БИОГРАФИЯ
Во времена, когда человечество стояло на пороге создания городов и государств, вампиры, подобно голодному, хищному зверью активно перегрызали глотку за глоткой своих собратьев, дабы отстоять собственное право на подобную сытную кормушку. Вампиры объединялись в стаи по общим признакам, отстаивая интересы друг друга, и клан Цимисх – был одним из первых на Флоресе, кто перерос из эпохи кровавых купелей до почётной аристократии.
Цимисхи – один из самых старых кланов на всём материке, который за всё время своего существования сумел отстоять и удержать огромные земли под своим влиянием. В те дни, когда Совета, как и его догмат, не существовало, Цимисхи могли похвастаться огромной армией, состоящей из самых ужасных созданий, каких только можно повидать на свете: сгорбившиеся человекоподобные куски плоти, на чьей голове гордо красовалась целая вереница свирепых глаз, под которыми с изяществом растворялась громоздкая пасть с острыми, как у волка, зубами, но в несколько рядов. Всё это – лишь краткое описание того, что мог сотворить рядовой соклановец. На деле же причудливость «солдат» и «стражей» зависела лишь от полёта фантазий их скульптора. Не трудно догадаться, что главная страсть Цимисхов заключается в их «чудовищах». Но ни один сородич на свете не посоветует вам так оскорблять шедевры этих вампиров, поскольку тогда вы рискуете стать расходным материалом для работы очередного скульптора. За свою долгую историю, Цимисхи нажили себе немало врагов. Даже в современности их продолжают ненавидеть, уважать и бояться. Около двухсот пятидесяти лет назад, по инициативе князя Хобсбурга – Ксавьера Мерека, а также председателя Совета Князей, была спровоцирована война, целью которой являлся геноцид низших кланов на территории Хобсбурга и его пограничье. В то время Хобсбург страдал от перенасыщения вампирского населения, и князь Ксавьер не возжелал видеть на своих землях чужаков, среди которых были Тремеры – кровные враги клана, а также истинная цель владыки. Он не собирался им прощать жестокие экспериментами над соклановцами, и их наглое присвоение земель. Решение Ксавьера не сыскало поддержки Совета, было принято против воли князей. Немудрено, что действия Ксавьера сочли как оскорбление, а также дискредитацию Совета.
Желание Ксавьера «решить» проблему перенаселения сбылось, но далеко не так, как возжелал тот. Многие кланы Флореса ополчились против Цимисхов, но вместе с тем и охотники с паладинами. Князь-самодур обрёл смерть, как считали многие, а клан – на долгие годы стал пешкой аристократов Вентру, которые извлекали как территориальную выгоду от Цимисхов, так и финансовую. В свою очередь кровные враги Цимисхов обрели желанные земли, расплачиваясь за них перед своими покровителями в лице клана Вентру.
Долгое время клан пожинал плоды решения Ксавьера, но после гибели Габриэля Штрауса клан снова расцвёл во всей красе. Цимисхи обрели независимость от Вентру, и сейчас они свободны, а в их руках по прежнему огромные, но с небольшими поправками, земли. Решится ли Совет напомнить клану об их преступлении? Привлекут ли их к ответу за события давних лет? Однозначно сказать нельзя, но сородичи никогда не забудут того кошмара, что случился два месяца назад. Никто не хочет такого кровопролития и жертв. Но что, если умелые воители сумеют обуздать эту разрушительную войну, и повторят свой завоевательный успех? Об этом покажет лишь время. Ныне же, Цимисхи смело говорят своим врагам и неприятелям в лицо:
«Эта земля пила нашу кровь дольше, чем ты можешь вообразить своим скудным умишком. Это моя родина, и я сохраню ее или умру.»
~ АКТ Вампира ~Деревня, в которой появился на свет Якуб, стояла в низине, где река Каяла делала широкий изгиб, отражая серые облака, словно тусклое, исцарапанное зеркало. С севера её прикрывали голые холмы с облетевшими лесами, а с юга открывалась дорога к стольному граду Кручени — тяжёлой, каменной твердыне, которую даже крестьяне называли не иначе как «железной глоткой княжества». Но сама деревня оставалась маленьким пятном на карте Хакмарри: несколько десятков изб, перекошенных от ветров и сырости, пара амбаров, скотный двор, да старый колодец посередине площади, где вода всегда отдавала железом. Родители Якуба не были земледельцами, как большинство соседей. Они были людьми иного ремесла, редкого и непонятного для деревенских глаз: они высекали камень. Не плотники и не кузнецы — а именно скульпторы, работавшие с тяжёлой, холодной материей, которая казалась чуждой и враждебной на фоне бедных изб. Отец, которого звали Богдан, был невысоким, широкоплечим мужиком с руками, что всегда пахли мокрым камнем и известковой пылью. Мать — Елена — обладала резким взглядом и твердостью, что редко встречалась у женщин. Она могла сутками сидеть над глыбой камня, высекая лицо святого или зверя, и её руки знали твёрдость не хуже мужских. Их труд был непривычен для деревни. В обычные дни вокруг них витала странная тишина: звон молотка по зубилу, визг каменной крошки, шорох грубых полотен, которыми они стирали пыль с заготовок. Они жили не совсем в стороне, но их дом всегда казался чужим — словно куска города, вбитого в землю крестьянами из зависти или по ошибке. Стены их избы были укреплены обломками плит, в сарае лежали куски камня разных размеров, а во дворе вместо привычных колёс и сох стояли полуготовые статуи: уродливые, безликие, с пустыми глазницами, недорезанные головы и скрюченные руки. Деревенские дети боялись бегать туда. Они шептались, что эти каменные люди могут ожить ночью. И вот в этот день, где каждый раз гудел от ударов железа по камню, появился Якуб. Его рождение было простым, без громких плачей или радостей. Женщины, помогавшие Елене, потом шептались, что мальчик вышел на свет молчаливым, будто упрямо задерживая крик. Он заплакал лишь тогда, когда отец, вымыв руки от пыли, коснулся его плеча. С тех пор Богдан часто повторял, что сын «услышал камень раньше, чем мать». Никто не понимал, что он имел в виду, но в деревне привыкли: скульпторы говорили и жили странно. Детство Якуба началось в доме, где игрушками были не тряпичные куклы или деревянные лошадки, а обломки камней. В углу его кровати всегда валялись куски известняка, иногда крошки мрамора, реже — гранитные осколки. Он любил трогать их пальцами, чувствовать шероховатость или гладкость. Иногда мать разрешала ему копировать её движения: маленькими ручонками он брал тупое зубило и ударял по мягкому камню, оставляя неглубокие следы. От этих звуков мальчик успокаивался, засыпая под звон зубила, словно под колыбельную. Но жизнь в деревне не щадила ни его, ни родителей. Скульпторов не любили. Их считали чужаками, потому что они не жили с землёй: не пахали, не сеяли, не гнали скот. Да, князь Кручени время от времени присылал гонцов за образами для храмов или надгробиями для бояр, и тогда дом Богдана и Елены оживал от работы. Но между заказами они жили бедно, иногда почти голодно. Соседи относились к ним настороженно. Люди крестились, проходя мимо их двора, и бормотали, что «каменные» не знают божьего благословения. А дети… Дети просто сторонились Якуба. Они бегали по улице, играли в мяч или в салки, но стоило ему приблизиться, как игра смолкала. Либо они разбегались, либо, хуже, начинали швырять в него грязью и камнями, смеясь: «Вот, бери, твоя работа!» Якуб рос в тишине. Он учился играть один. Его товарищами были кошка, обитавшая в сарае, и полуготовые статуи. Иногда он садился перед ними и начинал рассказывать выдуманные истории: о том, как эти каменные люди когда-то ходили по деревне, а потом застыли от проклятия. Ему нравилось придумывать, что ночью они оживают, чтобы разговаривать с ним. Мать, услышав это, однажды сурово сказала: «Не зови их, сын. Камень — немой. Он не отвечает». Но мальчик только сильнее тянулся к своим выдуманным собеседникам. С трёх лет он стал помогать родителям по-настоящему. Богдан брал его с собой в лес, где они искали валуны для работы. Маленький Якуб тащил палку, которой отец отмечал камни, и старался не отставать. Дороги были вязкие, сапоги тонули в грязи, ветви хлестали по лицу. Но мальчик не жаловался. Отец учил его молчать и слушать: «Камень не терпит болтовни. Если будешь шуметь — он сломается». И Якуб, стиснув зубы, шёл за ним, глотая усталость. В доме Елена учила сына различать камни. Она клала перед ним куски и спрашивала: «Что это?». Якуб щупал поверхность и отвечал: «Мягкий». — «Известняк. Им делают кресты». Или: «Твёрдый». — «Гранит. Им кладут гробницы». Иногда мать показывала белый мрамор, привезённый из Кручени. Якуб гладил его и говорил: «Холодный, как вода». Елена улыбалась и шептала: «Запомни, сын: в камне есть душа, но мы её только освобождаем». Так прошло его раннее детство: в пыли, в звоне железа и в одиночестве. Но именно в эти годы в нём зародилось странное чувство — будто всё вокруг людей ненастоящее, слишком мягкое и текучее. Деревянные стены, солома, даже лица соседей — всё казалось ему временным, слабым. Лишь камень был настоящим. Шесть лет прошло с тех пор, как в доме скульпторов появился мальчик, и теперь он уже не был беспомощным созданием, лежащим в люльке среди каменной крошки. Якуб вырос, вытянулся, плечи его оставались узкими, но в руках появилась сила, которой он пользовался не для игр, а для работы. Его ладони рано огрубели от каменной пыли, ногти вечно были забиты мелкой крошкой, и даже кожа на пальцах всегда хранила шероховатость, словно он сам становился продолжением камня. Мир вокруг него оставался тем же — всё те же кривые избы деревни, всё тот же колодец с железным привкусом воды, всё та же дорога к Крученю, по которой раз в несколько месяцев проезжали гонцы или торговцы. Но для мальчика многое изменилось: он начинал понимать разницу между собой и другими. Сельские дети, с которыми он пытался играть, уже не просто избегали его. Они выстраивали преграды. Стоило Якубу приблизиться, как слышались смешки, перешёптывания, иногда — громкие выкрики: «Каменный сын!», «Мёртвый брат!», «Глаз у тебя пустой, как у статуи!». Дразнилки липли к нему, как пыль к одежде, и стряхнуть их было невозможно. Иногда в ход шли комки грязи или мелкие камни — в них было что-то издевательское, ведь бросали не то, что попадалось под руку, а то, что, как им казалось, «принадлежало» Якубу по праву. Он редко отвечал. Сначала пытался, бросал в ответ, но каждый раз получал вдвое больше. Потом перестал. Он уходил, сжимая кулаки в карманах холщовой рубахи, и молчал. Отцу он никогда об этом не говорил. Богдан был человек суровый: он бы ответил ремнём, и не детям, а самому сыну, наказав за слабость. Мать же могла бы пожалеть, но Якуб не хотел её жалости. Всё, что он чувствовал, он прятал глубоко внутрь, и с каждым днём внутри него копился тяжёлый осадок одиночества. Но там, где мир людей был враждебным и холодным, камень становился его другом. Якуб всё чаще оставался во дворе среди заготовок. Он садился на корточки возле полуготовых фигур и тихо разговаривал с ними, как с живыми. Сначала это были простые слова: жалобы, что его дразнят; признания, что он устал. Потом — целые истории. Он мог часами рассказывать каменному лицу о том, что видел в деревне, что слышал от матери или подслушал у соседей. Иногда, когда солнце клонилось к закату, в этих безликих изваяниях ему начинало чудиться движение: будто глазницы наполнялись тенью, а губы едва заметно меняли форму. Он никогда не говорил об этом родителям. Но чем старше становился, тем сильнее убеждал себя, что камень слышит его лучше, чем живые. К работе его приучали рано. Сначала это были мелочи: таскать воду, приносить инструменты, смахивать пыль. Потом отец доверил ему шлифовать отдельные детали. Якуб брал кусок мягкого песчаника, тёр по выемкам, пока пальцы не начинали кровоточить. Мать учила его высекать простые орнаменты — круги, линии, узоры на каменных плитах. Он ошибался часто, линии получались кривыми, зубило срывалось. Отец ругал его, иногда бил. Но Якуб упорно возвращался к работе. В каждой ошибке он видел вызов, и в конце концов начал чувствовать себя увереннее с инструментом. Время от времени к ним приезжали гонцы из Кручени. Они привозили заказы: иконы, надгробные плиты, иногда фигурки для княжеского двора. Для деревни это всегда было событием. Люди собирались, смотрели, как в дом Богдана и Елены вносят тяжёлые глыбы камня, а потом неделями слушали звон молотков. Но при этом никто не радовался успехам скульпторов. Наоборот, чем больше у них было работы, тем мрачнее становились соседи. Будто сама мысль о том, что кто-то получает серебро от князя, вызывала в них злобу. Якуб чувствовал этот взгляд спиной. Он привык к нему, как к холодному ветру: неприятно, но неизбежно. Зимой их дом становился особенно мрачным. Когда морозы сковывали реку, деревня жила впроголодь. Скульпторы тоже страдали, но в их доме всегда находилось дело. Они сидели за заготовками даже при свете смоляных лучин. Якуб часто просыпался от звона зубила в темноте. Звуки напоминали удары по костям, и мальчику казалось, что его родители высекали не статуи, а вытаскивали из камня спрятанные души. В такие ночи он долго лежал без сна, прислушиваясь, как сыплется пыль и скрипят балки. Однажды зимой он тяжело заболел. Горло саднило, дыхание срывалось на кашель, тело горело. Деревенские знахарки не хотели заходить в дом скульпторов, и мать сама ухаживала за сыном: поила горькими настоями, прикладывала холодные тряпки. Якуб почти не помнил этих дней. Его терзали сны, в которых он видел, как каменные фигуры ходят вокруг его постели и шепчут беззвучно. Он не понимал слов, но чувствовал их дыхание. Когда лихорадка прошла, он не сказал об этих видениях никому. Просто понял: его жизнь ещё крепче связана с камнем. К двенадцати годам он уже умел работать с инструментом не хуже взрослого подмастерья. Мать гордилась им, но отец всё чаще оставался недовольным. Богдану казалось, что сын слишком много молчит, что он «слишком каменный», даже для их семьи. Однажды он толкнул его так сильно, что мальчик ударился о плиту и рассёк губу. Но Якуб не заплакал. Он поднялся и снова взял в руки инструмент. Тогда отец сказал: «Хорошо. Камень делает из тебя мужчину». Среди деревенских детей положение Якуба не улучшилось. Он вырос, стал сильнее, и теперь мог дать сдачи. Иногда он дрался, и нередко выходил победителем. Но от этого его положение не менялось — он оставался чужим. После драк над ним смеялись ещё громче: «Каменный бьётся камнем!». Единственной отдушиной для него оставалась работа. Чем старше становился Якуб, тем больше времени он проводил у статуй. Иногда, когда он выводил лицо на камне, ему чудилось, что он узнаёт в нём кого-то из живых. Соседа, торговца, даже мать. Он никогда не говорил об этом вслух, но в глубине души чувствовал: в камне хранится больше, чем просто форма. К двенадцати годам Якуб уже не был ребёнком, хотя внешне казался худым и вытянутым мальчиком. Его руки налились силой от постоянной работы, кожа на ладонях стала грубой и шершавой, словно он сам был частью тех каменных глыб, с которыми трудился его отец. Но в глазах оставалась странная пустота, не свойственная возрасту. Другие дети смеялись, кричали, ссорились и мирились, носились по лугам и по речке, их голоса наполняли деревню живым шумом. А Якуб стоял всегда чуть в стороне, словно отрезанный от их весёлой толпы. Он пытался несколько раз подойти, пытался присоединиться к играм, но каждый раз всё заканчивалось одинаково: насмешки, толчки, унижения, чужие взгляды, полные неприязни. Он быстро понял, что нет в этом мира для него, нет среди тех мальчишек ни товарища, ни друга. И смирился. Его жизнь складывалась из двух частей — работы и сна. С утра до вечера он помогал родителям. Мать учила его тонкому делу: как гладить поверхность камня, как не спешить с мелкими штрихами, как давать лицу мягкость. Но всё выходило не так, как она хотела. В руках Якуба лица получались строгими, жёсткими, будто лишёнными тепла. Глаза, вырезанные его рукою, всегда были глубокими провалами, из которых глядело что-то пустое и мрачное. Мать пыталась наставлять: «Сделай линии мягче, сын, улыбку хоть легкую добавь». Но он не мог. Его рука сама вела резец по камню так, как будто в материале жил другой голос, говорящий ему: нет, не так, а вот так. И выходило то, что выходило — суровые лица без жалости. Отец, напротив, был доволен. Он считал, что в работе сына есть сила, пусть и пугающая. В какой-то момент он стал доверять ему не только кресты для могил, но и орнаменты, буквы, даже целые плиты. И однажды настал день, когда Якуб впервые почувствовал себя мастером. Деревенский староста заказал отцу плиту для своей покойной жены. Богдан, тяжело вздохнув, сказал сыну: «Ты сделаешь орнамент и крест. Посмотрим, каков ты в деле». Якуб работал неделями. Он сидел над камнем, ссутулившись, и стук его молоточка отзывался по ночам эхом в их дворе. Когда плита была закончена и её повезли на кладбище, люди собрались посмотреть. Линии орнамента были слишком строгими, слишком глубокими, будто в них таилась угроза. Староста смотрел на плиту бледный, и никто не решался сказать вслух, но в глазах у многих мелькнуло — в этой работе есть что-то нечистое. С тех пор некоторые начали обходить дом скульпторов стороной. Вражда с детьми становилась только сильнее. Они росли, крепли, и вместе с силой в них росла злость. Для них Якуб оставался чужаком. Он шёл по улице и чувствовал взгляды в спину, слышал шёпот, видел ухмылки. Иногда его толкали плечом, иногда кричали вслед обидные слова, а бывало — бросали камни. Возвращаясь домой из леса или с речки, он находил у калитки дохлую крысу или груду костей, оставленную нарочно. Отец говорил: «Терпи. Камень тоже терпит дождь и ветер». Мать же брала веник и разгоняла этих мальчишек, крича, что у них у самих руки грязные и головы пустые. Но дети возвращались снова и снова, как собаки, чуявшие кровь. Все вылилось в драку, когда Якубу было почти тринадцать. На площади его окружили пятеро. Сначала дразнили, потом один ударил его палкой. В глазах у Якуба вспыхнул холодный огонь. Он бросился на обидчика, сбил его с ног и начал бить кулаками по лицу. Остальные налетели сзади, вцепились, но он вырвался, схватив камень, и стал размахивать им, не давая приблизиться. В ту минуту он выглядел не как мальчик, а как загнанный зверь, готовый кидаться на любого, кто подойдет ближе. Они отступили, но не из страха, а потому что увидели — он действительно ударит. На следующий день слухи разошлись по всей деревне: Якуб «с ума сошёл», в его глазах, говорили, горело что-то нечеловеческое. С этого дня страх окончательно заменил к нему презрение. Якуб чувствовал себя всё более чужим. Даже дома он редко говорил. С отцом его разговоры ограничивались делом: камень, инструмент, заказ. С матерью он молчал дольше, чем отвечал. Иногда он выходил за деревню, бродил по оврагам, по склонам, где было тихо. Там, среди деревьев и камней, он садился и слушал, как шумит ветер. Там он чувствовал себя в безопасности, словно только пустые поля и серое небо могли понять его. Иногда ему казалось, что он сам из камня. Что нет в нём того живого тепла, которое делают людей людьми. Он не умел смеяться громко, не умел радоваться простым вещам. Даже когда мать пыталась приобнять его, он оставался твёрдым, неподатливым, словно не умел принимать ласку. Сон приходил к нему тяжело. Часто он ворочался до полуночи, а когда засыпал, снились странные вещи: каменные лица, что он вырезал, оживали и смотрели на него пустыми глазницами. Иногда они шептали, иногда кричали беззвучно. Он просыпался в поту, но молчал, никому не говорил. Так медленно, шаг за шагом, заканчивалось его детство. Оно было похоже на длинную ночь, в которой не было звёзд, только серый свет луны и тени. Он рос в тишине и холоде, и всё, что оставалось в нём от ребёнка, уходило, превращая его в нечто другое — суровое, замкнутое, тяжёлое, словно камень, с которым он жил и который был для него ближе, чем люди. В возрасте тринадцати лет Якуб стал заметно выше и сильнее своих сверстников. Его руки, с детства привыкшие к работе с деревом и камнем, теперь могли справляться с массивными заготовками и сложными деталями. Он был скорее замкнутым, наблюдательным, и ему нравилось проводить время с резцом в руках, изучать линии и формы, которые создавал его отец. Работа с деревом и камнем стала для него не только ремеслом, но и способом выражать себя. Каждая фигура, каждое орнаментальное украшение, которое он создавал, было маленьким отражением мира, каким он его видел. Иногда он мог часами сидеть над одной деталью, вырезая мельчайшие изгибы, стараясь передать не только форму, но и ощущение движения, жизни внутри материала. Отец наблюдал за Якубом с гордостью и тихой тревогой. Мальчик учился быстро, внимал каждому слову наставника, перенимал тонкости мастерства. Вечерами отец показывал, как работать с инструментами, как чувствовать текстуру камня, как предвидеть трещины. Мать иногда сидела рядом, исправляла недочёты, которых никто иной не замечал, и мягко напоминала о терпении как важнейшей части мастерства. Подростки в деревне замечали его способности. Иногда кто-то приносил старую дверь или повреждённый стол, чтобы Якуб вырезал на них орнамент или исправил повреждение. Его умение делать аккуратное и тонкое удивляло. Люди начали относиться к нему с уважением — не из-за мистики или силы, а потому что его терпение и точность выдавались на фоне остальных. В школе он был тихим учеником. Не самый быстрый в счёте или письме, не громкий и не лидер, Якуб умел сосредоточиться, наблюдать и перенимать технику. Часто он переносил эти навыки в работу с резцом — умение терпеливо повторять движения, аккуратно исправлять ошибки. В своих фигурках он передавал привычку к точности, которую формировали годы наблюдения за отцом. Иногда сверстники приглашали его на игры или прогулки, но Якуб не всегда откликался. Ему нравилось одиночество не из чувства превосходства, а потому что работа над резьбой занимала почти всё внимание. Он любил видеть, как простая заготовка превращается в изящное творение, как под его руками дерево или камень обретает форму, смысл и красоту. К четырнадцати годам его работы стали заметными в деревне и ближайших окрестных поселках. Люди приходили, чтобы увидеть, как он работает, и просили вырезать фигуры для домов, церквей или надгробий. Он работал молча, сосредоточенно, не торопясь. Каждое изделие было аккуратным, гармоничным, с правильными пропорциями и живыми деталями. Отец радовался успехам сына, но иногда с опаской смотрел на его увлечённость. Он понимал, что мастерство требует времени и сил, и что чрезмерная погружённость может отвлечь Якуба от других жизненных навыков. Мать же мягко поощряла его сосредоточенность, исправляла ошибки и давала советы, как сделать линии плавнее, а фигуры выразительнее. В пятнадцать лет Якуб стал почти самостоятельным мастером. Он мог работать без наставлений, планировать сложные композиции, комбинировать материалы. Его руки двигались уверенно, глаза внимательно следили за каждым изгибом. Иногда он оставался за работой допоздна, забывая о еде и усталости, и только когда камень или дерево «оживали» под его пальцами, он ощущал настоящую радость. Со сверстниками его отношения оставались простыми и дружелюбными. Он не пытался выделиться и не хвастался мастерством. Иногда он помогал друзьям с их простыми работами, показывал, как держать инструмент или выбрать заготовку. В этих жестах он не искал признания — просто делился тем, чему научился, видя, как это облегчает чужой труд. К шестнадцати годам его мастерство было известно лишь в деревне и ближайших окрестностях. Люди приходили, чтобы увидеть его работы или попросить вырезать что-то для дома. Якуб оставался скромным, тихим подростком, который просто любил создавать и наблюдать за тем, как обычные материалы превращаются в изящные произведения. Внутри него формировалось чувство ответственности за своё ремесло — каждое движение и каждая деталь имели значение и отражали характер создателя. И хотя он был обычным подростком — помогал по хозяйству, ходил на учёбу, играл с друзьями — истинное удовлетворение приходило от работы. Скульптуры, резные фигуры, декоративные элементы — всё это было частью его жизни, местом, где он чувствовал себя нужным и полезным, где мог выражать себя без слов, лишь через форму и линию. Якуб уже не был подростком. Его тело окрепло, руки стали сильными и точными, движения уверенными. В деревне и ближайших поселках о нём говорили всё чаще — не с мистическим трепетом, а с уважением к умению, которое он обрел. Его фигуры, резные столбы, орнаменты для домов и церквей выделялись точностью и необычной выразительностью. Он умел видеть линии и формы, которые ускользали от взгляда других мастеров, и под его руками дерево и камень оживали. Но эта гармония была нарушена, когда заболела мать. Болезнь, известная в здешних местах как Хакмаррская язва, развивалась стремительно. Её кожа покрывалась пятнами, воспаления росли, и вскоре боль стала невыносимой. В деревне не было врачей, знание о лекарях и травах было скудным. Лишь старики знали что-то о народных средствах: отвары, примочки, компрессы из трав. Средств было мало, а сами травы иногда трудно было достать.
Якуб ухаживал за матерью так, как мог. Он носил воду, готовил отвары, прижигал и смазывал, делал примочки и обереги. Он наблюдал за её состоянием, считал пульс, следил за дыханием, делал всё возможное, чтобы облегчить боль. Иногда он сидел возле неё часами, вырезая маленькие фигурки, чтобы отвлечься и сосредоточить ум, стараясь сохранить спокойствие. Он видел, как болезнь разрушает тело человека, и это оставляло след в его душе. Временами Якуб чувствовал себя бессильным. Средства, которые он мог найти, часто оказывались бесполезны. Но отец, сам не лишённый опыта, давал тихие наставления: «Терпение, сынок. Делай всё, что можешь. Иногда это единственное, что остаётся». И Якуб продолжал: резал древесину, камень, делал маленькие фигурки, чтобы держать руки занятыми, сердце — сосредоточенным, ум — острым. Между заботой о матери он не прекращал свои работы. Каждая новая фигура, каждое декоративное украшение становились лучше, точнее, изящнее. Его техника совершенствовалась — линии были мягче, формы гармоничнее, детали — живее. Люди из соседних деревень приходили всё чаще, просили вырезать для себя и домов, и церквей. Его репутация росла, но всё ещё оставалась в пределах деревни и ближайших поселков. Иногда к нему приходили старики, чтобы посмотреть, как он работает, и давали советы, иногда усталые, иногда резкие, но нужные. Он внимал каждому слову, не спеша, проверяя каждую деталь, выравнивая каждый изгиб. В руках Якуба древесина и камень словно подчинялись, обнажая скрытые линии и формы, которые он видел ещё в воображении. С каждой новой работой он чувствовал рост мастерства. Но вместе с этим росло и чувство ответственности. Теперь его работы не были просто украшением — люди ожидали от него совершенства, и Якуб старался не разочаровать их. Каждая фигура, каждый орнамент, который он создавал, был пропитан вниманием к линии, к текстуре, к гармонии. Болезнь матери, тяжёлое бремя для молодой души, одновременно учила его терпению и состраданию. Он понял, что забота о близких, даже когда кажется, что ничего не изменить, — тоже своего рода ремесло. Точность движений, внимание к деталям, спокойствие рук и ума — всё это пригодилось ему и в резьбе, и в уходе за матерью. К восемнадцати годам Якуб уже мог создавать сложные композиции: рельефы для домов, декоративные элементы для церквей, фигурки с выразительными лицами и позами. Его работы поражали гармонией и жизнью, и это не оставалось незамеченным. Люди приходили с просьбой сделать что-то на заказ, доверяли ему самые важные детали своих домов и обыденной жизни. Мать постепенно слабела, болезнь прогрессировала, но Якуб оставался рядом. Он не терял духа, не отворачивался от забот. Работа становилась отдушиной, способом справляться с горечью и страхом. Иногда, вырезая очередную фигурку, он ощущал, как руки будто сами знают, что делать, линии ведут его сами, и это давало чувство внутренней гармонии, которое помогало выдерживать тяжёлые дни. К двадцати годам Якуб окончательно сформировался как мастер. Его руки были точными, глаза внимательными, ум сосредоточенным. Люди приходили к нему не только за фигурками, но и за советом, за умением видеть скрытые линии в дереве и камне. Он оставался тихим, спокойным, почти молчаливым, но в этом молчании была сила — сила внимания, терпения и мастерства. Жизнь в деревне шла своим чередом: забота о матери, работа с материалами, маленькие радости и горести обычной деревенской жизни. Болезнь матери стала частью его взросления, частью понимания мира, где красота и страдание соседствуют, где умение творить и заботиться — одно и то же. И в этих обстоятельствах Якуб продолжал совершенствовать своё ремесло, шаг за шагом превращая обычное дерево и камень в произведения, которые могли удивлять и вдохновлять даже самых требовательных соседей. Каждое новое изделие было отражением его мыслей, его терпения и чувств. И в этих фигурах, в этих рельефах, в этих изящных орнаментах, которые он создавал, проявлялся не только талант Якуба, но и его человечность, способность сопереживать, терпеть и создавать красоту даже среди страданий. Якуб продолжал работать в мастерской, погружённый в свои фигуры. После смерти матери дом окутал холод молчания, тяжесть утраты висела над ним и отцом. Его руки, привычно уверенные, вырезали охотников, животных, сцены деревенской жизни, а каждый новый штрих казался одновременно способом утешить себя и запечатлеть мир, который постепенно уходил из его жизни. Хакмаррская язва, которая забрала мать, оставила после себя ощущение бессилия и пустоты. Отец Якуба, стараясь скрыть боль, всё чаще уходил в дела и наблюдал за сыном молча, иногда лишь тихо вздыхая, видя, как мальчик с головой погружается в работу. С каждым днём Якуб становился всё более замкнутым, почти не разговаривал с соседями, только наблюдал и творил. Слухи о его таланте разнеслись далеко за пределы деревни. Люди приходили из соседних поселений, заказывали фигуры, восхищались точностью и живостью его работ. Якуб помогал отцу продавать их на ярмарках, хотя сам оставался в тени, полностью поглощённый резьбой. Каждая новая скульптура становилась всё более сложной, и в ней проявлялась необычная энергия — что-то, что не всегда можно объяснить просто мастерством. Именно эти слухи дошли до высшего вампира, который жил где-то за пределами деревни, обычный на вид человек, без свиты, титулов или знаков богатства. Никто не подозревал, что он вампир. Ему было достаточно услышать о редком таланте Якуба, чтобы заинтересоваться. Он пришёл к дому под видом странного коллекционера, интересующегося художественными изделиями, и завёл разговор с отцом Якуба. — Ваш сын делает работы необычные, — сказал он тихо, почти буднично, — я бы хотел увидеть их поближе. Возможно, мы могли бы устроить аукцион на ярмарке, показать их людям, а часть средств пойти на пользу княжества. Отец Якуба, не подозревая о настоящей природе посетителя, согласился и показал лучшие работы сына. Якуб тихо наблюдал, как чужой взгляд скользит по его фигурам, оценивая каждую деталь, каждую форму. Странное чувство тревоги и интереса переплелось в нём, но он продолжал работать, вырезая новые фигуры, придавая им всё больше жизни. На ярмарке работы Якуба вызвали восхищение. Скульптуры стояли на подиуме, и казалось, что они вот-вот оживут. Люди шептались, обсуждали талант мальчика, купцы торопились сделать свои ставки. Высший вампир наблюдал из тени, внимательно изучая реакции всех присутствующих и самого Якуба. Ярамарка в Каяле была событием, которого ждали многие жители Хакмарри с разных уголков княжества. Вдоль главных улиц города ставили шатры и лавки, запахи свежей выпечки, копчёного мяса, трав и специй смешивались, создавая густое ароматное облако, которое окутывало каждый квартал. Городские площади были залиты солнечным светом, и все тротуары забиты людьми: купцами, ремесленниками, крестьянами с ближайших деревень, представителями княжеской администрации и редкими путешественниками из Флоровенделя. На главной площади, где торговали самыми ценными товарами, установили высокий подиум с широкими ступенями, на котором должны были размещаться работы Якуба. Фигуры стояли на столах, а рядом — деревянные подставки для самых больших изделий. Каждая скульптура, от маленькой фигурки животного до величественной композиции охотников на кабанов, была покрыта тонким слоем воска, чтобы подчеркнуть линии и формы, а при первом луче солнца они словно оживали. Люди медленно подходили, присаживались на скамьи, шептались друг с другом, обсуждая детали. Одни пытались угадать, как была сделана каждая линия, другие — кто мог обладать таким мастерством в их краях. Слухи о юном резчике уже облетели почти все деревни вокруг Каяла, и многие пришли именно ради того, чтобы увидеть его работы собственными глазами. В стороне стоял высший вампир, облачённый в простую серую одежду, его взгляд скрыт под широкими бровями и лёгким нависанием капюшона. Никто не обращал на него особого внимания — он выглядел как ещё один любопытный посетитель, проверяющий товары перед покупкой. Но каждый его взгляд был внимательным, тщательно изучал форму, пропорции, мелкие детали фигур. Он замечал не просто мастерство, а ту особую «энергию», что исходила от работы Якуба, тонкую вибрацию, невидимую для остальных людей. Когда пришло время аукциона, городская площадь наполнилась суетой. На деревянных лестницах подиума расставили таблички с номерами, а рядом стояли помощники, которые держали таблички с ценами и при необходимости корректировали ставки. Каждый предмет тщательно осматривался, и ведущий, громко объявляя имя резчика и название фигуры, рассказывал о её особенностях, о сюжете композиции, о технике резьбы. Люди слушали с напряжением: этот аукцион был не просто возможностью приобрести красивую вещь, а шансом заполучить редкий шедевр, который могли сделать только такие мастера, как Якуб. Отношения между участниками аукциона были сложными и тонкими. Купцы из соседних земель пытались перехитрить друг друга, перебивая ставки, обсуждая цену шёпотом, пытаясь определить, кто может позволить себе эту скульптуру. Периодически срабатывал звон колокола — сигнал того, что торги по конкретной фигуре закончены, и победитель должен подойти к подиуму, чтобы оплатить и забрать заказ. Якуб, находясь в стороне, наблюдал за всем этим в тишине. Он уже давно научился не вмешиваться, позволяя людям рассматривать его работы и выбирать самостоятельно. Его внимание сосредоточено на каждой детали: как тень падает на деревянную поверхность, как блестит полировка на глазах животных или лицах охотников, как ветер лёгкой волной проходит между шатрами и шелестит тканями. Он чувствовал, что каждая фигура оживает в момент, когда её оценивают и трогают руками. Высший вампир подошёл ближе в самый разгар аукциона, когда началась торопливая борьба за фигуру, изображавшую сцену охоты с несколькими фигурами животных и охотников. Он присел рядом, внимательно наблюдая за реакцией покупателей и, одновременно, за самим Якубом. Его лицо оставалось непроницаемым, но глаза слегка прищурились — он видел то, что никто другой не замечал. Ему было важно определить, есть ли в юном мастере потенциал для наследника его крови, кто сможет выдержать не только мастерство, но и внутреннюю силу, скрытую в каждом движении резца. Тем временем работники ярмарки перемещали фигуры, готовили их для следующей серии аукционов. Малые изделия, такие как фигурки животных или миниатюрные охотничьи сцены, пользовались огромной популярностью у купцов и состоятельных горожан. Средние фигуры — портреты местных жителей, воины, сцены из деревенской жизни — становились объектом оживлённых споров: кто заплатит больше, кто сможет получить редкое произведение, кто хочет подчеркнуть свой статус владением работы знаменитого мастера. Звуки ярмарки — гул толпы, торговые выкрики, звон колокольчиков, тихие переговоры — переплетались с ароматами еды, дыма от костров и запахом свежего дерева. Всё это создавалось в единую мозаику, в которой каждая фигура Якуба становилась центром внимания, притягивая людей к себе. Его работы казались живыми: кто-то замечал, как глаза вырезанных фигур будто следят за ними, как движения охотников на сцене кажутся остановленными на мгновение перед прыжком. Аукцион длился несколько часов. Каждая крупная фигура была выставлена одна за другой. Ставки росли, иногда до невероятных высот, и каждый раз, когда одна из фигур находила нового хозяина, толпа издавала тихий шум одобрения. Якуб наблюдал за всем этим со стороны, чувствуя странное смешение гордости и тревоги. Он понимал, что его работы ценят, что они приносят радость и удивление, но он ещё не мог понять, почему один человек, обычный на вид, остаётся в стороне и изучает его скульптуры так тщательно, как будто ищет что-то большее, чем просто мастерство. В перерывах между торгами, когда люди перекусывали или уходили обсудить ставки, высший вампир подходил к подиуму ближе, аккуратно касаясь фигур, проверяя линии, глубину резьбы, баланс и пропорции. Он тихо задавал вопросы Якубу: о том, как он выбирает дерево, как подбирает формы, какие инструменты использует. Юный мастер отвечал честно, не подозревая, что его вопросы были не просто интересом к ремеслу, а тщательной проверкой: готов ли он к тому, что может изменить всю его жизнь. Аукцион завершился поздним вечером, когда последние фигуры нашли своих владельцев, а толпа постепенно начала расходиться. Столы и подиум убрали, шатры сложили, и площадь вновь стала пустой, за исключением некоторых торговцев и прохожих. Высший вампир исчез так же тихо, как и появился, оставив после себя лишь ощущение наблюдения, которое преследовало Якуба ещё долго после того, как ярмарка закончилась. В мастерской мальчик вновь погрузился в работу. Его руки двигались с необычной точностью, создавая новые фигуры, ещё более сложные и живые, чем предыдущие. В голове крутилось ощущение, что кто-то наблюдает за каждым движением, и это чувство одновременно пугало и притягивало. Он чувствовал, что работы становятся не просто изделиями, а чем-то большим, чем-то, что способно привлечь внимание того, кто ищет талант, подобный его собственному. Именно эта ярмарка, эти аукционные часы, эти взгляды и оценки стали первым настоящим окном в мир, который Якуб ещё не понимал, но который постепенно начинал входить в его жизнь. Каждый смех, каждый шёпот толпы, каждый взгляд на подиуме — всё это складывалось в ощущение, что его мастерство не останется незамеченным, что его руки способны создавать нечто, что может изменить не только судьбу его семьи, но и самого Якуба. Высший вампир, уходя, оставил тихую тень присутствия, и именно эта тень впоследствии стала тем невидимым мостом между обычной жизнью мальчика и будущей трансформацией, которая ещё не наступила, но уже начинала свой тихий, незаметный ход.
Он чувствовал, что в руках мальчика скрыта необычная энергия, что-то, чего нет у других людей. После ярмарки он подошёл к мастерской снова, вновь под видом коллекционера, задавал вопросы о техниках и материалах. Каждое слово было рассчитано, каждое внимание — проверка. Якуб отвечал прямо, честно, не подозревая, что перед ним стоит существо, которое ищет талантливого наследника своей крови, способного в будущем стать чем-то большим, чем обычный человек. Вечером мастерская вновь погрузилась в тишину. Якуб сидел среди фигур, обдумывая свои работы, не догадываясь, что его жизнь уже изменилась навсегда. Высший вампир ушёл, но его внимание осталось, тихо и незримо, следя за каждым движением резца, за каждым вздохом юного мастера, который даже не подозревал, что однажды станет частью совсем другого мира. Прошло несколько дней после ярмарочной суеты и аукциона в Каяле. Слухи о мастерстве Якуба расходились далеко за пределы деревни, его фигуры покупали даже из соседних уездов. Каждое творение юноши поражало живостью и выразительностью, словно само дерево дышало под его руками. Люди говорили, что в этом юноше — необычайная одарённость, дар, который не часто встречается, а сам Якуб, погружённый в работу, всё чаще оставался один на один с деревом, глиной и камнем, постепенно уходя в свои мысли и замыкаясь. Войцех, наблюдавший за ним ещё с аукциона, решил подойти ближе. Он знал, что талант Якуба не просто уникален — он может быть полезен в домене, может создавать фигуры и резьбу, которые будут хранить не только художественную ценность, но и тайный смысл, отражающий характер и наследие семьи, возможно, даже скрытые символы, которые могли пригодиться в будущем. Он понимал, что таких, как Якуб, единицы, и что выбор наследника крови — не случайность, а стратегия. Среди многих кандидатов, кто мог бы стать носителем силы, именно этот молодой резчик обладал одновременно даром и терпением, а главное — умел создавать живое из мёртвого материала, ощущать его душу. Войцех пришёл в дом Якуба тихо, не привлекая внимания. Старый отец юноши уже был прикован к кровати, его силы иссякли, дыхание было прерывистым, и каждый его взгляд к сыну был полон горечи и тихой тревоги. Войцех, словно старый знакомый, сел рядом, поговорил о делах и о ярмарке, о том, как его талант оценили и как он уже изменил представление о деревенских мастерах. Он спокойно, без спешки, объяснил, что есть возможность сделать шаг, который изменит жизнь Якуба навсегда, что ему предстоит испытание и новый путь, и что эта сила нужна для того, чтобы его дар стал не просто ремеслом, а могуществом, которое нельзя ограничить человеческими рамками. Якуб слушал молча. Сердце его колотилось, но в груди возникло странное ощущение уверенности — словно он всегда ждал этого момента, даже не осознавая. Он видел перед собой спокойные глаза Войцеха, и понимал, что тот выбирает не случайного человека, а именно его, и что шансы для другого могли быть огромными, но именно он был выбран. Войцех аккуратно приблизился, и в комнате повисла тишина. Он наклонился, не спрашивая, а действуя, и Якуб почувствовал резкий холод, пронзивший всё тело, а затем острую, жгучую боль, когда клыки Войцеха вошли в шею. Жизнь покидала его тело, и в его вены вливалась чуждая, но невероятно мощная сила. Тело Якуба стало дрожать и корчиться в мучительной трансформации, каждая клетка ломалась и собиралась заново, от кожи до костей, от мышц до нервов. Первые часы были невыносимы. Боль смешивалась с ощущением силы, голод начинал раздирать изнутри, заставляя сердце сжиматься и кровь бежать быстрее, чем когда-либо. Он чувствовал, как его руки, когда-то умевшие оживлять дерево и камень, теперь чувствовали жизнь всего вокруг с пугающей остротой. Каждый звук, каждый шорох, каждая вибрация — всё становилось острее, мощнее, ближе к телу и разуму. Войцех стоял в тени, наблюдая, как Якуб проходит через это пробуждение. Он не вмешивался, позволяя юноше испытать всё самому — муки, страх, ощущение собственной смерти и перерождения. Так продолжалось до рассвета, пока тело Якуба не стало холодным и бледным, кожа — прозрачной, а внутренности словно подчинялись новой энергии. Глаза юноши открылись, и мир предстал в новом свете: каждый звук, каждый оттенок, каждая деталь оказывались отчётливо осязаемыми. Якуб сидел в углу, спина прижалась к холодному камню, руки вцепились в собственные волосы — и он не понимал, что с ним происходит. Крики рвались из груди, рикошетили от сводов и глухо тонули; никого не было рядом, никто не пришёл. Пальцы царапали камень до боли, ногти ломались, по щекам текли горячие алые слёзы, оставляя полосы красного на пыльной коже. Он бился о стену, пытался выбить из себя жгучую жажду, но она оседала в мозгу, разрастаясь изнутри. Его силы иссякали — он падал, снова поднимался, снова бросался к двери, молотя кулаками по холодному металлу, но дверь не поддавалась, за ней — тишина и пустота. Или, точнее, пустоты уже не было: она заполнилась рёвающей потребностью, которой нельзя было совладать. В какой-то момент его человеческая воля лопнула — зверь внутри взял верх. Он поднялся с нечеловеческой грацией и метнулся по комнате, словно растворяясь в движении. Раздался тяжёлый звук — что-то сломалось. В следующее мгновение он оказался у постели отца. Отец, ещё тёплый от недавнего дыхания, не успел понять, что происходит. Якуб рухнул на него, руки сжали тело, губы нашли то, что раньше было знакомым и родным. Всё происходящее было неразборчивым — смесь отчаяния, ужаса и неведомого удовольствия, что охватило тело. Кровь — тёплая, густая — покрыла подбородок, дала вкус, что поразил всё существо до самой сути. Этот вкус был чуждым и одновременно притягательным, и в нём произошло то, что сломало последнюю грань между человеком и зверем. Он издал звук — не плач и не смех, а нечто новое, древнее; в нём было и наслаждение, и ужас. Осознание содеянного ударило по нему, как молот. Паника взорвалась в голове — он отпрянул, озираясь, и увидел то, что сотворил. В комнату в тот миг вошёл тот, кто наблюдал — Войцех. Его шаги были уверенными, ровными, без спешки. Войцех смотрел на Якуба без гнева и без отвращения, лицо его оставалось ровным; в голосе — тишина, полная власти и понимания. Он положил руки на плечи Якуба и заговорил тихо, мягко, но с неотвратимой силой, словно шептал новые законы существования прямо в его сознание. Слова скользили по разуму, уплотнялись там, где ещё недавно царила паника. Якуб был неподвижен; все границы, которые он знал, рассыпались, но в присутствии Войцеха хаос внутри вдруг утих. В тот момент, когда всё ещё дрожало и горело внутри, крохотная ниточка порядка, проведённая словами и прикосновением, дала возможность услышать — услышать то, что шептал наставник, открывая новый мир. С той ночи началось другое: ночи, наполненные тихими уроками и бессердечной дисциплиной. Не жизнь, которую он знал прежде, раскрывала в нём инстинкты — это делал дар, что влился в его кровь. Под наставлением Войцеха он учился управлять новыми ощущениями, учился делать из жажды инструмент и превращать разрушение в форму. Он видел, как под руководством наставника мир вокруг меняется: хижины, что когда-то служили людям, становились местами испытаний; пути людей и их судьбы переплетались с его искусством. Со временем он наблюдал, как те, кого раньше можно было назвать крестьянами, теряли прежнюю форму и становились частью иных замыслов — они таяли под прикосновением новой действительности, оставляя после себя только тени былого. И тогда Якуб впервые увидел зал, где собраны были творения Войцеха — формы, созданные не только для красоты, но и для того, чтобы держать на себе следы чужой жизни и чужой боли. Среди этих работ он узнал силу своего дара — видеть, исправлять, преображать. Он провёл рукой по знакомому профилю, выравнивая линии, делая их спокойней; в этом жесте было и искусство, и дисциплина, и понимание новой роли, которую он должен был принять. Теперь каждую ночь сир Войцех проводил со своим птенцом, Якубом. Не жизнь раскрывала в молодом упыре глубинные, первобытные инстинкты, а с витэ Войцеха в его жилах передавались новые силы — [Дикость] и [Доминирование]. Много десятилетий назад Войцех ещё не обладал властью, какую имеет ныне. В один из годов смуты в Хакмарри его домен ослаб — союзники предали, часть вассалов пала под ударами охотников. Тогда к нему явился сородич из клана Ласомбра, старый дипломат и манипулятор, пожелавший укрепить своё влияние в этих землях. Он предложил Войцеху помощь: обучить его искусству подчинения воли — Доминированию, дисциплине, способной не мечом, а словом склонять к повиновению.
Взамен он требовал не золота и не крови — лишь доступ к портам Хакмарри и возможность скрыто направлять торговые пути под властью своего клана. Войцех, понимая, что иначе потеряет всё, согласился. Так, на протяжении долгих месяцев он терпел обучение — мучительное, как и всё, чему учат Ласомбры. Из этих уроков он вынес не только знание, но и привычку наблюдать, говорить мало, но так, чтобы слова ложились в душу, будто приказ. Теперь, спустя десятки лет, он передаёт это умение своему потомку крови — Якубу. Не как оружие, а как инструмент власти, чтобы тот мог управлять другими без насилия, лишь силой слова и воли. Его тело и разум теперь не принадлежали законам природы, их можно было искажать, растягивать, преобразовывать в нечто большее, чем простая смертная оболочка. Под руководством Войцеха они исследовали окрестности деревень и лесов, проверяли охотничьи угодья, наблюдали за людьми, и раз в несколько месяцев появлялись в тёмных уголках трактов и поселений, где Якуб учился управлять жизнями и страхом смертных. Их действия были как тест, как обучение искусству контроля — каждое движение, каждая жертва, каждое воздействие на тело и разум служили уроком. Но это была лишь часть практики. Войцех тщательно отбирал тех, кто мог бы стать объектом опыта или материалом для будущих задач — и Якуб наблюдал, как наставник методично препарировал возможности, изучая пределы тел и сознаний, формируя понимание того, как сущность может подчиняться воле. Когда они возвращались в дом, Войцех показывал Якубу залы, где хранились его работы, его «коллекция». Здесь были скульптуры из материалов, собранных в лесах, городских окраинах и старых хижинах. Конструкции из ветвей, глины, старой кожи и других органических веществ создавали жуткие формы, но в них была логика, гармония и структура. Якуб учился понимать, как сила и контроль превращают хаос в форму, как можно управлять даже тем, что кажется непокорным. С каждой ночью Якуб погружался всё глубже в это обучение. Он чувствовал в себе растущую власть, изучал пределы [Власти над сутью] и [Доминирования]. Его тело и разум наполнялись дисциплиной Войцеха, его движения становились точными, контролируемыми, грациозными. Он уже не просто был учеником — он становился инструментом, орудие силы, способное воздействовать на мир, на людей, на существа, что не понимали его природу. С каждым новым днём Якуб совершенствовал свои навыки. Он создавал формы, которые излучали власть, даже если их происхождение оставалось скрытым для простых смертных. Он понимал, что настоящая сила не в разрушении, а в контроле, в возможности влиять, направлять, изменять сущность того, что подчинено ему. Войцех наблюдал за его успехами с тихой гордостью — ученика, который мог стать достойным наследником силы, если бы пришло время передать контроль. Эти ночи становились ритуалом, формой воспитания. Якуб учился чувствовать и управлять потоком жизненной энергии, ощущать слабости и силу в живых существах, понимать, как власть проявляется через страх, через повиновение, через мгновение принятия неизбежного. Каждое задание, каждая проверка служила не только тренировкой, но и уроком, показывая, что сила не в жестокости как таковой, а в способности использовать её правильно, видеть, что подчинено тебе и что можно направлять. Со временем Якуб начал осознавать — его дар, умение создавать, видеть форму и наполнять её смыслом, может быть полезен Войцеху и его домену. Каждое движение рук, каждая выточенная фигура, каждая композиция стала не просто искусством, а инструментом контроля. Войцех замечал это, и его наблюдение больше не было случайным — оно стало началом долгого пути, где Якуб и его способности могли определить многое в будущем. Якуб проводил ночи, учась, исследуя, контролируя и совершенствуя свои навыки. Он больше не был просто человеком или ученикам — он был птенцом высшего вампира, наследником дисциплин [Власть над сутью] и [Доминирование], готовым к тем задачам, что впереди, погружённый в мрак и силу, открывая для себя новый мир, где каждая ночь, каждый жест, каждое движение были частью великого искусства власти. Это был его путь, стремление к совершенству. Он знал, что делает всё правильно и не собирался бросать своё дело. Но несмотря на преданность делу, внутри него всё сильнее нарастало желание перемен в своей не жизни. Он хотел общения, новых впечатлений, новых лиц. Ведь кроме Сира Войцеха и остальных сиров, обитавших в особняке его семьи, он никого не знал. Якуб, лишённый привычных развлечений, начал искать что-то новое — особняк стал для него темницей, холодной и пустой. Тогда Сир Войцех исполнил его желание и впервые отвёл его в Элизиум, место, где пересекались дороги всех сородичей домена. Сначала Якуб приходил туда из любопытства, не задерживаясь надолго. Но со временем Элизиум затянул его, обволакивая своей атмосферой интриг, власти и скрытой опасности. Якуб тонко вплетался в социальную паутину домена, находил полезные знакомства, изучал своих сородичей, их повадки, их слабости. Чтобы разбавить свой досуг и стать полезным для домена, Якуб начал принимать поручения от князя и различных влиятельных фигур, кому было необходимо, чтобы правда исчезала так же быстро, как и тела её носившие. Его работа была незаметна, но бесценна: он превращал хаос в порядок, подчищая за теми, кто не смог сдержать зверя в себе или оказался жертвой очередного витка вампирских интриг. Лучше всего ему удавалось избавляться не просто от улик, а от самой возможности подозрений. Он не просто уничтожал следы, он выстраивал истории, в которых убийства либо не существовало вовсе, либо имело совсем иную природу. Никто не мог сказать с уверенностью, что в этом месте когда-то проливалась кровь, а если и мог — вскоре забывал об этом навсегда. Чаще всего его работа не сводилась к простому сокрытию тел. Куда важнее было стереть связь между произошедшим и сородичами, Цимисхами, доменом Хакмарри или Советом Князей. Всё зависело от обстоятельств, но неизменно одно: после его работы правда навсегда оставалась погребённой. Со временем имя Якуба стало всё чаще всплывать в разговорах сородичей, будь то в тёмных уголках Элизиума или за закрытыми дверями собраний. Он не стремился к признанию, но его работа оказалась слишком полезной, чтобы её не замечали. Якуб состоял при Сире Войцехе, который с самого становления наблюдал за ним, направлял и обучал, превращая не просто в ученика, а в инструмент домена, способный действовать решительно и точно. Под его наставничеством Якуб получил право следить за незаконно обращёнными птенцами и слабокровками одиннадцатого и двенадцатого поколений, определять их судьбу, решать, кто может остаться, а кто должен исчезнуть без следа. В одну из самых обычных ночей Якуба отправили к Совету Князей Флореса вместе с другими неонатами в связи с непредвиденными обстоятельствами. Их прибытие стало символом доверия и укрепления политических связей между Хакмарри и Советом. Его таланты быстро нашли применение в новых условиях. Совет поручал задания разной сложности: от дипломатических миссий до устранения мятежей и жалких попыток переворотов. Пока Якуб вместе с другими сородичами перемещался с одного конца материка на другой, в Хакмарри происходили значительные перемены. Домен вышел из состава Совета, разорвав прежние обязательства и пересмотрев свои позиции. Однако до Якуба эта весть дошла слишком поздно. Связь с Сиром Войцехом давно оборвалась, а семья некогда казавшаяся прочной опорой, теперь осталась лишь воспоминанием. Без покровителей и старых связей он продолжал служить Совету, который не спешил отпускать исполнителя их приказов. Поручение сменяло поручение, у него не было времени на сомнения или размышления. Всё, что оставалось — следовать приказам и двигаться вперёд, не оглядываясь. Спустя десятилетия службы, наполненной бесконечными поручениями, Якуб наконец остался один. Приказы перестали поступать, и гнетущая тень Совета рассеялась. Свобода, которой он так давно не ощущал, теперь была в его руках. Не желая оставаться в ожидании неизвестного, он направился в Хакмарри, место, которое когда-то называл домом. Особняк встретил его гнетущим зрелищем: стены, некогда величественные, теперь покрылись трещинами, окна зияли черными провалами. Но внутри всё ещё теплилась жизнь, пусть и извращённая: в темных оконных проёмах дрожали отблески факелов, а изнутри доносились приглушённые звуки. Сначала Якуба это лишь забавляло. Его извращённый разум воспринимал этот кошмар как странную, абсурдную игру. Он неторопливо прошёлся по всему особняку, изучая каждый уголок, каждый зал, заполненный грязью и разложением. Но интерес сменился жаждой узнать истину. Он схватил нескольких наиболее буйных обитателей этого притона, тех, кто ещё мог говорить, кто не утратил язык в приступах безумного голода или не погрузился в бесконечную агонию. Они кричали, царапались, визжали, но Якуб лишь усмехался, увлекая их вглубь разрушенного дома, туда, где их крики никто не услышит. Там он начал свою работу — медленно, методично, с безразличной жестокостью. Он играл с их телами, словно с глиной, испытывая на них то, что когда-то изучал под руководством Сира Войцеха. Когда последний из них упал, Якуб огляделся, ощущая странное спокойствие. Теперь это место стало настоящей могилой. Он разбросал по залу факелы, наблюдая, как пламя сначала жадно облизывает трупы, затем с аппетитом пожирает сам особняк. Якуб ушёл, не оборачиваясь. Вскоре он получил приказ явиться к главе Совета Князей Флореса. Его миссия была проста в формулировке, но чудовищно сложна в исполнении: отправиться в Заокеанье — неведомый, новый материк, дикий и ещё не охваченный влиянием Совета. Ему нужно было колонизировать земли, взять власть в свои руки и устранить того, кто там правит. Дипломатия или война — неважно. Главное, выполнить приказ любыми средствами. Это было завуалированным способом избавиться от него: десятки лет службы, выполненные поручения, мастерство в хитрости и силе — всё это привело к тому, что он стал ненужным. Якуб не задавал ни одного вопроса, не проявил ни капли сомнения. Он просто принял приказ, как принимал все предыдущие, и отправился в путь по первой же возможности.
ООС
