Флорес — величественный материк, одно из крупнейших в Кемланде, где города и страны словно разбросаны по зеленым холмам, а реки переливаются в лучах солнца серебром и золотом. Здесь, в спокойных уголках Флоровэнделя, находили убежище странники, авантюристы и искатели судьбы. Казалось бы, это место создано для мира, для тихих вечеров у очага, для неспешной жизни. Но даже самые мирные земли несут на себе следы войн, в которых государство участвовало ради самых разнообразных целей — иногда ради богатства, иногда ради чести, а чаще всего ради выживания. Эти конфликты оставили шрамы на земле и людях, их отголоски доходили даже в самые удалённые деревни и провинции. История, которую мы поведаем, начинается в 98 году Четвёртой эры, в провинции Вестфар — земле суровой и непреклонной. Здесь воздух пропитан запахом смолы и лесной гнили, а реки приносят в долины горную воду, полную металлов, добываемых на каменоломнях. Основным промыслом Вестфара была добыча железа, меди и камня — сырья для кузниц и строителей. Леса же, густые и темные, были не только источником древесины, но и прибежищем контрабандистов и охотников, чьи тропы пересекались с магистралями государства. И нельзя забывать о ратном деле: именно отсюда шли первые ряды рекрутов на границу с Хобсбургом — крестьяне, вооружённые лишь мечом, луком или копьём, плечом к плечу с закалёнными в боях солдатами. Именно в Вестфаре родился Томас Равиль, сын семьи среднего достатка, чьи члены честно трудились на благо государства. Его семья не принадлежала к дворянству, но и не была бедняками — отец был простым государственным служащим, человек строгих правил, который верил в труд и дисциплину. Мать Томаса, Элиана, умерла, когда мальчику было всего три года. Её жизнь оборвалась после долгой болезни сердца, неизлечимой и мучительной. До самой смерти она обучала сына первым шагам, словам и основам простейших навыков, необходимых малышу. Томас вспоминал, как она держала его за маленькую ладонь, помогала выпрямить спину, учила ходить по неровным тропинкам, учила видеть мир сквозь свет и тени, которые падали от деревьев. Её лицо было бледным, но всегда мягким, глаза — глубоко карие — полны терпения и любви. После её смерти отец взял на себя заботу о мальчике. Он был худощавым человеком с густыми тёмными усами и сухими руками, на которых легко угадывались годы работы и дисциплины. Его жизнь была суровой, как каменные стены их дома, и он требовал от сына усердия и покорности. Но вместе с тем он пытался дать Томасу всё, чему сам научился: грамоту, счет, основы Флоровэндельского языка, историю государства, обычаи и ремесла, которыми занимались люди Вестфара. Отец всегда был строг, он мог поднять руку на Томаса, после смерти матери, однако мальчишке он на всю жизнь запомниться как любящий. Дни Томаса были наполнены учебой и работой. Он сидел за столом с зажатой в руках пергаментной полоской, вглядывался в кривые буквы, старался повторять их как можно точнее. Отец объяснял ему законы чисел и основ геометрии, рассказывал о войнах и границах, показывал карты, на которых отмечены дальние города и селения, рассказывал о людях, которые своим трудом и мужеством защищали Флоревэндель. Мальчик учился не только письму, но и истории, этикету. Томас любил описывать отца в своих мыслях. Ему казалось, что худощавый силуэт отца, с его густыми усами и строгим взглядом, всегда был рядом, даже когда того физически не было дома. Он видел в его глазах силу, непоколебимость, строгую справедливость, которой Томас не всегда мог коснуться словами. Мальчик был пухленьким, с зелёными глазами, которые отсвечивали на солнце как драгоценные камни в потемневших стенах их дома. Иногда он представлял, что их с отцом связывает невидимая нить, которая тянется сквозь годы и события, что бы ни происходило вокруг. Учёба была тяжела и однообразна. Дни сливались в недели, недели в месяцы, а месяцы — в годы. Томас рос, учился, впитывал знания, которые передавал отец. Но вместе с этим мальчик наблюдал, как люди сражаются, трудятся и выживают в суровых условиях провинции. Он понимал, что жизнь полна боли, лишений и необходимости постоянного труда. И эта мысль, казалось, навсегда поселилась в его душе, формируя ту стойкость, которая позже сделает его. В свои пятнадцать лет Томас уже перестал быть тем беззаботным мальчиком, который когда-то играл под ветвями старых деревьев. Отец, строгий и рассудительный человек, владел должностью земского писца, человеком, коему доверяли хранение бумаг и ведение учёта доходов и расходов. Работа эта была не из легких: бумажная волокита, расчёты налогов и аренды, переписки с чиновниками, разбор жалоб и отчётов — всё это отнимало силы и, как Томас понимал, стоило здоровья. И вот, однажды весенним утром, Томас заметил, что отец, обычно бодрый и полон сил, с трудом вставал из-за стола, держась за грудь. Сердце его стучало неровно, дыхание казалось прерывистым, как будто каждая мысль давалась с трудом. Томас почувствовал странный холод в груди, смешанный с тревогой и безысходностью — предчувствие беды, которое не всегда удавалось отогнать привычной детской игрой или прогулкой по лесу. Сначала мальчик пытался не обращать внимания, помогая отцу с бумагами, заучивая названия земель, цифры налогов и причитающихся зерновых. Но дни шли, и состояние отца лишь ухудшалось. Сначала это были редкие обмороки, слабость и бледность. Потом — сильные боли в груди и одышка, которые не отпускали даже ночью, когда обычно Томас уже засыпал с тёплыми мыслями о будущем. В этот период Томас впервые ощутил тяжесть реальной ответственности. Он должен был помогать отцу, заниматься хозяйством, принимать решения о повседневной жизни, которых раньше не касались его детские руки. Он стал следить за расписанием приёма пищи отцом, напоминать о лекарствах, проверять письма и вести записи в счётной книге. Каждый день он сталкивался с выбором: «помочь или остаться ребёнком», — и осознавал, что оба пути одновременно невозможны. Ночи стали особенно мучительны. Томас лежал в своей постели, глаза широко раскрыты, думая о том, что мир вокруг — хрупкий и жестокий. Он видел себя единственным, кто способен удержать семью на плаву, а в то же время — крошечным мальчиком, недостаточно сильным, чтобы справиться со всем грузом обязанностей. В голове крутилось одно и то же: «Если отец умрёт… кто тогда будет заботиться обо мне? Кто сохранит наш дом и честь семьи? Кто возьмёт на себя его долг перед провинцией?» Эти мысли обжигали, словно холодный железный клинок. Томас впервые понял истинную цену взросления — это не радость открытия, а постоянная тревога, страх потерять то, что дорого, и страх сделать что-то неправильно, навредив не только себе, но и другим. Он начал понимать, что взросление — это не героические подвиги, а мучительное осознание, что каждый твой шаг несёт последствия. Отец, с каждым днём теряя силы, всё чаще опирался на Томаса в мелочах, и постепенно мальчик заметил, что даже самые маленькие решения стали на вес золота. От него зависела жизнь человека, который его воспитал, научил читать и писать, внушил понятия о чести и долге. И это бремя ощущалось тяжёлым железным кольцом на груди, которое не давало спать и даже дышать спокойно. В один из вечеров, когда свеча почти догорела, Томас сидел за столом, переписывая отчёты отца. Руки дрожали, сердце стучало с перебоями, а в голове крутился образ родителя — худощавого, с густыми темными усами, склонившегося над бумагами - или же те моменты, когда отец мог накричать и ударить мальчика. Томас внезапно осознал, что никогда больше не сможет видеть его таким же сильным и неуязвимым. В душе мальчика поселилась тревога, смешанная с холодной решимостью: «Если отец падёт — я должен встать». В эти дни Томас впервые испытал чувство изолированности. Сверстники играли в свои детские игры, смеялись на улицах, а он сидел среди тёмных бумаг и старых свитков, погружённый в чужие заботы. Его маленькие зеленые глаза смотрели на мир иначе — как на место, где слабость карается немедленно, а любая ошибка может стоить жизни. Страх, тревога и ответственность сформировали в нём новый вид мышления. Он начал планировать каждый день, распределять задачи, даже придумывать хитрые способы облегчить боль отца. Иногда он видел, как его мысли уходят далеко вперед, представляя, как нужно будет вести отчёты, разговаривать с чиновниками, принимать решения о распределении ресурсов — всё это казалось взрослой работой, которую нельзя отложить. И хотя внешне Томас оставался юным мальчиком с пухлыми щеками и мягкой зелёной искоркой в глазах, внутри он стал человеком, который видел хрупкость жизни и знал цену ответственности. Он понял, что взросление не приходит с совершением великих подвигов, а с тем, что ты берёшь на себя чужую боль, учишься принимать тяжёлые решения и выживать в мире, где нет права на слабость. И именно в этот период, в возрасте пятнадцати лет, Томас впервые осознал, что страх и тревога — это не враги, а верные спутники взрослого человека. Страх перед потерей отца, перед разрушением семьи, перед собственным бессилием стал его внутренним компасом, который направлял каждый шаг, каждое решение, каждое действие. И это понимание сделало его сильнее, хотя и оставило глубокий след в душе — мрачный, холодный, но необходимый для того, чтобы выжить. Томас стоял у окна своей небольшой комнаты, и серый свет раннего утра, пробиваясь сквозь мутное стекло, казался ему орудием чужой воли — как будто мир за пределами стен наблюдал, осуждал и подталкивал к решениям, которые он ещё не мог принять. Внутри дома всё было пропитано тишиной, но это была не та спокойная тишина, что приходит с ночным сном, а тишина болезненного ожидания, которую Томас знал с детства. Его отец, лежавший в кровати на другом конце комнаты, издавал тихие стоны — не только от физической боли, но и от внутреннего раздражения, которое накопилось за годы бездействия и бессилия.
Болезнь превратила его отца в человека, который больше не мог стоять на ногах, больше не мог поднимать руки, больше не мог выполнять даже самые простые обязанности. Но ум его оставался острым, а воля — несломленной. Каждое слово, каждая фраза, которую он произносил, имело вес. Томас уже давно научился различать оттенки этой морали: в упрёке скрывалась тревога, в требовании — страх, в просьбе — командование, которое не подразумевало отказа. «Ты должен быть сильным, Томас, иди и работай!» — крикнул громко отец в тот день, когда впервые после долгого сна сел на кровать с трудом, опираясь на деревянную спинку. Его глаза, густо-тёмные, словно выжженные временем, следили за каждым движением сына, оценивая, измеряя, почти безжалостно. Томас почувствовал, как внутри него забурлила смесь жалости и раздражения. Ему хотелось сказать что-то мягкое, обнять, утешить, но слова застряли в горле. Он понимал, что любое проявление слабости с его стороны — это как дать своему отцу повод снова усилить давление. Давление ощущалось не только в словах. Оно было в каждом взгляде, в каждом движении больного человека, в том, как отец внезапно напрягался, когда Томас опускал глаза или медлил с ответом. И несмотря на всю слабость отца, Томас видел, как тот словно передаёт ему остаток своей силы через эти взгляды, через требования, через моральное давление: «Ты должен стать тем, кто сможет вынести мир, когда меня не станет». Томас понимал, что его жизнь никогда не будет прежней. Каждое утро он просыпался с ощущением тяжести, которую невозможно было снять. Дом, где раньше звучали голоса матери и детский смех, теперь был наполнен горьким запахом, шорохом и стуком сердца отца, который, казалось, бился в такт его собственному страху. Его отец был не кузнецом, но его труд служил государству: он занимался организацией местных гарнизонов, распределением ресурсов, контролем за поставками продовольствия и оружия. Томас с детства видел, как отец влиял на судьбы людей, как его решения меняли жизнь целых деревень, как каждое слово имело последствия. Теперь, когда отец лежал неподвижно, но остался живым, Томас чувствовал себя частью этой ответственности. И это чувство было одновременно гордостью и бременем, которое душило его. Иногда ночью он подкрадывался к кровати отца, наблюдал, как тот борется с собственной немощью, и в эти моменты его сердце наполнялось смесью жалости и ужаса. Он видел, как отец сжимает подушку, словно пытаясь с её помощью сдержать боль, как губы шепчут слова, которые Томас не всегда мог расслышать, но понимал смысл. «Сила… выдержка… не подведи…» Эти слова отца звучали в его голове снова и снова, иногда тихим шёпотом, иногда почти криком. Внутренний мир постепенно менялся. Он понимал, что детство закончилось, что мир полон жестокости, и что теперь ему придётся выживать не только физически, но и морально. Каждый день отец требовал больше внимания, больше заботы, больше терпения, и с каждым днём Томас чувствовал, как давление растёт, как его собственная личность сжимается, подстраиваясь под нужды другого человека. Но в глубине души Томас понимал, что такой путь не может продолжаться бесконечно. Он видел, как слабость отца превращается в орудие контроля, как моральное давление становится щитом и мечом одновременно. Он видел, что, оставшись, он потеряет себя, что его свобода будет затоптана, его воля будет сломана, а жизнь превратится в цепь бесконечных обязанностей. И вот, в один из вечеров, когда дом окутывал сумрак, Томас впервые осознал мысль о побеге. Она возникла тихо, почти незаметно, как тень, скользящая по стенам его сознания. Он представил себе улицы, шумные площади, запах свежего хлеба и соли, взгляд людей, которые ничего не знают о его боли. Эта мысль была пугающей и одновременно манящей: уход — это шанс сохранить себя, шанс обрести свободу, шанс жить без постоянного давления и угрозы, которую приносил отец. Но вместе с желанием уйти приходило чувство вины. Как он сможет оставить отца, прикованного к кровати, слабого и зависимого от него? Как он сможет закрыть глаза на стоны боли, на тихие просьбы, на упрёки, которые, несмотря на всю их жестокость, были частью любви? Каждое мгновение выбора между собой и долгом превращалось в пытку, в вечный внутренний спор, где ни одна сторона не могла одержать окончательную победу. Томас лежал на своей койке, слушая, как больной отец ворочается в постели, как каждая его попытка что-то сказать сопровождается болезненным стоном, и мысль о побеге становилась всё реальнее. Он понимал, что бегство не будет бегством от человека — оно будет бегством от бремени, которое этот человек представляет. И это осознание было одновременно ужасным и необходимым. В голове Томаса мелькали воспоминания детства: мягкие руки матери, которая учила его ходить; первые слова, которые он написал под её руководством; смех, который заполнял дом до её смерти. И тут же появлялись тени отца, тяжесть его взглядов, слова, которые, казалось, оставались в стенах и преследовали каждый шаг Томаса. Он чувствовал, как прошлое и настоящее сталкиваются в нём, создавая бурю эмоций, которые невозможно было унять. Он лежал, сжимая подушку, пытаясь сосредоточиться на дыхании, на звуках дома, на том, что было вокруг него, но мысли о побеге всё время возвращались. Он думал о том, что может быть за пределами Вестфара, о том, как люди живут в больших городах, как они переживают войну и мир, как они находят друзей и врагов, счастье и несчастье. И чем больше он думал, тем сильнее ощущал внутренний разрыв: остаться и потерять себя или уйти и предать того, кто дал ему жизнь. Томас понимал, что решение будет не просто сложным — оно будет мучительным. Его дилемма была ясна: либо он останется, продолжая терпеть давление, становясь сильнее только физически, но слабее духовно, либо уйдёт, сохранив свободу, но предав то, что любил и уважал. И в этом внутреннем конфликте он впервые ощутил вкус настоящей взрослой боли, ту, которая не лечится словами, лаской или временем. И вот, лежа в темноте, слыша стоны отца, Томас впервые позволил себе задуматься: возможно, путь к взрослой жизни начинается не с силы, не с победы, а с умения вынести моральное бремя, понять его и, возможно, принять трудное решение. Но пока что он оставался на койке, погружённый в свои мысли, сжимая подушку и слушая, как сердце больного отца бьётся слабым, но настойчивым ритмом, который будет сопровождать его до самого конца этой ночи. В этот момент Томас почувствовал, что его душа стоит на распутье, что каждое дыхание — это шаг к решению, которое он ещё не готов принять. И именно здесь, в тишине, с тяжестью в груди и с ощущением, что мир давит со всех сторон, глава его детства закрылась, оставив место для взросления, которое начнётся только с того момента, когда он осмелится сделать первый шаг. Томас проснулся с ощущением тяжести в груди. Солнечный свет едва проникал через затянутые пылью окна, и комната казалась словно под гнетущим сводом, который сжимал его от рождения. Его отец лежал на кровати, бледный и измождённый, глаза блестели от болезненной ясности. Томас чувствовал, как взгляд отца пронзает его насквозь, и хотя тело мужчины не в силах было подняться, сила воли оставалась острой, как клинок. «Ты можешь жить только ради меня», — будто повторял этот невысказанный приговор каждый раз, когда Томас приближался к свиткам и чернильнице. Юноша понимал: ошибки в бумагах или недостаток внимания к учёту складов вызовут не просто гнев, а новую волну упрёков, которые резали глубже любого ремня. Он уже давно считал каждое движение, каждую записанную строку, взвешивая последствия. Бумаги — это был его ежедневный хлеб. Томас пересчитывал мешки с зерном, сверял приход и расход продуктов, проверял записи о рабочих, которые приходили и уходили, кто взял инструменты, кто недопоставил металл. Всё это казалось монотонным и скучным, но для отца значение имело вес как камень. Один неверно записанный бочонок вина — и уже слышался шёпот упрёков. И в этих бумагах, в этих свитках, Томас чувствовал тяжесть ответственности, от которой невозможно было убежать. Порой отец поднимал голос, едва двигаясь на кровати: «Ты опять перепутал цифры!», и Томас, хоть и понимал слабость мужчины, знал: за этой слабостью скрывается та же строгая воля, что и раньше, когда отец стоял у него за спиной в кабинете. Каждый свиток становился ловушкой — ошибки мгновенно выявлялись и возвращались к нему в виде ледяного взгляда, полного молчаливого осуждения. Томас стоял на коленях, перебирав очередную стопку документов, и мысли его бежали куда-то дальше: о свободе, о будущем, о том, что дом, ставший когда-то безопасным местом, превратился в клетку. Он вспоминал, как мать учила его ходить и читать, как мягко прикасалась к его рукам, когда он впервые держал перо. И эти воспоминания горько резали сердце — они были единственной связью с теплом, которого теперь не существовало. С каждым днём отец становился всё слабее, но психологическое давление только усиливалось. Он требовал отчётов, новых списков, подчинения. Томас видел, как мужчина, едва шевелясь, может по взгляду вывести сына из равновесия. И в этих моментах Томас ощущал: держать всё внутри невозможно. Он понимал, что оставаться здесь — значит терять себя. Иногда он представлял себе, что бросает всё и убегает. Эти мысли становились навязчивыми, когда ночь опускалась на дом, когда свечи едва освещали складские помещения и пыльные свитки. Он видел себя шагающим по узким улочкам Вестфара, избегая взглядов знакомых людей, прячась в тени, сжимая в руке только самый необходимый свиток и небольшой мешок с едой. Но потом возвращался взгляд на отца — слабого, но живого только благодаря тому, что Томас был рядом. И в этих мыслях рождалась дилемма: предать ли отца ради собственной свободы? Дни тянулись мучительно. Каждое утро начиналось с одной и той же процедуры: проверка складов, подсчёт продуктов, сверка документов. Каждый неверный шаг вызывал взрыв взглядов и слов, каждый забытый список становился предметом морального давления. Томас чувствовал, как тянется к нему тяжесть возраста, которого он ещё не достиг. Он осознавал, что его детство уже не вернуть, а юность превращается в бесконечную тьму обязанностей и давления. Он ловил себя на том, что подсознательно ищет пути к побегу. Каждая ночь приносила планы: как оставить записки, чтобы работники подумали, что он занят, как украсть немного еды и денег, как незаметно выйти в самый безопасный момент. Но его сердце разрывалось между желанием свободы и чувством вины. Он видел, что отец, хоть и слабый, зависит от него полностью. Без него жизнь мужчины могла угаснуть. Он понимал, что оставаться — значит терять себя, но уходить — значит оставлять человека, который когда-то был его единственным проводником в мире. Он изучал каждый день расписание отца, слушал каждый его вздох, каждый шёпот, словно в них скрывалась скрытая угроза или просьба о помощи. И с каждым днём давление становилось невыносимым, превращая мальчика в юношу, который уже почти не спал, переживая за каждый шаг, за каждую цифру в бумагах. И вот он стоял перед последней дилеммой. Всё было готово: мешочек с необходимым, знания о том, кто где и когда, чтобы не попасться, и план побега, продуманный до мелочей. Но оставаться в доме — значит видеть, как отец медленно угасает, и терпеть каждое его слово, каждое моральное давление. Уходить — значит нарушить все невидимые узы, которые связывали их годами. И Томас понимал, что дальше жить в этом доме невозможно. Он ещё раз взглянул на слабое, но всё ещё живое тело отца. Словно на последнем дыхании отец держал невидимую нить, которая связывала их обоих. Томас ощутил холодок страха и вины одновременно: он должен сделать шаг, которого боится, но который неизбежен. Он собрал мешок, проверил всё ещё раз, и сердце его забилось быстрее — побег стал не просто мыслью, а неизбежностью. Дилемма стояла перед ним как тёмная стена. Он не мог больше оставаться здесь, но уходить означало предать того, кто когда-то был его наставником и опорой. Он знал: этот шаг изменит его навсегда.
Несколько дней до того, как решение стало неизбежным, Томас сидел за столом, заваленным свитками и тяжёлыми папками, и медленно перебирал записи. Каждая бумага казалась живой — в них отражались маленькие судьбы работников, расход материалов, списки налогов и отчетов, даты поставок. Он изучал их не просто как документ, а как карту, которая могла указать, где скрыты слабости системы и какие ходы будут безопасны для побега. Время текло медленно, и в тишине кабинета слышалось только шуршание пера и лёгкий скрип половиц. Томас вынимал аккуратно каждый свиток из стопки, проверял подписи, отмечал цифры, которые казались ему странными или неполными. Он изучал графики поставок металлов и древесины, сверял их с отчетами охотников и лесорубов. С каждой новой находкой его сердце било быстрее: он понимал, что каждая мелочь может стать ключом к его свободе или ловушкой, если он ошибётся. Он подходил к окну и смотрел на узкие улочки, что выглядывали с окна. Дома соседей казались спокойными, но Томас знал: за каждым углом могут быть глаза. Он мысленно прокладывал маршрут, представлял, как обойдёт сторожей, как незаметно выйдет с мешком, который он тщательно собирал каждый день. Каждая деталь была продумана: даже то, что вечером склады закрываются, а рано утром двор пуст, — всё это он использовал как ориентиры. Работая с бумагами, он наткнулся на старые записи — остатки долгов, забытых поставок, недоучтённого зерна. Он аккуратно складывал их в отдельную папку, словно собирал мозаичный пазл будущего пути. Каждая цифра, каждая пометка становилась частью карты его побега. Иногда он замечал ошибки, которые могли бы использовать охранники, и это заставляло его ещё тщательнее проверять документы. Внутренне он был напряжён. Он слышал слабое дыхание отца в другой комнате, ощущал моральное давление, которое всё ещё держало его в заложниках. Но одновременно с этим он чувствовал нарастающее желание вырваться — стать независимым, дышать свободой. Он представлял, как несколько дней спустя он уже будет далеко, а эти свитки останутся позади, словно цепи, удерживавшие его долгие годы. В один момент он заметил на бумагах небольшую опечатку, и его рука дрогнула. «Если бы отец увидел это…» — подумал он, ощущая холодок тревоги, но тут же прогнал мысль: это мелочь, которую он сможет использовать в своих целях. Он начал составлять план — какие записи оставить на виду, какие спрятать, чтобы никто не догадался о его подготовке. Каждая новая папка становилась инструментом контроля и уверенности, каждое сверение документов — тренировкой внимательности, необходимой для побега. Периодически Томас поднимался, проходил вдоль полок с запасами, заглядывал в углы, проверял, нет ли лишних людей или неожиданных посетителей. Он изучал маршруты патрулей, время их обхода, пробовал мысленно «пройти» свой путь, как будто репетировал побег без шума. И в этой мрачной тишине, среди запаха старых бумаг и пыли, он осознал: дом, где он жил все эти годы, стал клеткой. И пока он не уйдёт, душа его будет медленно гнить под тяжестью обязанностей и морального давления отца. Ночью Томас сидел с свечой, освещавшим пожелтевшие страницы, и ещё раз проверял свои записи. Он отмечал детали, которые казались незначительными: трещины в стенах, слабые места в замках, пути обхода сторожей. Его разум работал, как натянутая струна: каждая ошибка могла стоить свободы. Он понимал, что за несколько дней до побега любое упущение может разрушить весь план. И всё же, несмотря на напряжение, Томас ощущал странную остроту жизни: сознание того, что выбор близок, что путь открыт, заставляло кровь кипеть. Он представлял, как выйдет из дома, как земля под ногами станет его собственной территорией, а не местом постоянного давления. Но даже в этих мечтах он не мог забыть о взгляде отца, который, хоть и ослабленный, всё ещё обладал силой заставлять сердце юноши сжиматься от вины и страха. Последние часы перед решением Томас снова сел за стол. Он аккуратно раскладывал свитки, переписывал маршруты, проверял, нет ли следов, которые могли бы выдать его намерения. Его руки дрожали, но разум был собран. Каждая цифра, каждая запись была шагом к свободе и одновременно шагом в неизвестность. И, хотя сердце его дрожало от мысли о том, что дом останется без него, Томас понимал: он больше не может оставаться здесь. Эти несколько дней стали подготовкой не просто физического побега, а моральной готовности — тренировки внимательности, терпения, стратегии. Он был почти готов. Осталось дождаться того часа, когда путь откроется. Он боялся отца, но одновременно и любил его. Ночь опустилась на Вестфар тяжелым, влажным покрывалом. Дома затихли, только ветер скребся по крыше, тихо поднимая занавески и заставляя свет свечи плясать на стенах. Томас Равиль сидел в полумраке своей комнаты, сжимая в руках свиток с последними заметками, которые отец так старательно учил его вести. Каждая буква на бумаге, каждое аккуратно вычеркнутое слово — это была не просто работа, это была связь между ним и отцом, доверие, которое теперь тяжело давило на сердце. Он несколько раз перебрал вещи, которые собирался взять с собой. Скромный мешок с одеждой, сухой хлеб, несколько свитков с записанными цифрами и ведомостями, которые могли пригодиться в дальнейших путешествиях. Томас знал: этот побег не оставляет шансов на возвращение. Он собирался бросить всё, что знал, всё, что любил… включая человека, который сделал из него того, кем он стал. Отца он видел лежащим в постели — худощавое, исхудавшее тело, которое ещё недавно было стойким и властным. Теперь он был слаб, каждый вздох давался с трудом. Но даже из этой немощи он пытался проявлять контроль: слова, полные строгости и наставления, звучали тихо, но не теряли веса. Томас слышал их сквозь толщу ночи, и с каждым словом боль и вина в груди только усиливались. «Если я уйду… — думал Томас, прижимая свиток к груди, — я предам его. Он доверял мне. Он учил меня всему… всему, ради чего я жил здесь, ради чего я существовал. И я собираюсь оставить его одного…» Его руки дрожали. С каждым мгновением внутреннее напряжение становилось невыносимым. Томас вспомнил первые дни обучения: как отец учил его держать перо, выстраивать цифры в строки, понимать бумаги, ведомости и письма. Томас помнил, как отец гордился каждым его шагом, как мягко поправлял его ошибки, как показывал, что знание — это сила, а доверие — дар, который даётся не каждому. И сейчас это доверие стало тяжким грузом. С каждым шагом по комнате он слышал, как дерево скрипит под ногой. Каждое движение отдавалось эхом в пустых стенах. Томас замер, вслушиваясь в дыхание отца, стараясь уловить каждую тишину, чтобы не потревожить его. В груди стоял ком: страх, вина, и чувство безысходности. Он думал о том, как дни и ночи проходили за изучением бумаг и документов, за тем, чтобы понять правила мира, который отец строил для государства. Каждая цифра, каждая строка — это была часть жизни, часть обязанностей, которые он должен был выполнять. И вот теперь, когда он стоял на пороге побега, всё это казалось пустым. Ночь была особенно холодной. Томас чувствовал, как ледяной воздух проникает под одежду, обжигает кожу. Он тихо подошел к двери и прислушался. В коридоре не было ни звука, кроме слабого скрипа старых досок. Он замер, сердце колотилось так, что казалось, оно может вырваться из груди. В мыслях промелькнула картина: отец, лежащий один в огромной постели, доверяющий ему всё, и он собирается уйти. Слёзы едва не пробились наружу, но Томас сжал зубы. Он не мог показать слабость — не перед собой, не перед миром, не перед памятью матери, умершей так рано, когда он был ещё ребёнком. «Я не могу остаться… — шептал он, — здесь меня раздавит… здесь меня убьёт не враг, а дом, что когда-то был безопасным…» Он глубоко вдохнул, собравшись с последними остатками мужества. Томас медленно открыл дверь и выглянул в темноту коридора. Всё было тихо. Кажется, даже стены затаили дыхание, будто понимая, что сейчас происходит нечто решающее. Он сделал шаг, потом ещё один. Скрипнули доски — и Томас замер, прислушиваясь к каждому вдоху отца. Он знал, что тот слышит, и это знание било по сердцу, но выбора не было. Проходя мимо постели, он бросил взгляд на лицо отца. Лицо было бледное, с вкраплениями морщин и иссохшей кожи. Слабое дыхание, каждый вдох словно борьба за жизнь. И Томас почти почувствовал, как сердце разрывается на части. Он прижал руку к груди и подумал: «Он доверял мне всё… и я собираюсь уйти, но, он меня и погубит…» Шаги по лестнице были ещё более опасны. Каждый звук казался громовым в тишине ночи. Томас вспомнил все уроки, которые дал ему отец, все знания, которым он учился не ради себя, а ради того, чтобы служить государству. И теперь это знание, кажется, становится оружием, которое помогает ему уйти — уйти от того, кто доверял ему больше всех. На улице холодный ветер обжигал лицо. Томас обернулся и посмотрел на дом — на место, где прошло его детство, где он впервые испытал радость и горе, где жизнь казалась простой и предсказуемой. И теперь он уходил, оставляя всё позади. Слёзы текли по щекам, но он сжимал кулаки, чтобы не поддаться слабости. В голове крутились мысли о будущем: как выжить, куда идти, что делать. Томас понимал, что за этим побегом начинается не просто новая жизнь, а жестокий путь, где каждый шаг — испытание. Но оставаться он больше не мог. Дом, который когда-то был крепостью, стал клеткой, которая душила его с каждым днём. Томас шел по пустынным улицам, осторожно ступая по каменным плитам. Туман поднимался от земли, скрывая очертания домов и деревьев. В ушах звенела тишина, и каждый шорох казался угрозой. Но вместе с тем это была первая свобода — свобода выбора, пусть и с горечью в сердце. Он думал о том, что когда-нибудь вернётся к знаниям, которым учил его отец. Он будет использовать их для себя, для выживания, для власти, если потребуется. Но сейчас — сейчас нужно было идти, уйти от всего, что связывало его с прошлым. Он остановился на мостовой, оглядываясь. Дом был скрыт в тумане, но память о нём осталась живой, как шрам на душе. Он сжал кулаки и вдохнул холодный воздух, полный ночной влаги и тревоги. В груди бурлили эмоции: страх, вина, решимость, и странное чувство облегчения — наконец, он сделал первый шаг к собственной жизни. Слёзы смешались с дождём, что начал моросить, но Томас не замечал их. Его мысли всё ещё возвращались к отцу: к тому, кто доверял ему всё, к тому, кто строил для него мир, к тому, кого он оставил. И вместе с тем — чувство неизбежности: остаться было нельзя, путь был только один. Ночь растекалась вокруг, туман поглощал силуэты домов, и Томас продолжал идти. Его сердце колотилось, мысли бурлили, память о доме и отце тянула назад, но шаги были твёрдыми. Он знал, что остаться — значит погибнуть в собственном страхе, а уйти — значит начать жить по своим правилам, пусть цена была тяжёлой, а дорога длинной. Эта ночь стала переломной. Томас понял, что взросление — это не учебники и бумаги, не наставления и знание, а решение идти, даже когда путь тернист, когда страх сжимает грудь, а слёзы горят в глазах. И в этот момент, оставив дом позади, он сделал выбор: идти, несмотря ни на что, несмотря на всё, что он любил и чему доверял. Его сердце стучало учащенно, но мысли были холодными и ясными: теперь каждая минута — вопрос выживания. Он уже не был ребенком, которого отец обучал работать с бумагами и расчетами для государственных дел. Теперь он был беглецом, одиноким на улицах родного города, оставившим за собой дом, наполненный болезнью, страхом и сложными, почти тягостными обязанностями. Выживание на улицах оказалось суровой школой. Томас понял, что его прежние навыки, умение работать с документами и анализировать цифры, теперь пригодны лишь частично. Ему нужно было научиться читать улицу, замечать малейшие признаки опасности, различать взгляд воришки и торговца, оценивать, где можно безопасно остановиться, а где лучше пройти незаметно. Каждый звук — шаг, скрежет, шорох одежды — был сигналом, требующим мгновенной реакции. Даже слабый запах дыма или аромат пищи с ближайших лавок мог означать возможность или угрозу. Первое осознание опасности пришло мгновенно. Томас быстро понял, что улицы полны людей с самыми разными намерениями: кто-то искал лёгкую добычу, кто-то следил за каждым прохожим в поисках ошибки, а кто-то просто пытался выжить, как и он сам. Каждое неверное движение могло стоить жизни, поэтому он начал анализировать всё вокруг: расположение домов, укрытия, возможные пути отхода, реакцию случайных прохожих. Постоянное напряжение, которое сначала казалось мучительным, постепенно превращалось в естественное состояние — состояние, в котором его разум был всегда наготове, а тело — готово к резкому движению или скрытности. Но выживание на улицах — это не только осторожность. Томас учился использовать окружающую среду. Тусклый свет фонарей позволял ему определять тени и прятаться в них. Узкие переулки и складские дворики становились укрытиями, где он мог передохнуть, не привлекая внимание. Он наблюдал за торговцами, за их привычками, за тем, где они оставляют свои товары и как быстро реагируют на попытки кражи. Каждое мелкое действие становилось уроком, каждая ошибка — болезненным, но ценным опытом. В этой хаотичной среде он начал встречать людей, которые могли стать как союзниками, так и опасными врагами. Он понял, что доверять можно только тем, кто проявляет устойчивость и расчетливость. Но даже здесь каждый контакт сопровождался внутренним напряжением: он изучал каждого, проверял, как они реагируют на его поведение, на слова, на молчание. Он замечал мельчайшие признаки агрессии или лести, которые могли предвещать опасность. Каждое знакомство формировало его социальное восприятие мира: мир был полон хитрости, предательства и редких искренних жестов, и именно умение различать их стало важнейшей частью выживания. Моральный код, который начал формироваться у Томаса, был жестким и мрачным. Он сталкивался с выбором: помочь слабому прохожему или сохранить собственные ресурсы для себя, довериться встречному или скрывать свои намерения. Каждый раз, когда он принимал решение, сердце сжималось от напряжения, но он понимал, что такие дилеммы — часть новой реальности. Внутренний конфликт, чувство вины за оставленного отца, страх перед наказанием, если его поймают, — всё это смешивалось с необходимостью действовать быстро и эффективно. Постепенно он вырабатывал принципы, которые помогут ему выжить в жестоком мире: осторожность, расчетливость и умение использовать слабости других, но без полного отказа от человеческих эмоций. Первые успехи были небольшими, но ощутимыми. Он научился находить безопасные укрытия для ночлега, освоил мелкое воровство, изучал пути, по которым можно быстро и безопасно перемещаться по городу. Но вместе с успехами пришли и поражения. Он сталкивался с агрессией, предательством, случайными нападениями, и каждый раз учился, как реагировать, чтобы не быть пойманным или раненным. Эти события формировали в нём смесь осторожности и хитрости, превращая подростка в того, кто уже может выживать самостоятельно. Иногда он останавливался, прислоняясь к холодным стенам переулка, и думал о доме. Отец, больной и слабый, оставшийся в кровати, верил в его способности, доверял ему — и именно это доверие тяжело давило на совесть Томаса. Каждое решение покинуть дом сопровождалось почти физической болью, ощущением предательства. Но каждый раз, когда он вспоминал ту атмосферу, где болезнь отца превращала дом в темное место, где страх и агрессия смешивались в едком тумане, он понимал: остаться нельзя. С каждым шагом по улицам Вестфара Томас превращался из мальчика, которого учили работать с бумагами и документами, в человека, способного мыслить стратегически, быстро реагировать на угрозу и выживать в жестоких условиях. Постоянная концентрация на деталях — звуках, запахах, движениях людей — становилась частью его сущности. Постепенно страхи, тревоги и сомнения превращались в навыки, которые позволяли ему оставаться в живых. В мыслях снова и снова возвращался образ отца. Слабого, с густыми усами и худощавой фигурой, лежащего на кровати, который доверял ему, обучал его работе с бумагами, считал, что однажды Томас сможет помочь государству, управляя делами вместо него. И вот теперь он уходил, бросая того, кто так верил в него. Грудь сжималась, и в горле поднималась то горечь, то желание плакать, но слёзы были слишком опасны, слишком уязвимы. Томас знал, что улицы полны людей, чьи интересы далеки от честности. Он видел это уже в первые часы: мелкие воришки, скрывающиеся в тени; наёмники с лицами, затянутыми в черные платки; торговцы, которые готовы были обмануть, обвесить или вовсе ударить, если почувствуют слабость. Каждое движение могло стать последним, каждый неверный шаг — фатальным. Он научился держать взгляд опущенным, но при этом отмечать мельчайшие детали — кто движется слишком быстро, кто дышит шумно, кто слишком долго задерживается возле его укрытия. Укрытие Томас нашёл в заброшенном складе на окраине квартала, стены которого едва удерживали крышу. Здесь он спрятал мешок с несколькими бумагами и деньгами, что взял с собой. На первый взгляд, место было безопасным, но каждый скрип пола, каждый ветер, проникший сквозь щели, заставлял его напрягаться. Он проверял углы, заглядывал в темные закоулки, прислушивался к каждому шороху. Это была первая серьёзная тренировка осторожности. На следующий день он понял, что выживание требует больше, чем осторожность — нужны ресурсы. Еда. Вода. Минимальное тепло. Томас перемещался по рынкам, стараясь не попасть в поле зрения стражи и торговцев, которые могли вызвать подозрение. Он наблюдал за ними, запоминал, где продавались остатки хлеба, какие лавки оставляют немного еды без присмотра, где можно найти крохи, и где легко можно было бы укрыться в случае опасности. Его мысли снова возвращались к дому. Он вспоминал, как отец учил его работать с документами, читать свитки и книги, проверять записи, планировать, распределять ресурсы. Эти навыки казались теперь бесполезными, но Томас понимал — они помогут ему понять людей, предвидеть их действия, найти лазейки в городской толпе. Он начал мысленно «читать» прохожих, вычислять потенциальных союзников и врагов. Первые контакты были опасными. Он столкнулся с двумя подростками, которые пытались выжать из него последние монеты. Томас, используя хитрость, отвел их взгляд и отвлёк шумом, который привлек внимание проходящего стражника, после чего подростки разбежались. Это был первый урок о том, что иногда безопасность важнее принципов, а осторожность и смекалка могут спасти жизнь. Прошли дни, и Томас начал адаптироваться к ритму улиц. Он изучал время, когда стража меняет патрули, какие места наиболее безопасны для ночлега, где можно найти воду, спрятанную в колодцах или под навесами. Он также учился скрывать свои эмоции. Любая слабость могла стать смертельной: плачущий ребёнок, дрожащие руки, нерешительный шаг — все это заметят, и последствия будут мгновенными. Томас начал формировать собственный моральный код. Он сталкивался с выборами: помочь нищему, но лишиться последних кусков хлеба, или сохранить еду себе, чтобы выжить. Каждый раз он выбирал осторожность и выживание, но внутренне мучился от чувства вины. Воспоминания о доме и отце напоминали ему о том, что доверие и честь — это тоже часть жизни, но сейчас они были роскошью, которую нельзя было себе позволить. Новые знакомства вели к новым испытаниям. Он встретил старого торговца, который заметил его наблюдательность и осторожность. Торговец предложил работу — мелкие поручения, доставка записок и мелких товаров по городу. Это был шанс заработать и получить немного защиты. Томас принял предложение, понимая, что навыки, которые отец привил ему, теперь станут инструментом выживания. Он учился быстро — как скрыться от незнакомцев, как обойти ловушки, как читать людей, чтобы понимать их намерения. Каждое испытание закаляло его, формировало характер, делало осторожным и настороженным, но при этом не лишало памяти о доме и отце. Внутри него разгоралась смесь эмоций — вина, страх, решимость, желание выжить. Каждый вечер, когда он возвращался в своё укрытие, он проверял бумаги и записи, стараясь поддерживать навык, который отец так тщательно ему прививал. Томас понимал: его умение читать людей, составлять отчеты и планировать действия — это оружие не меньшее, чем меч. И каждую ночь он проводил в размышлениях, вспоминая наставления отца, которые теперь звучали как голос из прошлого, давая силу и направляя мысли. Так проходили недели. Он научился выживать в городском хаосе, оставаться незаметным, делать свои первые шаги к самостоятельности. Но внутри всегда оставалось чувство вины за то, что он оставил отца. Он знал, что рано или поздно ему придётся принять окончательное решение: вернуться или продолжить путь, который выбрал ради собственной жизни и будущего. Каждый шаг, каждое решение, каждая ночь на улице формировали его личность. Томас становился осторожным, внимательным, умелым в интригах и наблюдениях. Но он не терял человечности — память о доме, об отце, о доверии и заботе продолжала жить внутри, как тлеющий огонь, который освещал мрак улиц, делая его действия осмысленными и точными. Ночи становились для него временем не только отдыха, но и постоянного напряжения: каждый шорох мог означать опасность, каждый силуэт на темной мостовой — потенциального врага. Первые дни после побега он почти не спал, следя за тем, чтобы никто не видел его, скрываясь в переулках и заброшенных домах, изучая город так, как раньше изучал книги и бумаги отца. Его зеленые глаза, привыкшие к дневному свету, теперь умели различать мельчайшие тени и движения даже при свете фонарей. Он понял, что доверять кому-либо можно лишь после долгого наблюдения, а даже тогда осторожность не оставляла его. Первые встречи с людьми были опасными. Он столкнулся с уличными детьми, которые искали выгоду любой ценой, и с мелкими ворами, охотящимися за новичками, такими как он. Томас быстро понял, что для выживания ему нужно использовать все, чему научил его отец: наблюдать, анализировать и предугадывать поведение других. Он учился подслушивать разговоры, замечать слабости и привычки людей, выявлять тех, кто мог стать союзником, и тех, кто представлял угрозу. Не раз ему приходилось скрываться, когда случайная стычка или внезапная ярость взрослых прохожих могла стоить ему жизни. Постепенно он начал выстраивать свои первые связи. Среди хаоса улиц он встретил тех, кто разделял его осторожность, кто понимал цену доверия. Они обменивались информацией о безопасных местах, о том, где найти пищу и ночлег, делились слухами о стражниках и торговцах. Томас учился доверять очень медленно, каждое слово сверял с действиями, каждое обещание проверял временем. В этих союзах часто прятались предательства: друзья могли внезапно исчезнуть с его небольшим уловом, а враги — подстерегать за углом. Он пережил несколько нападений, от которых ему едва удавалось уйти живым, и каждое из них укрепляло его настороженность, делало его хитрее и осторожнее. Выживание на улицах требовало постоянной смекалки. Томас освоил мелкие кражи, тайные маршруты и способы незаметно пробираться в самые людные кварталы. Он научился распознавать, кто обращает на него внимание, а кто проходит мимо, кто готов помочь в трудную минуту, а кто лишь использует слабость других для собственной выгоды. Каждое новое знание о городе было словно оружие, которое он использовал, чтобы держаться на плаву. Он не раз испытывал чувство одиночества, сидя в укромных уголках и наблюдая за жизнью, которой лишился, но это одиночество делало его сильнее, заставляло полагаться на свои навыки и интуицию. С каждым днем Томас становился все более самостоятельным. Он находил безопасные укрытия в старых зданиях и заброшенных складах, изучал график работы стражи и торговцев, находил источники пищи и воды, которые не замечали другие. Его привычка наблюдать за людьми превратилась в навык предугадывать их действия, и это умение спасало ему жизнь. Он понимал, что город не был дружелюбным местом; каждый миг мог стать испытанием. Постепенно это сформировало его внутренний кодекс: никогда не доверять полностью, всегда искать выгоду для себя, но при этом оставлять место для осторожной осторожности к другим. Моральные дилеммы стали частью его повседневной жизни. Он сталкивался с выбором между помощью слабым и сохранением ресурсов для себя, между доверием к незнакомцу и защитой своих тайн. Эти ситуации формировали его характер, делали его зрелым быстрее, чем большинство сверстников. Он начал понимать цену жизни, цену предательства и цену осторожности. Каждый день был уроком, каждая ночь — проверкой выносливости. Иногда он вспоминал отца, его наставления, слова о том, как важно быть наблюдательным и внимательным. Эти воспоминания сопровождались болью и жалостью к самому себе, но также давали силу. Он понимал, что бегство с одной стороны было предательством, но с другой — необходимостью для выживания. Это противоречие держало его в напряжении, но также делало более решительным. Он начал принимать решения с холодной расчетливостью, понимая, что в этом мире выживает только тот, кто умеет держать эмоции под контролем. Союзы и предательства стали его повседневной реальностью. Он встречал людей, которые обещали дружбу, но их истинные мотивы раскрывались только со временем. Он научился читать людей по их жестам, по тону голоса, по взгляду, и эти навыки позволяли ему вовремя уходить от опасности. Иногда он помогал тем, кто казался слабее, иногда оставался равнодушным, понимая, что лишняя помощь может стоить ему жизни. Постепенно он начал формировать свою стратегию выживания, опираясь на опыт, который приобрел за месяцы на улицах.
Малые преступления стали неотъемлемой частью его существования. Томас крал еду, иногда мелкие вещи для торговли или обмена, но делал это всегда осторожно, чтобы не привлекать внимание стражи. Он научился маскировать свои действия, прятать следы, уходить от преследования. Каждое успешное действие приносило не только ресурсы, но и уверенность в собственных силах. Каждое предательство со стороны других людей — урок, который заставлял быть еще более внимательным. Первое столкновение с властью также оставило глубокий след в его сознании. Он понял, что стража и чиновники не всегда действуют ради порядка. Иногда они охраняли свои интересы, иногда использовали слабость других для собственной выгоды. Томас стал осторожным к официальной власти, научился оценивать действия стражников и чиновников, предугадывать их решения и избегать прямых конфликтов. Это понимание еще больше укрепляло его внутреннюю самостоятельность и осторожность. С каждым днем он становился все более независимым. Он находил безопасные маршруты, освоил тайные пути через город, научился добывать пищу и воду, укрепляя свое чувство контроля над жизнью. Он понимал, что никто не придет на помощь, кроме него самого. Это чувство самостоятельности сопровождалось постоянным напряжением, но также давало ощущение силы. Томас научился выживать, но цена за это была высокой: одиночество, постоянная настороженность и страх потерять все, что он успел построить. Постепенно он начал видеть возможности для будущего. Он понимал, что жизнь на улице научила его выживать, но не давала долгосрочной безопасности. Он начал присматриваться к людям, которые могли стать союзниками в будущем, анализировать их мотивы и слабости. Он понимал, что для выживания в долгосрочной перспективе ему нужны ресурсы, информация и навыки, которые позволят ему действовать с расчетом. Каждое действие, каждый шаг становились частью плана, который Томас выстраивал в своей голове. Внутреннее напряжение, постоянная осторожность и опыт предательства сформировали в нем зрелую личность. Он понимал цену каждого решения, каждый выбор обдумывал тщательно, учитывая последствия. Томас уже не был тем мальчиком, который когда-то жил дома с отцом, он стал человеком улиц, научившимся выживать в мире, где доверие давалось с трудом, а предательство было обычным явлением. Его навыки наблюдения, хитрость и осторожность позволяли ему избегать опасности, но также делали его замкнутым и настороженным. И хотя каждый день был борьбой за выживание, Томас ощущал внутреннюю силу. Он понимал, что город научил его гораздо больше, чем могло бы обучение дома. Он научился предугадывать действия людей, оценивать ситуации, принимать решения, которые могли спасти жизнь. В этом мраке улиц он нашел свою новую идентичность, построенную на наблюдательности, осторожности и независимости. Каждый день приносил новые испытания, новые моральные дилеммы и новые возможности. Он видел, как люди предают друг друга, как жестокость соседствует с добротой, как слабость становится причиной страданий, а хитрость — ключом к выживанию. Томас научился балансировать между осторожностью и смелостью, между недоверием и необходимостью действовать сообща с другими. Этот баланс был его оружием, его способом оставаться живым в мире, который не прощал ошибок. В конце концов, после месяцев постоянного напряжения, ночных наблюдений и борьбы за выживание, Томас ощутил, что достиг определенной самостоятельности. Он нашел безопасные места для ночлега, изучил маршруты стражи, освоил способы добычи пищи и заработка. Он понимал цену каждого шага, каждое действие обдумывал заранее. И хотя он оставался один, он ощущал внутреннюю силу, которую давала жизнь на улицах, опыт выживания и умение действовать в условиях постоянной опасности. Томас стал тем, кто может полагаться только на себя, но при этом оставался наблюдательным. Но, всему настигаеться предел и недовольство, Брегдеф - устарелая провинция, а захалустье где жил Томас, еще хуже. Томас заметил караван ещё на рассвете, когда первые лучи солнца сквозь лёгкий туман освещали дорогу. Он стоял в стороне и наблюдал, как люди готовятся к движению: лошади ржали, повозки скрипели, кто-то разносил воду, кто-то поправлял тенты. Он не знал, куда движется караван, но ему показалось разумным присоединиться: идти одному было опасно, а здесь были люди, которые знали дорогу и могли защитить. Набравшись смелости, он подошёл к тому, кто был за “штурвалом” каравана — взрослому мужчине, с шрамом на левой щеке, и смуглой кожей.
— Извините, — сказал Томас тихо, — вы не подскажете, куда направляется караван?
Мужчина прищурился и оценил юношу взглядом: напряжённый, осторожный, но в то же время полный решимости.
— Мы едем в столицу— ответил он ровно. — Идущее место неблизкое, путь опасен. Зачем спрашиваешь?
— Я… хотел бы, с вами, — осторожно произнёс Томас. — Если вы не возражаете, я… я смогу вам помочь, подсказывать куда поворачивать… я… я умею читать, а еще…
Мужчина перебил парня, задумался на мгновение, ухмыльнулся, затем кивнул:
— Ладно… Но слушайся старших, не высовывайся. Караван идёт своим маршрутом, кто не умеет быть тихим, долго не задержится. Томас поблагодарил и выбрал место в тени телеги, аккуратно устроившись в углу. Он сидел тихо, наблюдая за остальными, прислушивался к разговорам и песням, которые звучали среди группы. Так он незаметно оказался среди людей, движущихся к столице, но без ненужных подробностей о своей семье и планах. Томас тихо устроился в углу, стараясь не выделяться. Он слушал разговоры вокруг, тихие шёпоты женщин, песни южан, которые звучали слегка хрипло, но с необычайной энергией. Томас чувствовал, как постепенно уходит страх, хотя сердце всё ещё колотилось при каждом резком движении телег и лошади. На следующий день дороги Томас познакомился с Виктором — парнем примерно его возраста, худощавым, с внимательными глазами. Они сидели рядом возле костра, и Томас решился рассказать не-правдивую историю о себе: мать жива, отец жив, и он едет в столицу с поручением отца. Виктор слушал молча, потом рассказал о себе, что никогда не имел семьи и с детства вынужден был жить караванами. Между ними быстро возникло молчаливое понимание — они понимали опасность мира, но могли доверять друг другу хотя бы немного. Ночь была густой, когда на караван напали разбойники. Крики, звук ломающихся телег, звон оружия — всё смешалось в хаос. Томас почувствовал резкую боль в плече — стрела попала в него, но Виктор схватил его за руку и потащил в лес. Их дыхание прерывистое, ноги подкашиваются, дождь льёт с тёмного неба, а каждый звук за деревьями кажется предвестником новой опасности. Они бежали, не оборачиваясь, пока силы почти не покинули их. Моментами Томас останавливался дабы проверить плечо, с которого стекала кровь а боль была невыносима. Когда ноги начали сдавать, они увидели старую, полуразрушенную церковь. Она стояла одиноко среди деревьев, с обветшалыми стенами и кладбищем вокруг. Томас почувствовал, что здесь что-то не так — воздух был густым, холодным, с запахом сырости и чего-то горького. Никто не знал истории этого места, и оба усталых путника вошли внутрь, думая лишь о ночлеге. Церковь хранила свои тайны веками: здесь проходили жертвоприношения старого культа, который за плату церковникам покрывал свои грехи, и по слухам, здесь погибло не менее тридцати человек, жертвоприношения а может и случайный убийства, культ был мрачным и страшным, сама тьма направляла их. Томас не мог знать этого, но как только он коснулся пола внутри, тьма, пропитанная веками страха и крови, словно проснулась. Его тело охватила невыносимая боль, каждый вдох был огнём, каждая клетка словно кричала... Он был мертвым, как и его спутник, что “заснул”. Однако, Томас мучила страшная и не выносимая агонья и боль, боль, боль… а после и мрак. Когда он пришёл в себя, рядом лежало тело Виктора, такое же что и живое, только с закрытыми глазами. Животный инстинкт, пробудившийся в нём, после сна, затмил рассудок. Томас не мог сопротивляться — и сделал то, что изменило его навсегда. Томас накинулся на тело Виктора так, как не нападает ни одно существо в рассказах странствующих, предаваясь жадной тяге к крови павшего, вкушая её с такой жадностью, словно это была последняя возможность выжить. Виктор, спасший его от разбойников и тем не менее не сумевший спасти ни себя, ни Томаса, пал под его хваткой. Когда каждая капля была выпита, Томас почувствовал одновременно облегчение и ужас. Никогда прежде он не испытывал такой неутолимой жажды, такой дикой, почти животной потребности. Он испугался самого себя, отскочил от тела Виктора, словно обжигаясь собственным звериным порывом. Выйдя на небольшое кладбище у старой заброшенной церкви, он ощутил первые солнечные лучи — обжигающие, болезненные. Томас бросился обратно внутрь, охваченный паникой, забился в угол и пристально смотрел на тело друга. Мысль о том, что именно он стал причиной смерти Виктора, не покидала его ни на мгновение. Страх был не перед чем-то сверхъестественным, а перед самим собой и тем, на что он оказался способен. Только к вечеру, когда солнце скрылось за горизонтом, Томас решился выйти. Он не имел ни малейшего представления, куда идти дальше. От чувства глубочайшего раскаяния он не смог оставить тело Виктора на кладбище: осторожно вынес его, выкопал неглубокую могилу и похоронил друга, пытаясь хоть немного искупить вину. После этого он двинулся по лесной тропе, стараясь держаться подальше от людей, чтобы не причинить вреда. Но дни шли, и голод становился невыносимым — жгучая, почти физическая потребность в крови мучила его. Неизвестно, как далеко
Томас зашёл в даль, но он наткнулся на группу охотников, выслеживающих дичь. Снова непреодолимая сила заставила его напасть, чтобы утолить жажду. Очнувшись от содеянного, Томас в ужасе бросился бежать, переполненный страхом и раскаянием. Он боялся, что кто-то видел его и сможет донести о нём — он был существом, которого нельзя показывать миру. Когда он вновь вышел на солнечный свет, лучи жгли кожу, заставляя спрятаться в густых зарослях, неподвижно ожидая наступления ночи. Лишь с наступлением темноты он продолжил путь, всё ещё опасаясь встреч с людьми. Тем временем другие вампиры, заметившие незнакомца на своей территории, приняли его за вампира-анархиста. Они отправились на поиски непрошенного гостя и наткнулись на Томаса. Он был парализован страхом, зажимался в углу, не смея шевельнуться или произнести слово. Вампиры схватили его и повели к Князю, чтобы доложить о странном новичке. Томас откровенно рассказал всё, что с ним произошло, признаваясь в ужасных поступках и своём отчаянии. Он искренне раскаивался, жаждал контроля над новой природой и пытался справиться с голодом. Князь, выслушав его, решил сохранить жизнь юноши и взять его под обучение, чтобы воспитать из него достойного сородича, который однажды сможет служить целям Князя. Согласно традициям, каждый новообразовавшийся сородич обязан оставить позади своё прежнее имя и прошлую жизнь. Старое имя символизирует привязанность к смертному миру, а клан требует полной преданности и погружения в новый порядок. Поэтому Томас стал Люсьеном — новым именем, данным ему кланом, как знаком начала его другой жизни. Старый Томас теперь мог существовать только в воспоминаниях, но для окружающих он уже был Люсьеном, а прошлое — лишь тенью, оставшейся позади. Люсьена оставили под постоянным присмотром наставника из клана Вентру — Алберта, который помогал новообращённому сородичу освоиться в среде вампиров. Алберт наблюдал за Люсьеном, обучал его тонкостям жизни среди сородичей и отвечал на любые вопросы. Князь, понимая потенциал Люсьена и возможности, которые его сила могла дать клану, поручил наставнику использовать все способности новообращённого на благо клана. Под руководством Алберта Люсьен быстро узнавал о традициях Вентру, их особенностях и могуществе. Постепенно он начал ощущать гордость: принадлежность к столь влиятельному клану вдохновляла и вселяла уверенность. Несмотря на насмешки некоторых старших сородичей, рассказы наставника и величие истории клана поддерживали Люсьена. Он твердо решил, что даже столкнувшись с неприязнью, будет упорно доказывать свою ценность и преданность Князю. Вскоре Люсьен впервые встретился с вампиром, обладающим способностью управлять тенями. Любопытство к редкому дару привело к тому, что Алберт начал обучать Люсьена этой дисциплине. Первые упражнения были простыми: из тени он создавал фигуры и образы, постепенно переходя к более сложным конструкциям — щупальцам и целым силуэтам. Тень завораживала его, манила, и с каждым месяцем он овладевал дисциплиной всё увереннее, хотя до мастерства было ещё далеко. В то же время Люсьен знакомился с другими сородичами. Далеко не все смотрели на него дружелюбно: некоторые демонстрировали пренебрежение, насмешки и легкое раздражение. Никто не объяснял, почему, просто их отношение давало понять, что новичок не вызывает уважения. Люсьен замечал это, но не пытался сопротивляться. Внутренняя уязвимость после прежней жизни и событий с семьёй делала его восприимчивым к любому знаку неприязни, и он всё чаще предпочитал оставаться в тени, наблюдая и прислушиваясь. Алберт поручал Люсьену выполнять мелкие задания — чаще всего быть гонцом или посредником между миром смертных и кланом. Порой сам Князь отдавал приказы напрямую, но большинство заданий казались незначительными. Вместе с обучением грамоте и этикету, Алберт учил Люсьена манерам не только с сородичами, но и с людьми. Со временем контролировать эмоции становилось всё сложнее: чувство превосходства перед смертными проявлялось само собой, но Люсьен постепенно учился держать себя в руках. к этому времени Люсьен уже многому научился в дисциплине доминирования. Разумеется, наставником в этом был Алберт. Одним лишь взглядом и тихим словом он мог направлять Люсьена, словно куклу, и неудивительно, что недавно обращённый вампир сразу проявил живой интерес к этой могущественной способности. Перед молодым открывались долгие годы совершенствования мастерства в дисциплинах, однако было ясно, что с этим у него проблем не будет: Люсьен с полной отдачей и трепетом относился к тренировкам. Он погружался в жизнь сородичей быстрее, чем ожидал, и постепенно понял, что чувствует себя здесь гораздо увереннее, чем в прежнем доме, в который раньше боялся возвращаться. Десятки лет прошли, и Люсьен уже умел исчезать в тени, использовать теневые щупальца, атакуя врагов из скрытой позиции. Эта дисциплина полностью пленила его — он обожал ощущение силы и контроля, которые давала тень, и в нём постепенно росло чувство превосходства даже над своими сородичами. За триста лет службы то Сенешалю, то Алберту, Люсьен выполнял всё более значимые задания. Когда его мастерство в дисциплинах достигло высокого уровня, ему поручали наблюдать за смертными, узнавать их планы и цели, чтобы укрепить позиции клана. Однажды Люсьен узнал о заговоре против лояльного к клану правителя одного города. В результате все заговорщики были уничтожены, а их судьба стала предупреждением для остальных. Но не только смертными занимался Люсьен. Ему доверяли выяснять тайны и среди сородичей, особенно тех, кто вызывал подозрение. В таких делах он действовал через дисциплину доминирования — шагнуть в тень было опасно, а сила контроля позволяла узнать истину, не выдавая себя. Многие сородичи знали о его способностях и опасались его; никто не смел открыто противостоять Люсьену, боясь гнева Сенешаля или Князя. Их пренебрежение сохранялось, но открытые насмешки почти прекратились: они понимали, что Люсьен слишком силён, чтобы подвергать его оскорблениям в лицо. За эти три столетия Люсьен освоил ещё одну дисциплину, широко используемую в клане Вентру — очарование. Его учил Себастьян, один из немногих сородичей, с которым Люсьен подружился. Себастьян оказал, как управлять вниманием и эмоциями людей. Вместе доминирование и очарование давали невероятный эффект: Люсьен мог влиять на толпы смертных и контролировать сородичей. Даже выполняя роли гонца или посредника, он завоёвывал внимание окружающих, вызывая восхищение. Люсьен мечтал о большем: о том, чтобы влиять на массы и полностью управлять событиями. Однако его молодой облик ограничивал доступ к важным делам, и до сих пор ему редко позволяли напрямую взаимодействовать со смертными на серьёзных уровнях. Однажды Люсьен получил указание задержать одного из сородичей, оказавшегося под подозрением Сенешаля. Сообщили, что он якобы участвует в тайной интриге против Князя, и Люсьен действовал решительно: применяя свои дисциплины, он добился откровений. Вскоре выяснилось, что сородич был вовлечён в заговор, но лишь против Сенешаля и служил посредником, передавая сведения другим. Он добился признания: через клятву он обязал сородича продолжать собирать сведения о замыслах против клана и предоставлять их Люсьену, одновременно запрещая разглашать полученные тайны. Посредник указал на одного из цимисхов, через которого шли ключевые сообщения. Люсьен легко нашёл нужного сородича и готов был наказать его, но тот умолял о пощаде, согласившись исполнять все поручения Люсьена. Он сочёл это разумным: цимисх согласился передавать всю информацию о заговорах и выполнять приказы Люсьена в полном объёме. К тому моменту почти все участники интриг были раскрыты и устранены, во многом благодаря внимательной работе Люсьена. Веками он занимался тем, что укреплял позиции клана среди смертных, расследовал тайные планы против Князя и Сенешаля, выявлял недоброжелательные настроения против Вентру во Флоревенделе.
Каждый раз, когда ему поручали роль гонца, глашатая или посредника между сородичами и смертными, Люсьен видел перед собой удобный повод. Он никогда не ограничивался простой передачей слов — напротив, он превращал любое своё выступление или переговоры в тренировку. В кругу смертных он внезапно словно расцветал: его слова становились мягкими, манящие интонации пробирали слушателей до дрожи, а случайные жесты или взгляд казались им наполненными особым смыслом. Там, где любой другой посланник прозвучал бы сухо и бездушно, Люсьен умел заставить людей буквально внимать каждому его слову, будто перед ними стоял не обычный незнакомец, а вестник чего-то высокого. Это внимание смертных, их восхищённые взгляды, их неосознанное подчинение пленяло его самого. В глубине души Люсьен находил в подобных моментах странное удовлетворение: быть услышанным, быть признанным, пусть и лишь на несколько мгновений. И каждый раз, ощущая, как работает сила очарования, он только сильнее убеждался, что дисциплина эта — его главный путь к власти. Но практиковаться на смертных было не всегда безопасно. Сородичи внимательно следили, чтобы младшие не слишком активно вмешивались в дела людей, не поднимали слишком заметного влияния. Именно юношеская внешность Люсьена мешала ему добиться большей свободы в этом. Старшие видели в нём слишком «молодого», чтобы доверять значимые миссии среди смертных. Поэтому ему редко позволяли напрямую общаться с людьми в политике или торговле, а тем более воздействовать на целые группы. Люсьену оставались только крохи: случайные толпы на улицах, мелкие собрания, встречи, где требовался всего лишь вестник. И всё же даже из таких малых возможностей он извлекал максимум. Когда приходилось выступать перед толпой, он начинал осторожно: лёгкая улыбка, несколько спокойных фраз, взгляд, от которого люди не могли отвести глаза. Потом он наращивал напряжение, словно играя на струнах, заставляя собравшихся внимать, тянуться за его голосом. Иногда он намеренно отпускал слова, не сразу заканчивая мысль, — и слушатели замирали, ждя, словно заколдованные, чем закончится фраза. Это было не просто искусство красноречия: дисциплина делала его слова сладким ядом, от которого никто не мог отказаться. Сам Люсьен понимал, что каждая такая тренировка делала его увереннее. Он не довольствовался тем, что у него уже получалось. Он пробовал новые оттенки воздействия: где-то действовал мягко и едва заметно, добиваясь от человека простого согласия; где-то резко и властно ломал чужую волю, проверяя, насколько глубоко можно проникнуть в разум смертного. Бывали вечера, когда он намеренно шёл в людные места, лишь чтобы испытать границы дисциплины: подталкивал торговца отдать ему товар почти бесплатно, заставлял стражника пропустить без вопросов, убеждал старую женщину поделиться тем, что та никогда бы не выдала чужаку. Все эти мелкие победы складывались в целый мир практики, и Люсьен тщательно их запоминал, анализировал, улучшал. Ему нравилось ощущение тонкой власти, когда собеседник, сам того не замечая, начинал повторять его слова, соглашаться с ним, смотреть на него как на старого друга или даже покровителя. Иногда он даже устраивал своеобразные «игры» для самого себя: говорил нарочито противоречивые вещи, чтобы проверить, сможет ли заставить смертного всё равно согласиться. И чем больше удавалось, тем сильнее росла уверенность. Однако даже эта привычка имела свою тень. Сородичи, знавшие о его склонности к частым практикам, порой относились к нему с недоверием. Кто-то посмеивался над тем, что он «развлекается на людях», а кто-то напротив — видел в этом угрозу. Но Люсьен не собирался отказываться. Он считал, что именно постоянные тренировки дадут ему то, чего нет у других — настоящее мастерство. Со временем к очарованию добавились и иные дисциплины. Он пробовал доминирование, осторожно внушая короткие команды, проверяя пределы подчинения. Ему было важно не просто заставить выполнить приказ, но понять, как разум сопротивляется, где проходят границы воли. Иногда Люсьен мог наблюдать, как смертный борется сам с собой: глаза стекленеют, тело тянется выполнить команду, но внутри ещё теплится искра сопротивления. Это зрелище завораживало, и он часами обдумывал, как можно обойти подобные барьеры. Но всё же очарование оставалось его любимым инструментом. Оно не ломало человека сразу, не калечило волю грубо — наоборот, оно завоевывало, притягивало, делало добровольным пленником. И Люсьену нравилось чувствовать, что люди идут за ним сами, хотя на деле их вели невидимые нити дисциплины. Вечером, возвращаясь в своё убежище, он часто прокручивал в голове каждую встречу: как посмотрел, как сказал, в какой момент слушатели начали внимать, а в какой — засомневались. Он анализировал эти тонкости так же, как иной воин разбирает удары меча. Для Люсьена слова и взгляд стали оружием, не менее острым, чем клинок. И пусть сенешаль ограничивал его в серьёзных миссиях, пусть ему не доверяли больших толп и важных переговоров, он не спешил. Он учился терпению, накапливал опыт, оттачивал свои приёмы. Ведь он знал: однажды настанет момент, когда всё, что он отработал на смертных толпах и мелких поручениях, пригодится в делах куда более серьёзных. И тогда те, кто смотрели на него свысока, поймут, что недооценивали его. Так, в каждом выступлении перед людьми, в каждом малом поручении, в каждой тренировке Люсьен находил свой путь к силе. Для него очарование перестало быть всего лишь инструментом — оно стало дыханием вечности, искусством, в котором он стремился стать непревзойдённым мастером. Ему часто приходилось участвовать в конфликтах, устранять опасных сородичей и нейтрализовать угрозы среди смертных по поручению старших. Тем не менее, сколько бы Люсьен ни трудился, его положение оставалось ограниченным. Даже самые ответственные поручения сводились к наблюдению, разоблачению и устранению отдельных угроз. Понимание этого заставило его действовать более расчетливо, в первую очередь исходя из собственной выгоды. Он стал использовать возможности в личных интересах: он мог пощадить подозреваемых в заговорах за щедрое вознаграждение, ценные предметы или сведения о смертных и сородичах, тем самым расширяя своё влияние и укрепляя позиции. Он действовал осторожно, избегая ненужного внимания, выстраивая баланс между службой клану и собственными амбициями. Люсьен понял, что его ценят за исполнительность и преданность, но не за предоставление власти или стратегическое влияние. Несмотря на это, он продолжал старательно выполнять задания, надеясь заслужить доверие Князя и со временем занять более престижное положение. Века службы лишь укрепили его терпение, расчетливость и умение строить долгосрочные планы, ведь годы без угрозы смерти давали время для подготовки к любому повороту событий. Однажды Князю предстояло отправиться в Чевальер, и он взял с собой лучших сородичей, среди которых был Люсьен. Продолжительное время они находились в отъезде, и он выполнял роль защитника Князя, предотвращая любые потенциальные нападения или засады. Он полностью отдавался этому делу, организовывая безопасность и контролируя ситуацию. Спустя некоторое время пришли вести о том, что анархисты казнили Сенешаля. Они проникли в град, выждав момент, когда Князь отправился по делам. Люсьен испытал смешанные чувства: радость за своевременное предупреждение угрозы и печаль от утраты старого сородича, который во многом ему помогал. Тем не менее, он надеялся на назначение на должность Сенешаля, ведь он долгие века верно служил Князю. Однако тот забыл, что Люсьен не единственный сородич, который столетиями стремится заслужить признание. В итоге на пост был назначен более опытный и старший сородич, что крайне возмутило вампира. Его переполнили гнев и раздражение: он жаждал определённого статуса, должности, которую ему до сих пор не предоставили. Он был лишь одним из тех, кто занимался важными делами, но не мог подняться выше в иерархии. Люсьен, чувствуя своё превосходство и недовольство подобным положением, впервые за долгое время не следил за языком и сдержанностью в действиях. Хотя он ничего не предпринимал, его недовольство было очевидно. Шериф предупредил его, что если он не успокоится, последует немедленное наказание.
В редкие часы тишины, когда ночь тянулась бесконечно, а вокруг слышался только ровный шёпот ветра, Люсьен позволял себе закрывать глаза и возвращаться в то, что давно утратило вкус жизни. Воспоминания о детстве не уходили до конца, хотя он тысячу раз пытался их задавить, забыть, похоронить под слоями новых веков. Но порой они возвращались — резкие, обрывочные, будто блики света в темноте. Он вспоминал запах старого дерева в доме, где родился. Скрип половиц, когда отец медленно прохаживался по коридору, тяжёлый и угрожающий. Тот звук был предвестником наказания, и каждый раз мальчик сжимался, стараясь стать невидимым. Даже будучи вампиром, он ощущал эту детскую дрожь в груди, как будто сердце, давно уже мёртвое, пыталось снова забиться быстрее. В иных ночах к нему приходили картины двора. Там, где он играл один, потому что прочие дети либо сторонились, либо насмехались. Люсьен вспоминал, как бросали в него камни, как раздавались громкие смешки, и то чувство — не гнев, не обида, а какая-то удушающая пустота, будто он заранее знал: защищаться бесполезно. Он просто стоял и ждал, пока всё закончится. Став вампиром, он не раз ловил себя на том, что его взгляд на других детей, на их радостные лица, окрашен странной смесью зависти и холодного равнодушия. Особенно отчётливо он помнил мать. Её руки, пахнущие хлебом и травами, всегда старались прикрыть его от ярости отца. Она шептала слова утешения, обнимала, прятала его за собой. Но и она не могла спасти. Лишь ненадолго задерживала бурю, которую мальчик знал наперёд. Когда эти воспоминания приходили, Люсьен ощущал горечь — он не мог уже вспомнить её лица чётко, словно вечность съела все детали, оставив только тепло прикосновений. Иногда он возвращался к вечеру, когда впервые осознал, что мир вокруг не для него. Это было лето: в деревне устраивали праздник, играла музыка, дети смеялись. Он тоже подошёл, надеясь хоть раз разделить радость. Но его взгляд встретил только отторжение: шёпот взрослых, косые взгляды, чужие слова, полные неприязни. Тогда он понял — он чужой, и для них, и для себя самого. Вампирская вечность лишь закрепила это чувство, сделала его незыблемым. Все эти картины возвращались к нему теперь, в новом существовании. Они всплывали неожиданно: при виде толпы смертных, при чьём-то смехе, при звуке шагов за спиной. Люсьен мог забыть, кем он был, но память напоминала, что его слабость и одиночество были с ним задолго до того, как кровь изменила его природу. И всё же в этих воспоминаниях таилась сила. Каждая рана прошлого стала для него напоминанием о том, что он не имеет права снова оказаться слабым. Он не позволял себе жалеть ребёнка, которым был. Наоборот, он смотрел на него с холодом, почти с презрением, будто на чужака. Но именно это презрение толкало его вперёд. Иногда, сидя в одиночестве, он шептал сам себе: «Томас умер еще тогда, в том доме. Его сломали, уничтожили. Люсьен же родился из пепла того страха. Люсьен больше не знает ни камней, ни смеха, ни отцовских ударов». Но память не исчезала. Она приходила снова и снова — и в каждом её возвращении была капля боли и капля силы. Так прошлое жило в нём: не как утешение, а как рана, которую он никогда не даст себе затянуть. Рана, напоминающая, что он должен быть сильнее, чем был когда-либо. Понимая, что выслужиться перед Князем теперь станет гораздо сложнее, Люсьен принял решение покинуть домен и отправиться в новые земли, где сможет проявить себя и расширить влияние. Понимая, что Князь вряд ли отпустит его просто так и что его, скорее всего, попытаются удержать в роли «ушей» для Сенешаля, он решил действовать скрытно и отправиться в Предел, где новые возможности позволят ему строить собственную власть. Именно туда Люсьен и направился.
