долга и суровой имперской действительности. Ее природная наблюдательность, та, что подмечала каждую прожилку на листе и каждую тень на лице больного, и быстрая обучаемость, что позволяла ей схватывать на лету сложнейшие рецепты и латинские названия, расцвели пышным цветом. Но каждый новый навык, каждая постигнутая тайна человеческого тела давались ей ценой сокровенных, глубоко запрятанных внутренних ран, что медленно, но верно формировали ее слабости.
Отец, Рамиро, видя ее недетское рвение и острый, пытливый ум, стал понемногу брать ее с собой на вызовы. Она стал
а его тенью — молчаливой девочкой с огромными, дымчато-серыми глазами, что впитывали все вокруг, словно губка. Пальцы ее, тонкие и ловкие, подавали инструменты, а уши ловили каждое слово отца, каждую его интонацию. Впервые она столкнулась с настоящей, неприкрытой человеческой болью не в стерильной тиши отцовского кабинета, а в душных, пропахших потом и безысходностью лачугах бедняков, где сама смерть пахла затхлой плесенью и горьким отчаянием. Именно там, глядя, как твердые, уверенные руки отца творят свои чудеса посреди этой грязи и нищеты, в душе ее и родилась та самая мечта о своем укромном месте — о чистой, светлой, упорядоченной лечебнице, где можно спасать жизни, не вдыхая смрад бедности и не видя отблесков голода в глазах страждущих.Но однажды, под вечер, их вызвали в портовый квартал, где в пьяной потасовке был зарезан матрос. Когда они вошли в прокуренную, пропахшую дешевым ромом и рыбьей чешуей комнатушку, Дэлайла впервые увидела не просто кровь, а самые что ни на есть последствия дикой, животной ярости. И именно тогда, глядя на искаженное нечеловеческой болью лицо умирающего моряка, на зияющую, рваную рану на его теле, она с леденящей душу ясностью осознала всю пропасть, что лежала между хирургической точностью ее скальпеля и хаотичной, слепой жестокостью окружающего мира. Челюсти ее сами собой, помимо воли, сжались так, что на висках выступили капельки пота, — так и родилась у нее та самая привычка скрежетать зубами в напряженной ситуации, единственная внешняя утечка того бури, что бушевала у нее внутри.
Уроки фехтования с старым Педро с той поры изменились. Из отвлеченных упражнений они превратились в суровую, жизненную необходимость. Старый солдат, подметив ее затаенный, глубоко спрятанный страх, учил ее теперь не просто отбивать удары, а сохранять хладнокровие.
— Страх — это как лихорадка, дитя мое, — хрипел он, заставляя ее держать изнурительную оборонительную стойку, пока мышцы ее ног и спины не начинали гореть огнем.
— Он сжигает тебя изнутри, выедает все силы. Но ты должна научиться его измерять, как твой отец измеряет пульс у больного. Контролируй дыхание, и тогда ты контролируешь страх.
Однако, увы, теория и практика зачастую расходились. Стычка с кошельком лекаря произошла в сумерки, когда они с отцом возвращались из квартала красильщиков, где лечили ребенка, обварившегося кипятком. Шли они переулками, коротающими путь,
и в одном из таких, темном и узком, где стены домов почти сходились, пахло помоями и стояла лужа не просыхающей грязи, их и поджидала беда. Трое, откровенно пьяных, с пустыми, блуждающими взглядами, вышли им наперерез. Один, самый рослый, с обезьяньими длинными руками, неуверенно шагнул вперед.— Эй, лекарь, — сипел он, и голос его был хриплым и склизким, как будто горло было вымазано дегтем. — Слышал, у тебя в сумочке золотые монетки звенят... за здоровьем нашим следят. Поделись, а?
Рамиро остановился, не отступая ни на шаг. Рука его, привычная и твердая, легче на рукоять тяжелой, дубовой трости.
— Проходите, граждане, — сказал он спокойно, но в голосе его зазвенела сталь.
— День долог, и мне не до разговоров.
Но пьяницам было не до разговоров. Они пялились на его скромный, но добротный плащ, на ладонь, привыкшую держать не оружие, а скальпель. Дэлайла, стоя за спиной отца, застыла. В горле пересохло. Она видела, как напряглись их плечи, как взгляд самого рослого скользнул по ее отцу, оценивающе и презрительно. Внутри у нее все кричало. Воин, что прятался в глубине ее души, рвался наружу, требуя действовать, бить, защищать. Но лекарь, что был ее сутью, сковывал члены ледяными цепями — эти люди были больны, болезнью нищеты и перегара, они не враги, а симптомы нездорового общества.
И в этот миг нерешительности все и случилось. Один из грубиянов, тот, что поменьше ростом, с выщербленными зубами, рванулся вперед, пытаясь схватить кошель, болтавшийся на поясе Рамиро. Отец резко дернулся назад, трость в его руке описала короткую дугу и угодила нападавшему в плечо. Тот взвыл от боли и ярости. Но его товарищ, длиннорукий, воспользовался моментом и нанес Рамиро скользящий удар кулаком в лицо. Раздался глухой хруст, и отец, пошатнувшись, отступил, прижимая ладонь к глазу, из-под которого уже сочилась алая полоска.
Дэлайла так и не двинулась с места. Она стояла, вжавшись в стену, и смотрела, как пьяницы, испугавшись крови и громких криков Рамиро, которые могли привлечь стражу, пустились наутек, унося с собой лишь вырванный клок плаща. Она смотрела на отца, на его окровавленное лицо, и чувствовала, как ее собственное сердце разрывается на части от стыда и бессилия. Всю ночь напролет она сидела у его постели, обрабатывая синяк, и тихо ворчала себе под нос, как заклинание, как проклятие:
«Надо было подсечь ему ноги... отвести удар в сторону... схватить за руку... Глупо. Глупо и слабо».
Мысль об Академии впервые посетила Рамиро после того самого инцидента в переулке. Он видел, как горит ее ум, как тянется она к знаниям, но понимал — одних лишь домашних уроков и его собственного опыта теперь недостаточно. Ее внутренний конфликт, ее нерешительность в момент опасности были порождены не только страхом, но и недостатком фундаментальных, системных знаний. Самообразование давало ей разрозненные осколки мозаики, но не показывало всей картины. Академия же могла дать ей то, чего он, простой дворовой лекарь, дать не мог — систему, метод, ту самую гармонию в познании, что одна лишь способна победить хаос в душе.
Но путь туда был тернист. Академия Врачевателей была цитаделью знати, куда сыновья нобилисимуссов и глориосусов поступали по праву крови и связей. Рамиро был всего лишь искусным ремесленником от медицины, пусть и служившим двору. Его козырем была репутация. Годами он лечил сильных мира сего, и кое-кто из них был ему обязан если не жизнью, то здоровьем. Он пошел на поклон к одному такому вельможе, старому графу, чью жену он когда-то спас от родильной горячки. Он не просил, он — предлагал. Он предложил в обмен на протекцию для дочери стать личным лекарем графа и его семьи, отказавшись от части иных, более выгодных заказов. Это была огромная жертва, сделка, ставившая их благосостояние в зависимость от милости одного патрона. Но иного выхода не было. Старый граф, человек умный и циничный, оценил выгоду — иметь под рукой столь искусного врача, обязанного ему всем. Кивнул. Написал рекомендательное письмо. Так Дэлайла Кортез, дочь простого лекаря, переступила порог Императорской Академии — не по праву крови, а по праву таланта, оплаченного свободой ее отца.
Ее природная замкнутость и глубокое недоверие к чужакам еще более укрепились в стенах Императорской Академии Врачевателей. Там, среди сынков знатных фамилий, разодетых в шелка и бархат, она чувствовала себя чужаком — тихой, слишком уж серьезной девицей без именитых покровителей и громких связей. Один из таких студентов, сын нобилисимусса, позволил себе язвительную насмешку над ее «простыми», почти что деревенскими методами и странным, пугающим увлечением анатомией. В ответ она, не повышая голоса, глядя на него своими пронзительными серыми глазами, холодно и прямолинейно описала его собственные, вопиющие пробелы в знаниях, унизив его не криком, а одной лишь точностью и безжалостной логикой. С тех пор ее оставили в покое, но ярлык «нелюдимой стервы» приклеился к ней намертво. Она научилась быть манипулятором правдой, в совершенстве овладев искусством умолчаний и полуправды, дабы отгородиться от глупцов и позеров, предпочитая добровольную самоизоляцию унизительным и тщетным попыткам вписаться в их чопорный, фальшивый круг.
Именно в стенах Академии ее врожденное интуитивное понимание слабостей обрело для себя новое, неожиданное применение. Препарируя трупы казненных преступников — и там, в прозекторской, ей впервые довелось видеть тела нелюдей, нескольких морфитов, и их странная, чужая анатомия, с иным числом ребер и извилин мозга, лишь укрепила в ней чувство превосходства и правильности человеческого устройства, — она видела уже не просто органы, а самую суть, причину смерти. Сломанные ребра, пронзенное легкое, поврежденная артерия. Ее аналитический, все впитывающий ум теперь работал без устали на две цели: отыскать слабость в коварной болезни и отыскать слабость в теле потенциального противника.
Вера ее, до того бывшая лишь неясным, хоть и прочным фоном, обрела наконец личный, глубокий смысл. Слова молитвы:
«Следи за своими земными делами, ибо они определяют твою душу»
- стали ее главным девизом. Каждое вскрытие, каждая изученная под микроскопом мышца были для нее отныне не просто сухой наукой, а настоящим актом познания божественного замысла, совершенного и правильного для людей, и ущербного, ошибочного — для иных рас. Ее ненависть к нелюдям была отныне не слепым фанатизмом юной девы, а логичным, взвешенным выводом ученого-анатома: они — аномалия, биологическая ошибка в самом мироздании, и само их существование оскверняет тот совершенный порядок, что был установлен Святым Флорендом и его земными преемниками.
Переломный момент наступил внезапно, как удар ножа в спину. Рамиро вернулся домой поздно, после визита в портовый лазарет, где свирепствовала какая-то лихорадка. Он был бледен и жаловался на ломоту в костях и страшную головную боль. К утру его уже била такая дрожь, что зубы выстукивали дробь о деревянный край кровати. Потом пришла огненная горячка, сжигающая его изнутри. Это был тиф. Тот самый, что моряки прозвали «костяной лихорадкой», привезенный, как шептались, с корабля, что стоял в квартале, где селились выходцы из земель, оскверненных нелюдями.
Дэлайла отставила все. Академия, уроки, сон — все было забыто. Она стала тенью у его постели. Дом, всегда пахнувший травами и знанием, теперь пропах смертью и отчаянием. Она боролась за него, применяя все, что знала. Хинин, холодные компрессы, отвары из коры ивы. Она видела, как его сильное, всегда такое надежное тело тает на глазах, как кожа становится восковой и прозрачной, как западают глаза. Она, всегда такая хладнокровная, впервые в жизни ощутила леденящий ужас полной беспомощности. Она была врачом, но перед этой напастью, пришедшей извне, из чуждых земель, ее знания и умения казались жалкими и ничтожными. Она часами сидела у его кровати, сжимая в руках амулет с изображением Трехглавого Орла, и шептала молитвы, впервые в жизни по-настоящему умоляя о заступничестве святого Флоренда и могущественных предков-императоров.
А потом случилось то, чего она боялась больше всего. Ее мать, Агафья, женщина с тихим, как утренний рассвет, характером и бесконечной любовью к мужу, не выдержала. Нервы ее, и без того подточенные годами тревоги за мужа, сдали. Она не заразилась тифом, нет. Она сломалась. Однажды утром Дэлайла нашла ее в углу кухни, сидящей на полу и безучастно раскачивающейся взад-вперед. Она смотрела в одну точку, и в ее глазах, всегда таких ласковых, не было ничего, кроме пустоты. Она перестала говорить, перестала есть, перестала узнавать их. Человек, бывший для Дэлайлы тихой гаванью и опорой, просто ушел, оставив после себя лишь хрупкую, безвольную оболочку, которую теперь тоже приходилось лечить и кормить с ложки.
Кризис миновал. Рамиро выжил. Но когда он впервые поднялся с постели, это был уже не тот человек. Его руки, некогда такие твердые и уверенные, теперь дрожали, и он не мог держать скальпель. Силы покинули его. Он мог просиживать часами в своем кресле, глядя в окно на залитый солнцем сад, но не видя его. Честь семьи Кортез, их репутация и главный источник дохода — все это оказалось под угрозой. Бремя содержания семьи, ухода за больным отцом и безумной матерью легло на хрупкие плечи Дэлайлы. Она пыталась совмещать учебу с работой, принимая простейшие вызовы, но ее юность и странная, отстраненная манера вызывали недоверие. Деньги таяли на глазах. Именно в эти дни, в самые темные часы, когда она разрывалась между лекциями в Академии и двумя больными людьми дома, она и поняла — в Дартаде для нее больше нет будущего. Только прошлое, тяжелое, как каменная плита, и беспросветное, полное жертвенности настоящее. И именно тогда ее взгляд, ищущий выход, надежду, упал на пыльные фолианты в академической библиотеке, рассказывающие о Заокеанье.
Именно тогда, в глухом, пыльном читальном зале Академии, она, вороша старые фолианты, наткнулась на потрепанные манускрипты, что описывали Заокеанье, а в частности — таинственный, овеянный легендами континент Ультрамар. Донесения первопроходцев, доходившие сквозь туман слухов и небылиц, говорили о диковинных землях, где еще не ступала нога дартадского лекаря, о невиданных хворобах и редчайших целебных травах, о диких племенах, чьи тела и обычаи были для анатома нетронутой, девственной книгой.
Но главное — там можно было начать все с чистого листа. Создать ту самую незаменимую репутацию, построить свой собственный лазарет, свой оплот чистоты и порядка посреди хаоса. Там ее двойственные навыки — врача и воина — могли бы стать не проклятием, а спасением.Решение это созрело в ней медленно, будто тяжелый и холодный нарыв, и вышло наружу — холодным и твердым, как сталь ее будущего клинка. Дартад был для нее теперь пробиркой, где все химические реакции были давно изучены и предсказуемы. Ультрамар же виделся неизведанной лабораторией, полной смертельных опасностей и невероятных возможностей. Она должна была отправиться туда не за славой и не за богатством, а за знанием и за тем местом, где ее двойственная, раздираемая противоречиями природа сможет наконец-то обрести желанную гармонию. Она должна была доказать отцу, матери и, в первую очередь, самой себе, что род Кортезов не сломлен и не повержен. И в самой глубине души, под толщей недоверия и холодной отстраненности, теплилась та самая тайная мечта — что в тех диких, необжитых землях она найдет, быть может, того самого наставника, что разглядит в ней не просто странную, замкнутую девицу, а воина-целителя, и поможет ей примирить в себе две враждующие души.
Припасы были тщательно собраны, инструменты аккуратно уложены в прочный, окованный железом сундук. На поясе, рядом с неизменной аптечкой, теперь висел не учебный, а настоящий, отточенный боевой кинжал. Прощаясь с бледными, но исполненными гордости и немой скорби родителями на залитой тусклым утренним светом пристани, Дэлайла не проронила ни слезинки. Ее дымчато-серые глаза, казалось, вобрали в себя всю прохладу этого утра, и были сухи и полны непоколебимой решимости. Она была тем самым гвоздем, что сам себя забивает в неподатливое, сучковатое дерево неизвестности. И корабль, что уносил ее прочь, к туманным, неведомым берегам Ультрамара, был для нее отныне не просто судном, а острым, как бритва, скальпелем, вскрывавшим новый, пугающий и до безумия манящий мир.
Мир, где она должна была либо найти себя, либо бесследно в нем сгинуть…
Автор: Д.К <з
